Андрей ЗИНКОВЩУК

Наверное, пора и о себе написать кое-что из времен Сталинских лагерей, в которых я проработал двадцать лет.

Начну с того момента, когда меня судили в лагере на второй срок. Первого срока из десяти лет у меня оставалось шесть месяцев. Содержался я в то время в таежном лагере в Карелии. Располагался лагерь на берегу озера и работали мы на сплаве леса. В тот 1938 год на лагпункт приехал следователь из тройки корчевать врагов народа. Сочинял он дела по 58 статье «контрреволюция».

В один из пасмурных дней к нам на озеро пришли начальник лагеря вдвоем со следователем. Мы как раз обедали. Начальник лагеря спросил бригадира:

— Есть ли у вас человек, умеющий управлять лодкой?

Бригадир и говорит:

— Есть такой. Мы с ним из Соловецкого острова неразлучно кочуем по этапам. Он на Соловках имел дело с веслами.

— Зови его сюда, — велел следователь.

Бригадир окликнул меня. Я подошел к ним.

— Повезешь нас на восьмой лагпункт, — сказал начальник. Восьмой лагерь находился на другом конце озера. Это километров шесть от нашего. Сели в лодку, поплыли. Прошло немного времени, как вдруг налетел сильный ветер. Волны, как на море стали, вода через борт плещет в лодку. Следователь кричит мне:

— Поворачивай назад!

Я ему в ответ:

— Нельзя разворачиваться, перевернет.

Когда приплыли, наконец, к берегу, следователь меня спрашивает:

 

— Ты верно сказал, что если повернул бы лодку назад, то пошли ко дну?

— Верно, — отвечаю. — Если бы послушал вас, то навряд ли добрались до берега по таким волнам. А мне — расстрел. Сказали бы, что нарочно утопил.

— Так и ты утонул бы, — говорит начальник лагеря.

— Не утонул. Я плаваю так, как не многие умеют. А вот о ваших способностях на этот счет понятия не имею.

Они промолчали. А я не хвастал перед ними. Я вырос на речке. В десять лет уже спас утопающую девчонку. И потом приходилось еще не раз это делать. Я даже знал приемы спасательные. Ведь если подплыть к утопающему и не знать как и что делать, то он может и тебя потянуть на дно. А теперь вот выходило, что спас своих мучителей. В ответ они велели повару хорошо накормить меня, когда пришли в лагерь. Обратно мы возвращались уже на лошадях по берегу озера.

Приезд следователя между тем начал давать свои горькие плоды. Только с нашего лагеря забрали человек сто пятьдесят. Вернулись не более пятнадцати. Остальных увозили ночью в карьер. Раньше там брали песок, потом открыли другой — поближе, и этот забросили. Он и стал местом братской могилы для нашего брата по 58-й статье. Летом трупы расстрелянных кое-как зарывали, а зимой лишь снегом присыпали. Это был хороший корм для волков и весной только кости закапывали.

В те дни к нам привели небольшой этап; восемнадцать человек военных и одну женщину по фамилии Брусилова. Всех их, а вместе с ними и меня увели в изолятор, из которого большинство, как я уже писал, отправлялось в карьер. Из этой группы, например, уцелели только двое. Дали нам по десять лет. Это считалось гуманно. Десять лет это все-таки не песчаный карьер.

Когда мы сидели в изоляторе до суда, не были уверены, что избежим карьера. Ведь исполнители приговора приезжали за своими, жертвами под хмельком и иногда загребали тех, кто был под следствием. И только после суда, когда перевели нас в рабочую камеру, мы перекрестились и руками, и ногами. Ребята посмеялись:

— Что, друзья, как тревога, так до Бога?

— Конечно, — говорю, — хотя я уже не первый раз под угрозой смерти, но в карьере не хочется быть погребенным.

— Ну, а теперь, — говорят мне, — придется год работать в изоляторе. Будь осторожен. Конвой, который водит нас на работу, большая сволочь. Если не угодит кто чем-либо, пошлют за

 

Дровами для костра. Как тот отойдет метров на 50, его на мушку и пристрелит. В акте напишут: «пытался бежать».

Потом товарищи по несчастью поинтересовались:

— Послушай, Андрей, ведь твое дело вел тот следователь, которого ты перевозил на лодке на восьмой лагпункт. В такую бурю ты их целыми доставил. Мы с берега наблюдали, как волны бросали вашу лодку, как щепку. Стоило тебе повернуть лодку, сделать по матросскому термину «правая—коруй, левая—табань» и эти двое твоих пассажиров верняком кормили бы на дне рыб. Учел это твой следователь?

— Кто его знает. Но как вел мое дело, расскажу.

Сперва он вызвал меня не на допрос. Зашел я к нему в кабинет. Поздоровался. «Садись», — кивнул он на стул. Я сел. Посматривает он на меня, помалкивает. Я, как на иголках. Сижу и думаю: «Неужели, гад, заведешь дело. Я же тебя, гада, мог утопить». Наконец, говорит он мне вот такую подлую штуку. «Вечером, такого-то числа, — называет фамилию, — занимались контрреволюционными разговорами, восхваляли врагов народа, обзывали товарища Сталина палачом. Ты это должен подтвердить. Понял?» «Понял, — говорю, — но ведь я этого не слышал». Следователь в ответ: «Не хочешь быть свидетелем, будешь обвиняемым». Понял я, какая меня ждет участь, но стою на своем: «На подлое предательство не пойду».

Помолчали. Наконец я спрашиваю; «Что, расстреляешь?». «Нет, — говорит, но срок дам». Пытаюсь ему объяснить: «Ведь мне осталось шесть месяцев до конца первой десятки, которую получил без вины. Ну да спасибо и на этом. Постараюсь выжить во что бы то ни стало и дождаться того времени, когда вас посадят на скамью подсудимых, а нам вернут честное наше имя. «Думаешь, придет это время?». «Придет, но не скоро». «И надеешься дожить до этого здесь, в лагере?». «Доживу. Я знаю секрет выживания». «Что это за секрет?». «Это крепко работать, выполнять нормы не менее чем на двести процентов за что дают так называемый рекордный паек, которого вполне хватает, конечно, по лагерным понятиям. Во-вторых, когда даешь двести процентов, некогда горевать. Сон и работа. На другое не остается времени...». «Ну ладно, — прервал он меня, — иди отдыхай. После такой кучерявой беседы другой следователь на моем месте влепил бы тебе вышку. Но у меня две причины оставить тебя в живых. Первая — это то, что переправил нас через озеро, хотя мог и утопить при желании. Ну, а вторая — это откровенный разговор со мной. Велико мое желание совсем тебя освободить, но тогда я

 

буду сам на твоих правах хлебать баланду. Иди и забудь наш разговор». Ребята меня спрашивают:

— Андрей, ты сидел до суда в камере № 2, как раз напротив одиночки, где сидела Брусилова. Не видел, как ее забирали?

— В камере, — говорю, — мы тогда остались двое, остальных увели на расстрел. Незаметная щелка в дверях позволяла нам наблюдать как уводили Брусилову на расстрел. Сперва все было деликатно. Начальник конвоя вызывает: «Брусилова, выходи на этап». Она спрашивает: «Куда я, гражданин начальник, пойду?» Тот пошутил: «На Соловки». «О, я там бывала. Нет ли у вас махорки — мне на дальнюю дорогу?» Начальник достал из кармана немного махорки, подает. «Не мало ли?», — спрашивает Брусилова. Начальник начинает злиться: «Этой не успеешь выкурить». Поняв его слова, Брусилова рухнула без сознания. Конвой за ноги поволок ее к машине.

Вот как это было, ребята. Я знал ее еще по Соловкам, говорили, что она умная женщина, родственница прославленного генерала Брусилова. Она говорила, что племянница его. Так ли это? Некоторые бывшие офицеры подтверждали ее слова, но я лично могу утверждать только то, что видел и слышал. Мне, как автору этой книги, нельзя переиначивать ни одно слово. Тысячи свидетелей живы и, если я начну писать неправду, сразу начнут говорить; «Что же ты, Андрей, неправду пишешь? Мы же с тобой вместе пилили лес». Вот тогда бы моя писанина потеряла всякий интерес.

А вот сейчас передам рассказ одного уголовника. Сидел он в этом изоляторе, где я получил «довесок», то есть вторую десятку. Он хотя и был в другой камере, но часто приходил к нам. С ним в камере сидели уголовники как и он сам, которые знали меня по Соловкам, так как работали на участке, где я был десятником, их руководителем. Мы с их бригадиром собирали грибы, которых на Соловках было великое множество. Варили их и бригада имела дополнительное питание.

Первое время бригада не выполняла норму. Я приписывал ей, чтобы заключенные получали полноценный паек. Иногда они давали мне деньги, я покупал в лагерном ларьке крупу и потом мы с бригадиром варили им кашу. За все это уголовники уважали меня, тем более, что знали: за приписки я не раз наказывался.

Вот и этот человек привязался ко мне. Был он уже пожилой, звали его все «дядя Миша». Пользовался он уважением и среди уголовников, и среди нас. У первых — за высшую воровскую

 

 

профессию — медвежатник, у нас — за возраст, внимательное, вежливое ко всем отношение. Вот что поведал мне дядя Миша:

«Сперва я ездил по поездам. Поездовым вором. Ну, это по нашему воровскому жаргону — майданник. Тоже престижная профессия, но с медвежатником не сравнить — у того и деньги большие, и специальность тонкая. Познакомился я с одним медвежатником, лет на десять старше меня. Как-то он и говорит мне:

— Слушай, Миша, ты работал на заводе, где выпускают замки, С ключами имел дело, знаком с их изготовлением?

— Конечно, — говорю, — знаком. Первое время по квартирам промышлял, когда •пошел по кривой дорожке. К любому замку ключ подделаю.

— Я тебе хочу предложить со мной работать. Мой кореш, дурак, из ревности свою гулену прикончил. Ударил ее кулаком в висок, та и концы отбросила. У него кулаки, как кувалды. Посадили его. Вот мне и нужно человека. Да и тебе пора сменить свою профессию. Майданник, конечно, специальность ничего, но... Это ведь про вас поют: «про вашего брата — майданника. Вот послушай отрывок из этой песенки:

И пустили меня с ходу прямо под откос.

Поломал я руки, ноги, поломал я нос.

Стерва буду, не забуду этот паровоз.

От Москвы до Ленинграда на корячках полз.

Так что, Миша, думай и решай. Думать я не стал. Сразу же дал свое согласие.

На первом деле мы чуть не погорели. Еле ушли. Потом удачно проработали года два. Попали уже перед самой революцией. Думали, в 17-м освободят. Но выпустили только политических, а нас оставили. Освободился я, когда гражданская война уже заканчивалась. На Дальнем Востоке догорали последние очаги гражданской войны.

Встретился со своим старшим другом.

— Ну что, Миша, за грабежи сейчас дают вышак, — сказал он, — я переквалифицировался на другую работу — «Афера». «Зарабатываю» неплохо, да и от расстрела гарантия полная.

Не потянуло меня на аферу. Изладил сам приличные отмычки и пошел по квартирам.

Потом познакомился с одной спекулянткой. У ней свой дом, большой огород, сад, с которых имела не малый доход. Решили мы с ней пожениться. Прожили год. Она мне и говорит:

 

 

— Очень я переживаю, Миша, за тебя. Бросай ты свое рискованное занятие. У меня в заначке есть и деньги, и золотишко. Пока есть силенка, будем копаться в огороде. Хватит нам.

— Ладно, — говорю, — Дашенька. Но схожу еще разок. Есть богатая наколка: «нэпман», за границу собирался удирать.

Провернул я это дело с помощью служанки нэпмана. Отвалил ей приличный куш. Но завязать не смог. Встретил знакомого вора. Он предложил взять богатую квартиру. На ней мы с ним и погорели. Вот теперь и тяну лямку снова. Думаю, что это будет последняя моя отсидка. Осталось уже полтора месяца. Скоро свобода. Старуха пишет, не забыла, посылки шлет.

— Не думаешь после отсидки устроиться на работу?, — спрашиваю я. — Ведь на то, что твоя подружка накопила, надежды мало.

— Нет, Андрей, этого не будет. Во-первых, уже года для этого прошли. Был бы помоложе, возможно и решился бы на этот шаг. Сейчас уже поздно, года уже берут свое. Да меня никогда не тянуло на честный труд. Я с юности любил сладко есть, .красиво одеться. На это заработок рабочего не тянет. Насмотрелся я на жизнь трудового народа и в царской России, и при Советской власти. За неделю до получки хозяйка уже бегает по соседям, занимает деньги на харчи. Такая жизнь мне не по вкусу.

Воровать я пошел в 15 лет, хотя битюк был здоровый. А в 16 лет уже попался первый раз. Как вышел я из тюрьмы, домой не поехал. По дороге в поезде познакомился с одним вором. И пошло, поехало. Домой наведывался не часто. Мать плакала, ругала меня: позоришь нашу семью. Отец укорял: в том, что ты "пошел на воровство, оправдания тебе нет, в нашем роду воров никогда не было. Денег от меня не брали ни отец, ни мать. Иногда отдавал их старшему из братьев. Ну а потом и вообще перестал появляться дома. Теперь родители уже померли, братья и сестры живут все своими семьями.

— Не думаешь связаться с ними, когда освободишься? Тем более, что завязать решил?

— Нет, Андрей. Представь себе такую картину. Приезжаю в гости к брату или к сестре. Племянники спрашивают: дядя Миша, где вы работаете? Что им ответить? Врать?

— Может быть и так, — отвечаю. — Но, я бы лично не выдержал, поехал к родственникам.

— Подумаю, — соглашался дядя Миша. Такими были наши с ним беседы.

Вообще-то за годы отсидки с уголовниками у меня не было ни особой дружбы, ни вражды. Они уважали меня за то, что умел

 

за себя постоять, готов был придти к ним на помощь, когда нужно. Да и сами уголовники, как правило, не лишены были добрых чувств.

Вспомнил такой случай. В 1929 году на Соловецком острове работал я на сельхозлагпункте. И вот однажды гнали мимо нас мамок. Так на Соловках называли женщин, которые рожали там ребенка. В пути одна из мамок незамогла, а так как время было к вечеру, конвой решил заночевать на нашем лагпункте. Поместили этих мамок в бане. Постели никакой не дали. На этих женщин и их детей страшно было смотреть; худые, в изодранной грязной одежде, по всему видать голодные. Я и говорю уголовнику Грише, который работал там скотником:

— Слушай, Гриша, ты же работаешь рядом с доярками. Поди, разживись у них молоком, а я пойду к ребятам, попрошу, что у кого есть из продуктов.

Пока я обходил барак, Григорий принес молода. Женщины поили им своих малышей. Сердечно благодарили они нас за молоко и хлеб. Конвоиру мы отдали две пачки махорки за то, что позволил нам сделать доброе дело.

Потом мы узнали, что эти женщины и их дети, которых увезли на остров Анзер, все там погибли. Каким же извергом нужно быть, чтобы творить этот произвол. Мне один такой конвоир так сказал: «Мы не должны жалеть контру. Они хотели свергнуть Советскую власть». Я ему говорю: «Но ведь расстреливают и ссылают в лагеря тех, кто завоевал Советскую власть. Их сразу после революции начали потихоньку прибирать к рукам». «То, — говорит, — ты не равняй. Это они примкнули к большевикам, потому что у них не было другого выхода. Вот их и разоблачают. Мы только тогда сможем вести войну с кем-либо, когда расстреляем пол-России. Столько завелось врагов на матушке Руси».

— Вот, гад, — говорю ему. И .кто же это тебе внушил такую чушь? Это, говорит, секретарь комсомола на политзанятии нам так объяснял. Вот как готовили молодежь для той бойни, которая началась в 1937 году. Десятки миллионов были репрессированы. Кого расстреляли, кого осудили на десять лет, кого отправили в ссылку.

Много еще есть что рассказать о зверствах на Соловках. И я буду писать то, что вспомню. Сейчас вот вспомнился Володя. О нем мой следующий рассказ.