Григорий КРАВЧЕНКО

(рассказ-быль)

Познакомился я с ним в пути следования. Наш этап следовал из Соловецкого острова в Ухто-Печорские лагеря, которые находились в республике Коми. Лагеря эти протянулись от Усть-Выма до города Ухта, который в то время назывался Чибью.

В 1932 году там было три барака для заключенных, кухня, склад, пекарня, сушилка, механические мастерские, сапожная и, наконец, управленческое здание, где занимались лагерные придурки. Так мы называли лагерную обслугу. Там же была и контора, построенная из брусьев. Бараки были рубленые из сосны. Когда мы высадились с парохода в Усть-Выме, к нам привели двух беглецов Они бежали из центрального отделения Ухт-Печлага, куда следовал наш этап.

Григорий первое время был замкнутый, неразговорчивый. Но, когда я ему рассказал, что мои братья воевали в гражданскую войну, он как-то ожил.

С Усть-Выма мы пошли пешим ходом. В пути и на ночлеге он мне рассказал о своих приключениях. Вот этот рассказ, как он мне запомнился.

Сам из казаков. Воевал в гражданскую в кавалерии Буденого. Как воевали—разговор долгий. Пришел с фронта. Отец погиб где-то в армии Сорокина. Он воевал с первых дней гражданской войны. Сперва во время революции поступил в первую попавшуюся часть, которая примкнула к большевикам. Ну, а потом, как старый конник-казак — в армию Сорокина. Большинство наших станичников пошли в Красную армию. Ну, а богатей, те — в Белую армию. О смерти отца мать мне писала на фронт, так что я знал, что она осталась одна.

 

Придя домой, я застал и без того бедное хозяйство в полном запустении. Мать ковырялась в огороде. Огород большой. Картошки и всяких овощей снимали столько, что хватало до нового урожая. Ну, а хлебушко добывали за счет коровы. Лошадь продала, чтобы сохранить корову — главный источник существования. Чем заняться мне? Был у нас надел земли три десятины. (Десятина немного больше гектара). Без лошади не вспашешь, не лопатой же ковырять. Решил я податься в Донбасс на шахты.

Поступил на первую попавшуюся. Определили меня на добычной участок. Хотя обушком надалбливали угля мало, но заработки были хорошие. За пять лет работы завел хорошее хозяйство: купил пару лошадей, двухлемешный плуг, жнейку, потом купил еще одну лошадь, арбу для перевозки с поля урожая, повозку, бричку для выезда на базар, на мельницу...

Короче говоря, из бедняка стал середняком, что тогда ценилось.

Когда пришло время коллективизации, я в колхоз не вступил. Первое время меня еще уговаривали: «Ты же, мол, бывший бедняк, буденовец и не хочешь поддерживать новый колхозный строй!» Потом раскулачили меня вместе с богатеями, кулаками и отправили в Ухто-Печорские лагеря.

Прибыл я в Чибью как ссыльный, работал первое время на лесоповале, потом на стройке. Задумал бежать. Первый раз поймали километров за пятьдесят от лагеря. Думал ночью по тракту никто не ходит ан, нет. Оперативники и по ночам на страже. Посадили меня за побег в изолятор. После отсидки допустили до работы на строительство буровых вышек. Через месяц снова бежал. На этот раз шел подальше от дороги, тайгой и так, чтобы собаки по следу не настигли. Добрался до Усть-Выма благополучно. Ну, думаю, авось пронесет. Нет, оперативники задержали. Первый раз, когда меня поймали, конвой был не такой лютый, только попугали: науськивают на меня собак — те набросятся, собьют с ног, оборвут всю одежду, но тела не трогают. Я же знал, что, если им дадут другую команду, то собаки и тело изгрызут как одежду. Ну, а на этот раз конвой оказался лютый. Сперва побоксировали меня: «Вот что, беглец, если устоишь на ногах, счастье твое. Нет, то тебе крышка. Получишь пулю в лоб как за попытку к побегу или оказавшему сопротивление». Первое испытание — по два удара, я выдержал, не свалился. Больше бить не стали. Не знаю, если бы свалился, расстреляли или нет. Возможно, только пугали.

 

Следующее испытание: «Ну, теперь становись, попробуем сбить с твоей головы сосновую шишку из винтовки. Поставили на мою голову сосновую шишку, сбили по два раза. Голова осталась цела, но от страха закружилась: очень хорошему стрелку нужно быть, чтобы не промахнуться на расстоянии двадцати шагов по такой цели на голове.

Слышу, один из них говорит: «Степа, нас ведь сегодня на вечер приглашали. А мы волынимся с этим хлыщом. Пристрелить его в тайге — и делу конец». «Нет, — говорит его напарник, — начальство эти приемы наши не очень поощряет. Им нужен живой беглец. Может еще и премия обломится».

Вот так я и остался в живых от смерти на волоске. Голова была мокрая и крепко разболелась, хотя я и не из робкого десятка. В кавалерийской атаке командир экскадрона всегда ставил меня в авангарде лучших рубак, которые назад не повернут.

В Усть-Выме судили двоих. Судили нас не за совершенный побег, а за экономическую контрреволюцию. В протоколе было записано: бежали с лесозаготовок с целью подрыва советской экономики. По статье «Экономическая контрреволюция». Срок присудили приличный: десять лет лагерей особого назначения.

В Ухто-Печорских лагерях погибло много нашего брата, в особенности при прокладке тракта, по которому мы сейчас шагаем. Вот придем в лагерь, я тебя познакомлю с людьми, которые на нем трудились. Они уже сидят 'по второму сроку. Вот они мне и рассказали, что на этом тракте что ни метр, то безымянная могила. Я теперь приду в Чибью не как ссыльный, а как заключенный.

Когда до побега находился в бараке ссыльных, к нам частенько приходили заключенные, что-либо из барахла меняли на продукты. Заключенные в Чибью ходят без конвоя: по тракту оперативники дежурят, тайгой бежать безумие — или конвой с собаками по следу схватит, или охотники поймают. Охотятся в этих местах не только на зверя. Не брезгуют и нашим братом.

Заключенным денег не платили и они ходили к нам меняли барахло на продукты, больше на картошку, зимой — соленую капусту. У капусты при засолке кочерыжки не удаляли: за короткое лето капуста не успевала вырасти, кочан у нее был с кулак, потому и листья зеленые не обрывали при засолке. Корни обрезали, промывали и секли топором вместе с кочерыжкой и листьями. И эта капуста спасала от цинги, которая не щадила многих заключенных.

— Вот что я тебе, Андрей, хочу предложить. Бежать со мной

 

из этой ямы. Я теперь вполне подготовленный, двинемся через тайгу. Добуду компас, чтобы прямиком — на Пермь. Пока сидел под следствием в КПЗ с одним зэком, он мне рассказал как бежал из того лагеря, куда идем. Там есть и вольные и колонизированные из заключенных. Придем, нам предложат колонизироваться. Условия такие: зарплата как у вольных, можно вызвать семью или жениться. Все как и у вольных. За эти привилегии не будет только зачетов рабочих дней.

— Подумаю, — решил я, — но ответ дам на месте, надо все обдумать хорошо. Со мной в этом этапе идут трое моих знакомых, Они об этом тоже со мной говорили. Ответил им, как и тебе. Ребята она надежные. Смелые. Здоровьем их бог не обидел. Вот они и будут нашими попутчиками. У них примерно такой же план, как у тебя. Они у матросов и компас достали, как на пароходе плыли.

Но ответ дать не пришлось. Весной я, уже работая на бурении, заболел цингой. Ребята ушли в побег. С Григорием ушли и те трое, которых я ему рекомендовал. Наверное, и я составил бы им компанию, если бы не заболел. Но в настоящее время, думаю, что цинга сберегла тогда меня от других злоключений. Удалось им выйти к людям, например, сразу же понадобятся деньги и немалые: лагерную робу нужно сменить, ксивы — документы, конечно, фальшивые, на другую фамилию, тоже нужно купить, на питание. Пока устроишься на работу, деньги придется добывать не иначе, как грабежом, чем это может закончиться, предугадать нетрудно. Вот и выбирай между баландой и новым сроком.

Больше случая для побега не представлялось. А я не только отбыл первый срок, но и второй получил, как и многие другие. Второй срок присудили мне в 1938 году, когда оставалось до свободы всего шесть месяцев. Это случилось после убийства Кирова, которое так докатилось до отдаленных лагерей.

Созвучны моему настроению были слова Емельяна Пугачева, когда он ехал с Гриневым в кибитке: «Лучше раз напиться свежей крови, чем триста лет питаться падалью». В связи с этим вспоминается мне и такой жизненный эпизод. Когда я «добивал» уже последний год второй десятки, мне довелось беседовать с одним уголовником. Это было в Архангельской области. Встретился с ним второй раз. Первый — на Соловецких островах. Я там, будучи десятником, водил на работу заключенных изолятора, среди которых был он. Другой раз — на последнем году второй десятки. Я временно замещал десятника, который был болен. На постоянную работу согласия не дал: на общих работах человек не так заметен.

 

За зоной нарядчик сказал, что в моей партии пойдет один человек из изолятора, хотя и уголовник, но парень порядочный — побил одного стукача, за это трое суток схлопотал. Когда нарядчик передал его в партию, я узнал соловецкого знакомого.

Работала бригада на окорке баланса: метровые еловые чурки корили на окорочных станках и отправляли на завод вагонетками. Завод рядом, метров сто пятьдесят. Во время обеденного перерыва подошел к Григорию. В разговоре он меня укорил: «Вот что я тебе хочу сказать, Андрей. Знаю я тебя с Соловецких островов. Мужик ты не из робких, силенкой обладаешь, а уже добиваешь второй срок и ни разу не бежал. Это вроде «триста лет питаться падалью».

— Ого, — подумал я, — оказывается, ты увлекаешься литературой.

— Ты читал эту книгу?

— Да. Она в нашей библиотеке есть. Не думал я, что в лагере, да еще особого назначения, в библиотеке такие книги есть. Я люблю читать, и напрасно ты думаешь, что уголовники не берут в руки книг.

— Так ведь мы с тобой оба питаемся падалью, — вступил я с ним в спор. Я, например, может, и побежал бы из этого пекла, но обстоятельства не складывались. А вот ты, по твоим рассказам, все по тюрьмам да по лагерям. Оба питаемся падалью, только я по неволе — сижу без вины. А ты — вор-рецидивист, попал за рискованную, как вы называете, работу. Неужели к тебе, Гриша, ни разу не пришла в голову мысль заняться честным трудом? Чью свежую кровь ты стараешься пить? Честных тружеников, которые кормят и одевают. И падалью, о которой ты вспомнил, питаются сейчас в лагерях миллионы невинных людей. А вы, уголовники, называете себя «Человек», а честного трудягу — «черт». А ведь твой отец, как ты говоришь, рабочий. Значит тоже «черт». Но ты его «чертом» не называешь, ведь это отец.

— Спрашиваешь, не думаю ли я бросить свой промысел, воровство? Думал об этом не раз. Сейчас мои родители переехали жить в деревню. Там меня никто не знает. Живут в другой области, думаю и я бросить там якорь. Поехал бы я в город куда-подальше. Но не берут там заключенных на работу, в особенности уголовников. Так что выбора нет. Ну, а дают колхознику не густо. За общественный труд разрешено им подсобное хозяйство держать. И за него еще шкуру дерут. Козу держишь или нет, а шерсть отдай. В большой семье самим не хватает молока — а положенные литры отдай. Вот и мне придется лямку такую тянуть.

 

Но и сидеть по лагерям чертовски надоело. Да и колхозников, думаю, все время не будут грабить.

— Ты, Гриша, потише, а то у нас есть типы, которые, если услышат такие слова, сразу к следователю.

— Знаю, из-за такого типа в изолятор и попал. Раньше из-за него расстреляли бы, но теперь поутихли.

— Вспомнил я, Гриша, тезку твоего, одного буденовца. Следовали мы с Соловецких островов в Ухто-Печорские лагеря. Он уже по дороге примкнул к нашему этапу. Бежал третий раз из Ухты, и каждый раз неудачно. Хороший был парень. Рад, что решил завязать?

— Пора, давно об этом мечтаю, но как-то не решался. У нас тех, кто бросает воровскую профессию, называют «сука». Но я затеряюсь среди колхозников. Заведу семью, детишки появятся...

Григорий часто приходил ко мне в барак, подолгу беседовали. Один раз он мне рассказал как заключенный один подговаривал в побег. Ребята, узнав об этом, предупредили: «Ты что, не знаешь, что он людоед? Как идет в побег, обязательно берет себе напарника. Всем известно, что в побеге частенько плохо с харчами. У этого типа этой проблемы нет: как заканчиваются харчи, так ночью режет своего напарника, разведет костер, наделает шашлыков, нажрется и снова в путь-дорогу».

И вот, однажды, во время картежной игры, проигравший предложил: «Больше ставить нечего. Предлагаю голову людоеда за двести рублей». Напарник возразил; «Голова этого подлюки и три копейки не стоит, но я даю тебе двести рэ. Ставь на карту его подлючую голову». Как его рубили, не знаю. Но вскоре прошел по лагерю шумок: в бараке бытовиков зарубили людоеда. Через несколько дней всех уголовников из этого барака убрали. Вообще-то в нашем лагере содержали одних политических. Но когда была нехватка рабсилы, не брезговали и уголовниками. Когда они попадали к «контрикам», так нас называли, то сидели тихо. На лесоповальных лагпунктах условия были лучше, старались покормить лучше, но многие умирали. Норму выполняли не все и они были обречены. Уменьшалась пайка, а с ней и сила. Таких людей отправляли в нерабочий барак. Обстановка там была жуткая. Некоторые кончали жизнь самоубийством. Других отправляли в лагпункты, где режим был строгий. Обращались с ними как с тунеядцами. Многие умирали. Зимой большинство умерших даже и безымянной могилы не удосуживались. На мерзлую землю силы не хватало, зарывали в снег. А тайга рядом, волки тут как

 

тут, корм для них был приличный. Такие вот дни веселые.

В лагере я написал повесть. Там и «повеселее» описывались дела. Давал я читать ее некоторым ребятам. Они меня спрашивали: «Дядя Андрей, а это правда, что вы написали?». «Ну, конечно, правда. Ведь тысячи свидетелей живы...»

— Как же сумели выжить в таких условиях двадцать лет?, — спрашивают некоторые.

— Выжили те, кто был не только сильный физически, но и духом. К тому же с самого детства занят физическим трудом, кому работа была не страшна любой тяжести и в любых условиях. Если человек просидел 10 лет в лагерях особого назначения, его не нужно спрашивать какой он был: слабый или сильный. Слабый человек в этих лагерях не выживал, а двадцать лет пробыть в такой мясорубке — особую стойкость надо. Пал духом — считай мертвец. Каждый заключенный должен жить заботой о сегодняшнем дне, как его лучше прожить и надеждой на будущее: авось скоро будет лучше, меньше будут нормы выработки, амнистия, как в двадцать седьмом году. А выжить я мечтал: ждал того дня, когда смогу доказать свою невиновность. Смыть позорное пятно «врага народа». Все, о чем я мечтал, сейчас есть: много детей, крепкое здоровье, обеспеченная старость. Это то, чем может быть человек доволен, если он не алчный. Алчный же не доволен даже тогда, когда у него будут миллионы денег и полный дом добра.

Но, что это я прекратил свое повествование о Григории Кравченко? На последнем году моего второго срока встретил я одного зэка, который бежал с Григорием Кравченко. Вот что он мне рассказал.

— Пошли мы из Чибью пятеро. Сперва бежали, правда, нас не досчитались только на второй или на третий день, потому как мы ушли перед выходным днем. В пути не чувствовали ни. усталости, ни голода. Шли с запасом, свежего мяса решили не добывать до тех пор, пока не кончатся продукты. Знали, что охотники ловят нашего брата беглецов, а поэтому и не хотели выстрелами обнаружить себя. Так мы шагали дней восемь. Сколько прошагали не знаю, в глухой тайге по дороге нам попадались охотничьи избушки, но мы их не трогали. Когда закончились продукты, решили подстрелить оленя. Оснований для беспокойства не было. Сезон охоты еще не настал, охотники дома заняты огородами. Завалили оленя вечером. Разделали. Развели костер, сварили мясо. Наелись досыта, остальное засолили. После такого сытного ужина легли спать.

 

Кравченко решил: «Одного нужно поставить на караул, будем дежурить по очереди. Будешь, Федя, первым. В случае чего, сразу дай выстрел, чтобы сразу проснулись».

И как видно, за нами следили. Охотники и на траве различают следы. А в эти дни иногда моросил дождик. Следы на смятой траве были хорошо видны. Когда все уснули, часа через два я прислонил к дереву ружье, присел по нужде. Вдруг слышу голос: «Не шевелись!». Я сразу крикнул ребятам во весь голос: «Подъем!». Моим ружьем уже овладели охотники. Ребята проснулись сразу, но было уже поздно — они увидели дула ружей, направленных на них и услышали команду: «Кто пошевелится, получит пулю в лоб». Один начал вязать всем руки назад. Мне связали еще раньше.

Повели нас, связанных друг к другу. Шагать было неудобно. По-видимому нас выследили давно, потому что их собралось человек десять. Стало быть знали, что идет группа вооруженных людей. Привели нас к какому-то небольшому населенному пункту, подвели, к милицейскому дому, завели в помещение. Дежурный позвонил по телефону, вызвал наряд милиции. Через часик, примерно, пришел воронок за нами. Привезли нас в Пермь, в тюрьму. Посадили в разные камеры. После суда отправили в Вологду, потом судьба всех разбросала.

Как я был благодарен этому человеку за весточку о Григории! Наконец, узнал о его участи. Всем им добавили до десятки, у кого не хватало. Григория отправили на штрафную. Многомиллионная армия заключенных строила тяжелую индустрию. Мы, например, заготовляли лес, за который за границей приобретали станки. И все это фактически бесплатно — за скудное питание. Некоторые винят Советскую власть в этом злодеянии. Некоторые — коммунистическую партию. Но я общался с людьми, которые знают Сталина еще со школьной скамьи.

Когда я был бригадиром режимной бригады, то жил и работал вместе со всеми. Вот что они рассказывали об «отце» народов. Это хитрый и коварный человек. С рождения эти качества помогали ему стать сначала генсеком, а потом и диктатором такого мощного государства. У власти он ставил кого хотел. Все его слушались беспрекословно. Когда он задумал свое кровавое истребление, то он прежде внушил обстановку опасности внутри страны. Много, мол, завелось врагов Советской власти. Нужна бдительность. Корчевать беспощадно всех, кто проявляет хоть малейшее неуважение к Советской власти. И пошла гонка преследования. Кто как мог восхвалял его, чтобы не потерять кусок мя-

 

са. Начальство пряталось за лозунги и обещания, учителя в школах до того внушили детям всемогущество Сталина, что дети, если спрашивали, что такое Советская власть, отвечали: Сталин.

Все писатели до того восхваляли, его, что имя Ленина редко тогда упоминалось. Только и слышали имя Кормчего. Ну, а кто не восхвалял, те хлебали баланду вместе со мной.

Много было в лагерях и тех, кто его восхвалял и тех, кто сажал, по другим доносам. Правда, этих Опричников чаще расстреливали, чтобы не было свидетелей. А когда началась коллективизация и вошли во вкус бесплатной рабочей силы, тогда просто давалось задание на область, область на район, район на сельсовет — доставить столько-то «врагов» народа. И доставляли. Старались опричники перед старшими. Некоторые колхозы вместе с сельсоветом старались уберечь хороших работяг, но, когда районное начальство узнало об этом, то сразу предупредили: «Если еще раз пришлете стариков, то и сами загремите вместе с ними». Однажды мне рассказал один бывший председатель сельсовета такую историю о своем аресте.

— Дали мне задание дать список на пятьдесят человек и, чтобы на каждого какие-либо помарки были. Я сорок человек набрал. Привожу в район, подаю секретарю района список. Он глянул на список и говорит: «Я тебе заказывал не сорок, а пятьдесят. Завтра еще чтобы десять человек представил». Приехал я домой, Перебрал все бригады. Набрал еще девять человек. Больше хоть убей — нет подходящего. Ну, думаю, не будет он из-за одного человека купишь поднимать. Привожу на другой день список на девять человек. Нет, мол, больше никого. «Ага, значит нет? Тогда будешь десятым ты сам». Позвонил в ГПУ. Приехали, забрали и домой не дали позвонить. Вот и прибыл сюда как враг народа с десятилетним сроком.