- 38 -

"ИНТЕРНАЦИОНАЛ"

 

Наступила 20-я годовщина Октябрьской революции. Мы отметили ее всей камерой. С докладом об Октябре выступил товарищ Изгоев, некоторые товарищи поделились воспоминаниями о гражданской войне. После этого мы все встали, вплотную прижались друг к другу и тихо запели Интернационал. Постепенно голоса зазвучали сильнее и сильнее. Вот уж открылась в двери кормушка и понеслись крики: "Прекратить! Кончай петь!" Но эффект получился обратный: наше пение подхватили обитатели других камер. И вот Интернационал раздается все мощнее и мощнее по всей тюрьме. Громкий топот сапог прерывает пение. В камеру врывается несколько "попок", которые вытаскивают пять человек из камеры. Начинается отборная матерная ругань и угрозы лишить всех тюремных благ — лавочки, прогулки, передач, запрятать в карцер. Меня и товарищей, выхваченных из камеры, бросили в карцер. Это вторая моя отсидка в бутырском карцере. На сей раз — трое суток.

После праздников стали вызывать каждый день "с вещами", сначала по 3—5 человек, а потом и целыми партиями человек по

 

- 39 -

десять. Мы терялись в догадках — ведь большинство вызванных не были осуждены, не подписывали даже протокола об окончании следствия. И вот 20 декабря 1937 года пришла и моя очередь.

"Миндлин, с вещами!" Моих близких товарищей — Изгоева, Немировского и других активистов — в камере уже не было, их увели раньше. Попрощавшись с оставшимися, я вышел в коридор, где находилось много людей из других камер. Команда "разберись по два! направо шагом марш!" — и мы строем — 30—40 человек — двинулись по знакомому коридору, по лестничным клеткам вниз во двор. Оттуда нас повели на пересылку, которая помещалась в бывшей тюремной церкви, ее называли вокзалом. У входа письменный стол, на нем большая стопа личных дел, работник тюремной администрации возится с ними. Вся колонна окружена усиленным конвоем. На дворе очень холодно. Стоят декабрьские морозы. А я в истрепанном летнем обмундировании, без фуражки.

"Внимание! Буду называть фамилию — отвечать имя, отчество, год рождения. Вызванному подходить ко мне!" — послышался резкий голос. И потянулись Ивановы, Петровы, Казаковы, Львовы... Каждому зачитывают: "За контрреволюционную агитацию 10 лет ИТЛ", "За контрреволюционную троцкистскую деятельность 10 лет", "За контрреволюционный саботаж 8 лет", "За подозрение в шпионаже "П.Ш." — 10 лет", "За контрреволюционную вредительскую деятельность 10 лет". После такого извещения распишись и отходи. Наконец слышу, "Миндлин". "Михаил Борисович, 1909 года рождения", — ответил я и пошел получать извещение. "Решением тройки НКВД по московской области от 20.12.1937 года за контрреволюционную троцкистскую деятельность приговариваетесь к восьми годам исправительных трудовых лагерей без поражения в правах. Распишитесь!" — монотонно заученным голосом произнес тюремщик. Волна ярого протеста на мгновение охватила меня, но я уже понял, что Цедербаум и Завьялов были правы. Расписался и быстро прошел в открытую дверь пересылки. Там уже было много людей. Но помещение огромное, всем места хватило. Некоторые собрались у противоположной стены, что-то рассматри-

 

 

- 40 -

вали. Подошел и я поближе и увидел надпись, выведенную стене кровью: "Мы, сто жен командного состава РККА,получили 1000 лет ИТЛ".

Когда камеры была заполнена, вошел надзиратель и объявил: "Можете написать родным открытки, чтобы принесли теплые вещи". На наши вопросы, успеют ли родные принести не обходимое, можно ли будет проститься, можно ли принести продукты питания, надзиратель ответил: "Пишите все, что вам нужно". Я тут же написал открытку Машеньке, что если не удастся проститься, чтобы она передала белье, шинель, шапку, перчатки и простые сапоги, так как на днях нас отправляют на этап. Мелким почерком приписал: "Верь, ни в чем не виноват".

Отдав открытки, начали располагаться ко сну. Впервые я увидел двухэтажные сплошные нары, на которых мы быстро улеглись. Нас было более двухсот человек.

Так заканчивалось мое пребывание в Бутырской тюрьме. Никому, как и мне, не пришлось проститься с родными. И никто не получил передач, так как на следующую ночь открылась дверь пересылки и раздалась команда: "Выходи с вещами!" И опять: фамилия, имя, отчество, год рождения, пакеты с нашими тюремными формулярами, выход во двор. Когда очередь дошла до меня, я, отчаявшись, что меня сейчас погонят на мороз в летнем обмундировании, без верхней одежды, решил сопротивляться. Я заявил надзирателю, что из камеры не выйду, пока не дадут теплой одежды. В ответ двое "попок" вытащили меня в коридор. Но тут появился начальник конвоя и, выяснив, в чем дело, к моему удивлению, сказал: "Заключенного не приму, пока его не оденете". Впервые за шесть месяцев заключения я встретился с проявлением порядочности со стороны конвоя. Вскоре мне притащили старую телогрейку и шапку-буденновку со следами споротой звездочки. Оделся и с очередной "пятеркой" вышел во двор.

Ночь, сильный мороз и туман. Двор ярко освещен прожекторами, окружен усиленным конвоем. Во дворе несколько "воронков", моментально втолкнули в них — и в путь.