Высылка

В августе 1941 года к нам в Омск переехали из Благовещенска трое детей маминого брата Петра Михайловича Жарикова, арестованного в Благовещенске 12 августа и расстрелянного 26 октября 1938 года.^[1] Когда через год была арестована его жена Вера Тимофеевна, их дети остались без отца и матери. Молитвенные собрания в то время были запрещены, но верующие Благовещенска продолжали собираться тайно по квартирам (братьев почти не было, сестры сами читали и разъясняли Слово Божие, и Вера Тимофеевна была активной участницей этих тайных собраний). После ее ареста осиротевшие дети остались на попечении дедушки Тимофея Козьмина, отца их матери. Кроме них, на попечении дедушки были еще двое детей его второй дочери, которая вместе с мужем также была арестована за веру в 1939 году.^[2]

Дедушка Козьмин после ареста двух дочерей и их мужей не поддался страху, а как мог утешал и ободрял верующих, посещая их по домам. Когда кто-либо из верующих умирал, дедушка Козьмин читал Слово Божие на похоронах и говорил, как мог, слово утешения семье умершего. В 1940 году его также арестовали, а пятеро осиротевших внуков остались с бабушкой Козьминой без всяких средств к существованию Тогда моя мама вызвала к себе в Омск троих племянников: Юлю, Гену и Гину, и они поселились с нами.

Октябрьским вечером 1941 года нашу квартиру в Омске посетила специальная комиссия из горсовета: пожилой мужчина и две женщины. Они вошли, даже не поздоровавшись с нами, и держались строго и официально. В руках у мужчины был портфель с какими-то бумагами, которые он молча выложил на большой дубовый стол в нашей комнате. Все трое сели за стол, за которым уже сидели моя мама, бабушка и дедушка Франц Павлович. Мы, дети, сидя на

 

 

кроватях, со страхом ждали, что будет дальше. Нам уже было известно, что власти стали высылать семьи заключенных на Север, в таежные необжитые места, а их дома и квартиры конфисковывались.

— Кто здесь живет? Кому официально принадлежит эта квартира? — спросил мужчина.

— Эта квартира принадлежит моей матери, — ответила мама и указала на бабушку. — В одной комнате и кухне проживают семь человек: моя мама, отчим, я, мой сын и трое племянников, детей моего старшего брата.

— А где ваш муж? — спросила у мамы женщина, член комиссии.

— Мой муж арестован, и где он находится сейчас — я не знаю.

— Арестован?! — и члены комиссии стали что-то быстро отмечать в своих бумагах. — За что арестован? По какой статье? На сколько лет осужден? — посыпались вопросы.

Мама спокойно ответила:

— Мой муж — верующий, и за веру в Бога был арестован в 1937 году и осужден на 10 лет лагерей без права переписки, так мне сообщили. Где он находится сейчас, в каком лагере, жив ли — я не знаю. Об этом мне не сообщают!

— Значит, вы — семья арестованного? — подытожил мужчина. Затем он обратился к моим двоюродным сестрам и брату: «А где ваши отец и мать?» Дети молчали, опустив головы. «Они что, тоже в тюрьме?!» — повысив голос, спросила одна из женщин. Дети продолжали молчать, младшая сестренка заплакала.

— Что вы хотите от нас? — спросила мама. — Оставьте в покое детей! Я уже сказала вам, что мой муж — верующий, и за это он в тюрьме. Я тоже верующая. Вам достаточно знать, что я и мой сын, — мама указала на меня, — семья арестованного! А квартира эта не моя, она принадлежит моей матери.

— Где ваш сын, отец этих детей?! — обратился мужчина к бабушке. — Он что, тоже верующий и тоже в тюрьме?! Бабушка заплакала и ничего не сказала.

— А вы сами верите в Бога?! Вы — верующая?! — снова обратился он к бабушке.

Она вытерла слезы и твердо ответила: «Да, я — верующая. Я верю в Иисуса Христа, моего Спасителя и Бога!» Ее голос звучал уверенно и убежденно. Мужчина встал и обратился к женщинам, членам комиссии: «Нечего здесь больше выяснять! Все понятно: это семья закоренелых врагов народа, семья преступников! Им нет места в нашем городе! Проверьте их паспорта», — дал он указание женщинам. Мама, бабушка, дедушка и Юля предъявили паспорта, из которых обе женщины что-то тщательно выписывали. Затем, не сказав больше ни слова, все трое ушли.

«Что теперь с нами будет?!» — спрашивали мы у взрослых. «Отец Небесный нас не оставит в беде! — ответила бабушка Маша. — Будем

 

молиться!» И «закоренелые враги народа», как назвала нас комиссия, встали на колени и просили Бога о защите. Особенно горячо мы молились за наших дорогих узников, а бабушка Маша помолилась еще и за комиссию: «Отец Небесный, эти люди слепые духовно и не знают, что делают! Прости им. Отец милосердия, и спаси их!»

Нам, детям, было странно слышать такую молитву: нам хотелось, чтобы Бог наказал эту комиссию, да покрепче, за то зло, которое они причиняют верующим. Но бабушка Маша наставляла нас: «Господь повелевает нам любить врагов». Она часто говорила о гонителях; «Несчастные они люди! Когда у нас, верующих, горе, то мы знаем, к Кому взывать, и Кто поможет нам — наш Небесный Отец. А они не знают Бога, и мне их так жалко, они такие беззащитные в беде!»

Через неделю к нам зашел милиционер и принес повестку с постановлением горсовета о немедленной, в 24 часа, высылке нашей семьи на север, в Тевризский район, расположенный в 500 километрах от Омска. Это был малонаселенный болотистый район. «Гибельное, комариное место, болото на болоте сидит. Голодный край, ехать туда — только за смертью!» — сказала маме одна ее знакомая. Наша квартира была объявлена конфискованной и переходила в собственность горсовета.

Мама взяла эту повестку и пошла на работу увольняться, Она рассказала своему начальнику о комиссии и показала повестку (мама работала в этом учреждении бухгалтером уже около трех лет и считалась опытным работником, начальство очень ценило ее). Прочитав повестку, начальник сказал: «Не спешите увольняться. Лидия Михайловна, не торопитесь на ссылку! Мы что-нибудь придумаем, зайдите ко мне через час».

Через час, когда мама зашла в кабинет начальника, он сказал:

— Если вас завтра увезут с семьей на север, это будет гибелью для вас — там тайга, болото, необжитый край и страшный голод. Если хотите, мы можем срочно, сегодня же, послать вас в длительную командировку на один-два года за 300 км от Омска, в хорошее место. Правда, там нет электричества, и зимой по ночам бегают волки, но поселок расположен на железной дороге, рядом с небольшой станцией, и там есть для вас работа по специальности.

— А где это место? — спросила мама.

— Недалеко от Урала, в Ялуторовском районе, станция Голышманово. поселок Катышка. Там находится наш лесоучасток и контора по заготовке дров, и нас уже давно просят прислать туда опытного бухгалтера.

— А как там с жильем?

— Вас обеспечат жильем, об этом не беспокойтесь. Но вы должны срочно уехать из Омска. Сегодня я еще могу вам помочь, так как

 

вы — наш работник. Завтра вы будете в распоряжении милиции, и вас под конвоем повезут на Север. Так что спешите! Мама согласилась. Кроме того, начальник посоветовал, чтобы дедушка Франц Павлович не уезжал с нами, а остался в городе, так как он работал в военном госпитале. «Пусть он принесет в милицию справку о том, что работает в военном госпитале, и его не тронут. И ваша старшая племянница пусть не уезжает, раз она учится в техникуме. Но все остальные должны срочно уехать!» — напутствовал начальник. Мама поблагодарила его за расположение к нашей семье. В конторе ей срочно оформили командировочные документы и даже выдали деньги на переезд. Когда мама вернулась домой, все мы спешно собирали вещи для отъезда на ссылку. Мама рассказала о своей беседе с начальником и о том, какой он дал совет. «Слава Богу! Я знала, что Господь услышит наши молитвы! Поблагодарим Отца Небесного за Его защиту и помощь!» — сказала бабушка Маша, и мы горячо благодарили Бога за Его удивительное вмешательство.

Дедушка и Юля сразу же побежали за справками, а нам предстояло достать билеты на поезд, что было очень трудно: был 1941 год, время военное, поездов мало. Вечером с вещами мы уехали на вокзал, но билетов на вечерние или ночные поезда не смогли достать. Мамины знакомые пообещали достать билеты только на следующий день, но домой возвращаться было опасно, и мы, простившись с дедушкой и Юлей, остались ночевать у верующих, живших рядом с вокзалом. На следующий день мы уехали: наш путь лежал на запад от Омска, на станцию Голышманово. У мамы на руках было официальное направление на работу, адрес конторы лесоучастка, а также адрес женщины, в доме которой мы могли остановиться на первое время.

Пассажирский поезд идет очень медленно, долго стоит на промежуточных станциях, пропуская на запад эшелоны с войсками и военным снаряжением. Наш вагон переполнен: тесно, душно, освещение слабое, вокруг шум, крики. Мы, дети, пристраиваемся у окошка, и нам очень интересно смотреть на занесенные снегом поля, леса и поселки, проплывающие мимо — красивая Сибирь, очень красивая! Глубокой ночью мы прибыли на станцию Голышманово. Нестерпимо хочется спать, но поезд стоит здесь всего несколько минут, и мы заранее переносим наши вещи в тамбур. А вещей так много: узлы с одеждой, обувью, одеялами, подушками, посудой, да к тому же Гена взял с собой много книг. Наши многочисленные узлы перевязаны веревками и ремнями. Как мы их только донесем?! Выходим в темноту: небольшое здание станции слабо освещено, кругом — глухая тьма. Нам нужно идти со станции Голышманово в поселок Катышку. Вокруг темно и пустынно, падает снег. В домах все спят.

 

не видно ни огонька, только луна освещает наш путь. Все вещи мы тащим на себе: их много и мы еле двигаемся, а Гена еще и шутит, цитируя стишок из детской книжки:

«Следом шагают два великана,

Двадцать четыре несут чемодана!»

Два великана — это мы с ним, единственные мужчины, основные носильщики: ему 15 лет, мне — 13. На станции нам указали, в каком направлении идти. Неистово лают собаки, выбегая на дорогу и провожая нас тоскливым воем. «Как по покойнику воют!» — говорит бабушка. Идти очень трудно: глубокий снег, сильный мороз, а вещи тяжелые, и все мы страшно устали. Особенно трудно идти маленькой Гине, она тоже чем-то нагружена. Мы долго бродим по молчаливым, будто вымершим улицам, стучимся в темные, спящие дома: выходят сонные люди и терпеливо объясняют, как найти нужный адрес. Вот и дом, который мы ищем: долго стучимся, собаки в соседних дворах поднимают неистовый лай. Вскоре в доме загорается тусклый свет керосиновой лампы, и дверь открывает заспанная женщина;

Мама долго с ней разговаривает, но вначале женщина ничего не понимает: кто мы и откуда. Наконец она впускает нас в дом. Этот сибирский дом из крепких толстых бревен состоит из одной большой комнаты с огромной русской печью. Мы попадаем в долгожданное тепло. Хозяйка очень приветлива. «Хотите чего-нибудь горячего?» — спрашивает она и, не дождавшись ответа, достает из печи чугунок с горячими щами. После ужина прямо на теплом деревянном полу расстилаем свои постели. Как хорошо, как уютно — слава Богу! Так началась наша двухлетняя жизнь в поселке Катышка.

А в это время в Омске власти подселили в нашу квартиру сначала двух женщин, эвакуированных из Ленинграда, а затем еще одну ленинградку с ребенком. Первые две, мать и восемнадцатилетняя дочь, были очень дружные, веселые и приветливые. Обе работали на ленинградском военном заводе, эвакуированном в Омск: мать — инженером, а дочь — токарем. Поселившаяся позднее женщина была женой какого-то большого начальника, оставшегося в Ленинграде. Эта женщина не работала, у нее была трехлетняя дочка. Она попросила у дедушки Библию, якобы почитать, а сама, вырывая страницы, растапливала нашей Библией печь, хотя кругом было много старых книг и газет, которые можно было использовать для растопки. Дедушка узнал об этом, когда она сожгла уже половину Библии.

Дедушку и Юлю власти не тронули, и они продолжали жить в той же квартире, но только на кухне. Через неделю после нашего отъезда на квартиру пришел милиционер и спросил дедушку, почему семья не явилась для отправки на ссылку. Дедушка представил документы, что он работает в военном госпитале, а внучка учится

 

в техникуме. «А дочь, — объяснил он, — отправили в длительную командировку, и она взяла с собой всех остальных». Видимо, это объяснение удовлетворило как милиционера, так и его начальство.

В декабре 1941 года в нашу квартиру в Омске явились работники НКВД с ордером на арест мамы. Это произошло поздно вечером. Дедушка сказал им, что она здесь не проживает. Ленинградки подтвердили, что они никогда не видели ее в этой квартире. Работники НКВД, их было двое, составили протокол, что такое-то лицо здесь не проживает, попросили дедушку подписать протокол и ушли. Видимо, НКВД и милиция работали настолько секретно друг от друга, что часто не знали, что другое ведомство предпринимало в отношении конкретных лиц. Попытка арестовать маму в декабре 1941 года была не случайной: в это время в Сибири и в Казахстане были арестованы жены многих проповедников и служителей ЕХБ, мужья которых находились в заключении.^[1]

В поселке Катышка мы поселились в большом деревянном доме, одиноко стоявшем на окраине. Внутри дома не было никаких перегородок — одна большая комната с огромной печью, занимавшей почти треть дома. В доме не было мебели, но мы где-то достали две железные кровати для мамы, бабушки и Гины. Мы с Геной спали прямо на полу на матрацах. Вокруг дома не было ни забора, ни ворот. К Рождеству выпало так много снега, что сугробы достигали двух-трех метров. Иногда снежная метель продолжалась несколько дней, и наш дом чуть ли не до крыши заносило снегом. Стояли свирепые морозы, но в доме было тепло.

Электричества не было, по вечерам мы зажигали большой керосиновый фонарь, который маме выдали на работе, и вся семья собиралась за столом: кто читал, кто делал уроки, а бабушка все что-то вязала или чинила нашу одежду. Часто она просила кого-нибудь из детей почитать вслух Библию. За окном бушевала пурга, в трубе завывал ветер, по ночам по поселку бегали большие сибирские волки, хватая зазевавшихся собак. Людей волки не трогали — во всяком случае, не было слышно об этом.

Мама почти всегда до позднего вечера работала в конторе. Она возвращалась домой пешком, ей нужно было более часа идти от конторы до дома. Часто ее посылали в командировки на неделю, а иногда и на две, на лесоучастки, расположенные в 50-100 километрах от нашего поселка, где она должна была помогать в бухгалтерском учете в конторах. Мы с Геной ходили в школу по занесенному снегом поселку. Во время сильных снежных буранов школа не работала,

 

и мы оставались дома. Младшая сестренка Гина в ту зиму еще не ходила в школу, мама занималась с ней свободными вечерами и в выходные дни — учила читать и писать, чтоб на следующий год Гина смогла пойти сразу во второй класс. Гена прожил с нами всего четыре месяца, а потом его взял к себе в Иркутск дядя Николай, мамин брат.