- 15 -

АРЕСТ

 

25 июля 1937 года явился для меня днем, изменившим всю мою жизнь на многие годы. Прошло всего 12 дней, как партийная организация Сталинского райсовета исключила меня из партии с формулировкой "за притупление классовой, революционной бдительности, за связь с врагом народа Р.П. Эйдеманом" (председатель Центрального Совета Осоавиахима). Эти 12 дней "хождения в исключенных" показались мне 12 годами. Поразил меня не сам факт исключения, а то, что решение было принято "единогласно" при одном воздержавшемся (Федя Латышев — инструктор райсовета).

И вот свершилось. Исключенный из партии, работаю на Московском инструментальном заводе сменным диспетчером. А мысли не дают покоя ни на работе, ни дома, ни днем, ни ночью. Что происходит? Как понять случившееся? Я шестнадцатый по счет председатель райсовета из двадцати трех в Москве, исключенные за какие-нибудь 10—12 дней. Многим уже известно, что после ареста Эйдемана вслед за ними "исчезли" Гусев — председатель Московского областного совета, Михайлов — председатель Московского городского совета, их заместители, многие коммунисты работники аппарата, 15 председателей райсоветов. Понимая, что скоро наступит моя очередь "исчезнуть", я стал сам на себя не похож. Машенька, работавшая в то время на заводе им. Фрунзе приносила неутешительные вести: каждый день все новые и новь аресты партийных активистов, руководителей цехов, комсомол ских работников. Все это так давило и вносило такой хаос в мои мысли, что я внутренне подготавливал себя к самому худшему, решаясь признаться в этом жене. А зловещие "черные вороны" все чаще появлялись в ночное и предрассветное время у подъездов домов. И вот настал мой черед.

 

- 16 -

25 июля, суббота. Собираясь на завод, я захватил с собой трусики, майку, мочалку с мылом, чтобы после работы сходить в баню. Был жаркий день. В военной форме, но без фуражки, с пакетом белья под мышкой я пришел на завод и в 7 часов утра приступил к дежурству. Около 12 часов дня, перед обеденным перерывом, по диспетчерскому телефону позвонил начальник спецотдела завода тов. Светличный и попросил зайти к нему на минутку. Закрыв диспетчерскую, я вошел в спецотдел и сразу наткнулся на двух военных, которые моментально скомандовали: "Руки вверх!" Наставив на меня наганы, они быстро меня всего ощупали и, убедившись, что оружия при мне нет, приказали следовать за ними, объявив, что я арестован. На мои требования объяснить, на каком основании я задержан, ответили: "Привезем на место, там все узнаешь". И повели меня по коридору заводоуправления с руками, заложенными за спиной. Из дверей многих комнат выглядывали удивленные и напуганные сотрудники. Быстро прошли проходную. На улице втолкнули меня в ожидавшую нас легковую машину и повезли. Через пять минут мы уже въехали во двор Сталинского райкома партии на Щербаковской улице, меня повели на первый этаж, где помещался отдел НКВД.

Ничего не объясняя, работник райотдела Кошура начал составлять первый протокол допроса, записывать анкетные данные. В это время зашел начальник райотдела Стуков, хорошо знавший меня. Не здороваясь и не обращая на меня никакого внимания, он приказал Кошуре подождать с моей отправкой до получения результатов обыска в моей квартире. Я постарался взять себя в руки и попросил разрешить мне попрощаться с семьей, но получил резкий отказ.

Запертый в темной комнате, ожидаю отправки. Мысли одна мрачнее другой. Передо мной наша квартира, в которой остались моя мать с Толюшкой (Маша на работе). С болью в сердце вижу мать, в присутствии которой проводится обыск, переворачивается все вверх дном. Каково ей узнать о моем аресте! Как перенесет это горе Маша?

Мрачные мои мысли прерваны — меня снова ведут в кабинет к Кошуре. В комнате уже сидят два молодых работника НКВД и

 

- 17 -

разбирают принесенные из дома вещи. Дают мне подписать протокол обыска. У меня изъято: мелкокалиберная винтовка — именной подарок от ЦК ВЛКСМ, мелкокалиберный пистолет — именной подарок от Центрального Совета Осоавиахима, несколько фотографий военного актива с Эйдеманом, "исчезнувшим" несколько раньше меня. И тут меня выводит из себя вопрос одного из производивших обыск в моей квартире. Показывая на пачку горчичников, изъятую почему-то при обыске, он вопрошает: "Что это такое?" Со злостью отвечаю ему: "Это препарат для некоторых дурных голов, прочищающий мозги". И сейчас же окрик Кошуры: "Молчать, фашистская тварь!"

Спустя некоторое время меня вывели во двор, затолкали в "черный ворон" и повезли. Сквозь небольшое решетчатое окошко промелькнули Новобасманная улица, улица Кирова. Я понял, что везут меня на Лубянку. Процедура сдачи из рук в руки недолга. Пакет в руки дежурного, быстрый пронзительный взгляд, охвативший меня с головы до ног, и в сопровождении одного из сотрудников я уже вхожу в большую, темную, без окон комнату. Посреди комнаты длинный стол, по стенам табуретки. Резкая команда: "Раздеться догола! Одежду и вещи на стол!" С изумлением наблюдаю, как прощупывается каждый шов моей гимнастерки, брюк, срезаются крючки и пуговицы. Вот и карманы выпотрошены, в них оставляют только носовой платок. А потом личный обыск моего обнаженного тела, вплоть до омерзительной команды: "Согнись и раздвинь ягодицы!" Меня охватывает ужас от этого обращения. Наконец приказ: "Быстро одеться и следовать за мной!" В следующей комнате, намного меньше первой, человек в белом халате поверх военного обмундирования с машинкой в руках моментально "обработал" меня, сняв волосы не только с головы, но и во всех местах, где они растут у нормального здорового мужчины. Сидя на табурете, я впервые увидел на полу вокруг себя только что состриженные с моей головы седые волосы. Дальнейшие команды я выполнял как автомат. Вслед за парикмахером я попал в руки фотографа, который снимал меня стоя и сидя, в профиль и анфас. Наконец, последняя процедура — отпечатки пальцев, как я позже узнал, "сыграл на

 

- 18 -

рояле". После такой "технологической обработки", поддерживая спадающие брюки (без ремня и пуговиц), я поднялся на второй этаж. Сопровождающий открыл железную дверь с небольшим глазком и предупредил: "Не шуметь, громко не разговаривать".

Я попал в небольшую комнату с зарешеченным окном, закрытым металлическим козырьком, тускло освещенную электрической лампочкой — такой, какой освещены уборные на захолустных железнодорожных станциях. Две железные армейские койки. На одной лежат валетом два человека, на другой, повернувшись спиной к двери, лежит третий.

Не знаю, сколько времени прошло с момента моего ареста, но по звездам, которые мне были чуть видны между "козырьком" и окном, по страшной усталости и нервному напряжению я понял, что настала глубокая ночь, глубокая ночь не только в природе, но и в моей жизни... Совершенно обессиленный, я присел на кровать, а потом улегся "валетом", подобно моим товарищам по соседней койке. Сколько я пробыл в забытьи, не знаю, но проснулся я от команды "подъем". Открылась дверь, и надзиратель принес каждому по жестяной кружке чая, пайке хлеба, по два кусочка пиленого сахара и по три папиросы на каждого.

Каково же было мое изумление, когда моим соседом по койке оказался бывший зампредседателя Горсовета по комсомолу Бычков Петро, под председательством которого на Президиуме Московского горсовета меня выводили из состава Президиума. Это было за 2—3 дня до моего ареста. Оба, возбужденные неожиданной встречей, мы начали забрасывать друг друга вопросами. Бычков уже вторую ночь проводит в этой камере внутренней тюрьмы НКВД. О соседях он ничего не знает, но, судя по следам от сорванных петлиц, это военные — один с двумя ромбами, второй с тремя шпалами. Зная друг друга на протяжении двух лет, мы с Бычковым откровенно, ничего не тая, строили различные предположения о случившемся. Но мы были "новичками" и не заметили, что за нами следят через "глазок". Не прошло и получаса, как в открывшуюся дверь раздался голос: "Кто на "Б"?" К моему удивлению, с койки поднялся Бычков, который тихо ответил — Бычков. "С вещами быстро на выход!" — последовала команда. И

 

- 19 -

Бычков, у которого так же, как у меня, никаких вещей не было, незаметно пожал мне руку и, прошептав: "Прощай!" — вышел из камеры. Как только захлопнулась за ним дверь, сосед по второй койке прошептал: "Товарищ, нужно быть осторожным". Это я, к сожалению, понял с опозданием. Моя попытка познакомиться с соседями по камере не увенчалась успехом, так как примерно через час после ухода Бычкова открылась дверь и тот же голос произнес: "Кто на "М"?" Никто из соседей не откликнулся, тогда я понял, что это за мной. "Миндлин", — ответил я. "С вещами на выход!" — скомандовали мне, как и Бычкову. Ни Бычкова, ни двух военных товарищей, очутившихся со мной во внутренней тюрьме НКВД в мою первую арестантскую ночь, я больше нигде не встречал.

Дежурный, пакет с документами арестанта, во дворе "черный ворон" — и через полчаса я въезжал в открывшиеся железные ворота Бутырской тюрьмы. Беглый обыск, сверка с документами, баня — и я в сопровождении "Ваньки-ключника" отправляюсь на третий этаж, во вновь отведенную мне "квартиру" за № 67.

Итак, 26 июля 1937 года в возрасте 27 лет я попал в камеру № 67 седьмого корпуса Бутырской тюрьмы как подследственный. Это — большая комната с широким окном, зарешеченным толстыми железными прутьями и заделанным металлическим козырьком (так же, как и во внутренней тюрьме на Лубянке). По стенам камеры два ряда сплошных нар. Большой стол между нарами, дверь, обитая железом, бессменный глазок, вделанный на уровне глаз человека среднего роста, "кормушка" — небольшое окошко, открывающееся на уровне груди. Оно служит для передачи баков с пищей, посуды; в него кричит коридорный: "Соберись с вещами!", "На допрос!", "Приготовиться на прогулку!", "На поверку становись!", "Подъем!", "Отбой", "Вынести парашу!", "Прекратить разговаривать!" И самое примечательное" — справа от двери, у входа "параша" — железная зловонная бочка ведер на 10—12 с железной крышкой и двумя пружинами.

 

- 20 -

В камере было человек 30, поразивших меня своим видом. Все в нижнем белье — трусах и майках, кальсонах и нательных рубахах, остальная одежда аккуратнейшим образом сложена на нарах: брюки вместо матрацев, верхние рубашки и гимнастерки — в головах вместо подушек. Но удивление мое быстро прошло. Июльская жара, накалившийся козырек, не пропускавший свежего воздуха, "амбре" от параши — все это наполняло камеру ужасной духотой, так что тело покрылось испариной.

Когда я появился в камере, меня окружило несколько человек: "Занимайте, товарищ, место на нарах!", "Что слышно на воле?"

Как я узнал от "старожилов", большей частью пожилых людей, камера заселена полностью за последние три недели. Почти все коммунисты. Никого на допрос еще не вызывали. И между собой, как я заметил, не разговаривают.

Время в камере узнавали по завтраку, обеду, ужину, подъему и отбою, так как день и ночь горела электролампочка, заключенная в сетку и подвешенная к самому потолку. Обед — рыбный суп и "шрапнель" — съедали быстро. Сам я к обеду не притронулся. Улегся на голые нары, подложив под себя сложенные брюки, а в изголовье — сапоги, покрытые гимнастеркой.

Сон не приходил. В голове проносились страшные мысли. За что? .Почему я в тюрьме? С 16 лет отдавал работе в комсомоле я всю свою энергию, молодые силы, в 21 год вступил в партию и продолжал трудиться на тех участках, куда партия считала нужным меня послать.

И вдруг в 27 лет все твое светлое прошлое зачеркивают, тебя исключают из партии, сажают в тюрьму, а сотрудник НКВД бросает тебе в лицо страшное оскорбление "фашистская тварь". Как понять, как пережить случившееся?

"На поверку становись!" — кричит коридорный. Все в камере быстро вскакивают с нар, выстраиваются в шеренгу, а мне, как самому высокому, предлагают встать на правый фланг. Слышен звук открывающейся двери, и входят два тюремщика. Они пересчитывают выстроившихся людей. "У вас еще староста не назначен?" — спрашивает один из них. Все молчат. Тогда он,

 

- 21 -

указывая на меня пальцем, говорит: "С сегодняшнего дня вы староста". Обращаясь ко мне, продолжает: "Ваши обязанности: при входе в камеру нач.состава объявляйте: "Внимание!" — и все должны встать. Ежедневно назначать двух человек на вынос параши. Готовить людей к поверке и докладывать поверяющему о количестве присутствующих на поверке и происшествиях в камере. Следить за правильным распределением пищи, за соблюдением тишины, правил внутреннего распорядка, обращаться от имени заключенных с вопросами к нач. составу".

В ответ на такой неожиданный инструктаж я выпалил: "Товарищ командир, какой из меня староста, я только сегодня прибыл и не знаю ваших порядков". А в ответ: "Прекратить пререкания! Какой я тебе товарищ! Обращаться ко мне: "гражданин начальник корпуса". Времени у вас впереди много, приучим к порядку. А вы, — обратился он ко всему строю, — старосте обязаны подчиняться, за всякое нарушение дисциплины одним из вас камера будет лишаться прогулки, пользования лавочкой, передач, и нарушитель будет водворен в карцер. Все ясно?"

И снова металлический звук закрываемой двери. Очередь к параше. В двери открывают кормушку: "Прекратить разговоры!" "Отбой!"

Так началась моя вторая тюремная ночь на новом месте — в Бутырках. Лежу на голых жестких нарах. Мне не до сна. Опять жуткие мысли сверлят мозг, до страшной головной боли одолевают меня. Вдруг слышу шепот соседа по нарам, пожилого человека лет пятидесяти пяти, как потом узнал, он был начальником цеха на автозаводе (фамилии точно не помню, кажется, Струков): "Держись, товарищ, — обращается он ко мне, — не то увидим, не то еще услышим. Жизнь прожить — не поле перейти. Ты молод и силен, все выдюжишь. Знаешь поговорку: от сумы и тюрьмы не зарекайся. Кто не был, тот будет. А кто был, тот век не забудет. Спокойной ночи, сынок!" Еле сдерживая слезы, я пожал ему руку. Как часто потом на этапе и в лагерях вспоминал я этого человека!

Всю ночь во сне я видел какие-то кошмары и все же утром следующего дня проснулся довольно бодрым и, как мне показалось, внутренне собранным.

 

- 22 -

Дни потекли, как близнецы похожие один на другой. Пятнадцатиминутная прогулка в тюремном дворике за высокой толстой стеной из красного кирпича. Вывод по утрам всей камеры на оправку в конец коридора. Там была уборная с несколькими водопроводными кранами. Мы поливали друг друга холодной водой с головы до ног, смывая въевшийся в тело пот. На прогулке во время хождения по кругу некоторые из нас пытались делать физические упражнения, но попытки эти пресекались надзирателями: "Прекратить!" "Руки за спину!"

Потянулись дни тягостного ожидания вызова на допрос. Камера стала ежедневно пополняться "новичками". За несколько дней число их перевалило за сто, так что на вечерней поверке я, как староста, докладывал: "Гражданин начальник, на поверке присутствуют сто пятнадцать человек", "Сто двадцать". Такую массу людей я выстраивал по 4 человека, а потом и по 5 в затылок, вплотную друг к другу. Время от времени, не доверяя моим докладам, коридорный сам просчитывал ряды. Обязанности мои значительно усложнились. Не так-то просто уместить всех на нарах. Но "голь на выдумки хитра". Спать ложились "валетом". Товарищей, обеспеченных верхней одеждой (некоторых приводили в пальто), я размещал под нарами или, как мы говорили, "в метро".

Кого только не было среди арестованных! Директора заводов (завод "Манометр", завод им. Буденного), начальники цехов, партийные руководители, работники общественных организаций, печати. Особенно хорошо запомнились редактор еврейской газеты "Дер Эмес" (к сожалению, фамилии не могу вспомнить), обозреватель международной жизни газеты "Правда" Изгоев и директор Московского Дома агронома Немировский — они помогали мне укреплять дисциплину в камере и организовывать сложную жизнь в условиях тюрьмы. Много было инженеров и мастеров с заводов, попадались и сельские интеллигенты, привезенные из районов.

Начались вызовы на допрос. Товарищей уводили из камеры, и они отсутствовали по 5—6 часов. Некоторые возвращались на следующие сутки и в изнеможении падали на нары, не про-

- 23 -

износя ни единого слова. Они совершенно замыкались в себе. Жизнь в камере становилась все тягостней, к тому же многие были истощены, страдали от отсутствия курева. Передач никому не приносили. В один из дней после обеда в камеру зашел коридорный, вручил мне 25—30 квитанций на денежные передачи, грифельную доску, мел и объявил: "Подследственные, у которых имеются деньги на лицевом счете, и те, кто получил денежные передачи, два раза в месяц могут приобретать продукты в лавочке (хлеб, табак, сахар и сливочное масло) не более чем на 10 рублей". При этом предупредил, что за малейшее нарушение тюремного режима квитанции будут изъяты и виновные будут лишены лавочки и что первый лавочный день завтра. Нам предстояло записать, сколько каких продуктов на какую квитанцию выписывается. Организовали лавочную комиссию из трех человек, которой и поручили эту работу. На следующий день лавочная комиссия в сопровождении надзирателей отправилась в лавочку, находившуюся в конце коридора, и вскоре вернулась обратно. Продукты распределили среди владельцев квитанций, и начался у этих "счастливчиков" "пир".

Сгруппировавшийся вокруг меня актив собрался на совещание и постановил: учитывая, что большинство товарищей передач не получает, а некоторых привезли из районов, где они просидели полтора-два месяца, и они особенно нуждаются в поддержке, организовать "комбед" и вынести на обсуждение камеры вопрос об отчислении 20% всей суммы лавочной закупки на "бедноту". Перед ужином на собрании камеры утвердили это решение. Заодно выбрали "комбед" и культорга — товарища Изгоева.

А по ночам снова и снова мучительные мысли о Машеньке, Толюшке, об их судьбе. Да и не один я, видимо, страдал от таких мыслей. Сон часто прерывался командой одного из лежащих на нарах "направо", "налево" и по очень быстро выработавшейся привычке, почти автоматически весь лежащий на нарах люд поворачивался по команде. На наши вопросы, выдадут ли нам матрацы, следовал один и тот же ответ: "И так не рассыпетесь!" По ночам иногда слышалось постукивание из соседних камер, напо-

 

- 24 -

минающее "морзянку". В нашей камере нашелся человек по фамилии Цедербаум, который разбирался в этой азбуке. Он назвал себя племянником Мартова. Инженер-химик не то из Вознесенска, не то из Воскресенска, он с 1929 года все время с небольшими перерывами находился в тюрьмах и ссылке и в делах тюремных был достаточно искушенной личностью. Пройдя такой же тщательный "шмон", как и мы все, он сумел пронести в камеру иголку, грифель от карандаша, "писку" (половину лезвия от бритвы). Он быстро понимал и сам выстукивал соседям по "морзянке", узнавал тюремные новости, о которых потом потихоньку рассказывал мне. Боясь огласки, он говорил: "Смотри, Михаил, не каждому доверяй, среди нас могут быть и настоящие "стукачи". Он играл в шахматы, сделанные им из хлебного мякиша и окрашенные зубным порошком. Постепенно и я научился этим тюремным премудростям и стал "разговаривать" с соседними камерами. Но все же я Цедербаума явно недолюбливал, от него так и разило антисоветским настроением, презрением к руководству партии. Между нами часто возникали яростные споры, гасить которые чаще всего приходилось Изгоеву, необыкновенно выдержанному и волевому товарищу.

Время шло. Вот и отметил свой день рождения — 19 августа 1937 года — в кругу таких же подследственных, как и я. Всю ночь промучился без сна. Опять перед глазами прошла вся моя короткая жизнь на воле — жизнь молодого преданного коммуниста. Но почему же я в тюрьме? Почему меня назвали "фашистской тварью"? Ответа я, конечно, не находил. Вскоре вызвали и меня. "Миндлин, на допрос!" Когда я вышел, за дверью в коридоре стоял сопровождающий (впоследствии мы их прозвали "попками"). "Руки за спину! По сторонам не смотреть! Вперед!" И мы пошли по коридору. Команду "Направо вверх по лестнице!" я выполняю как автомат. Все время слышу странные звуки — металл об металл — навстречу показывается такая же пара, и тут я замечаю, как встречный "попка" ударяет несколько раз большим ключом от камеры по пряжке пояса и раздается команда "Стой!" Останавливаюсь, вижу, как встречного подследственного заталкивают в дверь в стене. Пока я добрался к следователю на четвертый этаж, эта процедура повторялась не

 

- 25 -

сколько раз с той лишь разницей, что встречному подавалась команда "Стой!", а меня заталкивали в такую же дверь, ведущую в "каменный шкаф". Все это для того, чтобы мм не увидели товарищей, находившихся в других камерах. Вдруг встретим своих "однодельцев"!