Владимир ГРОМОВ

С ним мы встретились на Соловецком острове в 1932 году. Я уже четвертый год отбывал свою десятилетнюю каторгу. Судьба Володи насыщена многими приключениями и его рассказы об этом мы слушали с большим интересом. Вот что мне запомнилось из этих рассказов о бурной событиями жизни.

«Родился я в крестьянской семье в небольшом сибирском селе. С семи лет уже знал цену хлеба. Помогал родителям по хозяйству, пас корову, работал в поле. Отец мой промышлял охотой, не забывая дедову профессию потомственного хлебороба. Было у нас две десятины земли. Сеяли в основном пшеницу. Хлеб пекли саму. Подсолнухи выращивали для растительного масла, да и для семечек, лузгать в свободное время. Пару лошадей отец держал на зависть соседям, которые говорили, что у нас не лошади, а змеи, не бегут, а словно по воздуху летят.

В 1905 году отца призвали в армию. Служил он на Украине под городом Одессой в кавалерии. Однажды их эскадрон выехал на занятие. Когда отец на своей лошади брал препятствие через барьер, лошадь упала и отец сломал ногу. Его уволили из армии по чистой. Помню, как мы ждали отца. Я все время на дорогу выходил, когда было время. Мне тогда было уже восемь лет. Мать управлялась по хозяйству: корова, куры, поросенок, а я с лошадьми возился. Иногда ездил в лес за дровами или пас лошадей.

Приезд отца с армии мы встречали радостно. Приходили соседи, спрашивали про своих сынов, которые служили с ним вместе. Отец рассказывал, что им выпало большое счастье служить не далеко от большого и интересного города Одесса, где они проводили увольнительные.

Отец долго отдыхать не стал. На следующий же день после приезда сразу начал приводить в порядок хозяйство, А по вече-

 

рам рассказывал про Одессу. Однажды и говорит нам с матерью:

— Вот что я решил. Думал об этом всю свою службу, наглядевшись, как люди живут. Живут не по-нашему. Ведь мы живем среди зверей и сами, как звери, со своими таежными заботами. Поедем жить на Украину. Там русских много. В Одессе почти все русские. Но мы в Одессу не поедем. Вокруг Одессы много деревень и больших и малых. Я уже облюбовал одну из них. Вот туда и поедем.

Мать и говорит:

— Ой, Володя, страшно ехать в чужие края. Здесь все свои, знакомые, а там чужие.

— Ты просто еще не знаешь украинского народа, — отвечает отец. — Это гостеприимные люди, ты с ними быстро найдешь общий язык и увидишь там много интересного, в особенности, когда побываешь в Одессе, красавце-городе на Черном море.

Стали мы собираться в неведанные края. Дом и все хозяйство отец продал, вещи упаковали. Папины братья отвезли нас на лошадях на станцию. Вскорости и поезд пришел. Первый раз в жизни я сел в поезд. Да и видел я его впервые. Все было интересно.

Отец сказал, что едем мы в пристанционный поселок к его товарищу, с которым познакомился во время службы. Ехали мы с пересадками. Сколько времени — не помню, но было интересно, все ново. Отец выходил на станциях, когда поезд стоял долго, и покупал чего-либо поесть: рыбу, яйца, утки жареные, Когда делали пересадку в Москве, отец принес виноград. Это для нас было большое лакомство. Ведь мы в своей таежной деревне в Сибири виноград не только не видели, но и не слышали о нем. Наконец объявили: станция Раздельная. Вышли мы из вагона. Отец с двумя чемоданами и рюкзаком за плечами, мать с чемоданом и с сумкой, в которой была еда и посуда, я с небольшим узлом.

Знакомый отца работал на железной дороге и жил рядом с вокзалом. Быстро нашли его жилье, С дороги, как водится, за стол. На другой день отец поехал со своим знакомым в деревню, где одна семья уезжала в Киев и продавали дом с двумя десятинами земли, Отец купил все это вместе с плугом и бороной.

На третий день нашего приезда мы уже размещались в своем доме, а через месяц у нас был полный двор скотины и всякого инвентаря. Зимой наша семья прибавилась. У меня появился братишка. Отец прикупил еще десятину земли. На ней мы сеяли кукурузу

для свиней и птицы, которой мы держали полный двор: гуси, утки, куры.

Через два года у меня появился второй братишка. Отец летом занимался землей, зимой ездил в извоз. Возил мелким купчикам в Одессу фрукты. Потом сам занялся перекупкой. Скупал фрукты, вез в Одессу, где они были в два раза дороже и продавал. Купил третью лошадь.

Началась война с Германией. Отца не взяли на фронт и, как инвалида, и как имеющего троих детей. В школу я в тот год не пошел. Ездил с отцом в Одессу торговать. Очень мне понравилось это занятие. Отец ехал на паре лошадей, а я на одной следом. Когда в 1917 году произошла революция, нам еще дали две десятины земли. Надел был по десятине на душу. Отец купил пару быков и стало у нас середняцкое хозяйство: две .коровы, четыре лошади, четыре—пять свиней... Мясо было лишнее, продавали. Для себя хватало одного кабана, баранов, гусей, уток. Мясо было круглый год.

В восемнадцатом году меня призвали в армию большевиков, как тогда называли. Сперва в пехотный полк, потом в конницу. Я попал в армию Сорокина. У него была и пехота, и кавалерия. Вскорости меня ранило осколком снаряда в правое плечо. Рука повисла, как плеть. Уволили вчистую. Приехал домой. Отец в то время развил уже крепкое хозяйство.

Через год после моего приезда я женился. Так как я плохо владел правой рукой, то насчет того, чтобы отделиться от отца, я не помышлял.

Начали строить помещение для магазина. Решили возить с Одессы всякие товары, которых у нас не было. Жители нашей и соседних деревень ездили за всякой мелочью в Одессу. Как построили магазин, вернее лавочку, так стали привозить из Одессы всякую мелочь: гребешки, ленты, краски и т. д.

Вот тогда-то я и привел в дом хозяйку. Хотя был парнем, но жену взял с ребенком. Мужа ее убили на фронте. Кстати, мы с ним уходили вместе на войну. Он был убит в том же бою, в котором я был ранен. Она часто приходила к нам и просила рассказать как Федю, мужа ее, убило. Звали эту молодицу Оля. Была она и красива, и стройна собой. В конце концов я ей предложил выйти за меня замуж. Она как-то смутилась и говорит:

— А как посмотрят на это твои родители? Ведь ты парень, а я с ребенком. Хотя и годами младше тебя, но была уже замужем.

— Об этом, — говорю, — Оля, не беспокойся. Я уже с родителями разговаривал. Они даже обрадовались, мать особенно.

 

Так я и стал Мужем жены своего друга и отцом его сына. Ребенку было полтора года. Крепенький такой парнишка.

Расскажу, как ходили сватать. После того, как мы поговорили с родителями, на второй день отец и говорит:

— Ну, сынок, коль решил жениться, то не будем откладывать в долгий ящик. Сегодня же и пойдем сватать.

Позвал отец соседа за свата. Пришли. Когда Олина мать узнала зачем пришли, засуетилась:

— Я же ничего не приготовила.

Отец ее успокоил:

— Садись, Феня, не беспокойся, мы все захватили, что для такого случая нужно.

Мать достала из сумки бутылку водки, окорок.

— Ну, а солености, — говорит мать, — доставай свои. Ты, Феня, по части засолки огурцов и помидоров славишься у нас в деревне.

Сели за стол. Выпили.

— Ну, вот зачем мы к тебе, Феня, пришли, — говорит отец. — Наш сын задумал жениться, а невестой облюбовал твою дочку. Вот мы и пришли с этим предложением. Каков будет ответ?

— Олю нужно спросить, — говорит тетя Феня, — а я рада такому зятю. Но вот что не возьму в толк. Ведь девок полна деревня, а Володя выбрал Олю с ребенком.

— Твоя Оля Володе пришлась по душе, — говорит отец, — да и нам она понравилась, как порядочная, не балованная молодица. А Олю спрашивать не нужно. Они с Володей раньше нас договорились. Так что нам остается только скрепить их согласие, как водится по-русскому обычаю, рюмкой водки, так что приступим к трапезе.

Не стали мы делать большой свадьбы. На третий день после сватовства собрали родственников, угощение мать приготовила на славу: окорок свой, колбасы.

Стали мы с батей расширять свое хозяйство. Построили большой сарай для скота, убойный цех, колбасный цех. Стали в деревнях покупать скот, делать колбасу. Построили и коптильный цех. Отец взял себе двух парней на правах пайщиков. Прибыль делили поровну. Работников отец не нанимал, работали от зари до зари. Мать часто говорила отцу:

— Володя, возьми работника. Уже дело не молодое. Они вон какие лоботрясы, а ты норовишь все впереди их свернуть.

— Нет, мать, — отвечал отец, — если и придется взять, то возьму пайщика, а не работника. Эксплуататором я не был и не буду.                                

 

— Ты думаешь, что оценят тебе это по заслугам? Нет, Володя. Наши бабы все знают, чего мы не знаем. Вот торговки, которые ездят в Одессу, такое рассказывали, что уши вянут. Серафима Гарашивская, которая дружит с одним следователем из ЧК, говорит, что скоро всех этих купчиков, то есть нас, под корень будут вырубать, высылать туда, где Макар телят не пас, в глухие места Сибири, да на Север. А богатство ихнее разделит беднота. Кое-кого и в распыл пустят. Когда нам мать рассказала все, что слышала от соседки, мы заволновались. Я стал отцу давать совет:

— Вот что, отец. Не будем тянуть резину, возможно, это начнется в скором времени. Продавай все свое хозяйство. Слух пусти, что купил в Одессе дом. Как переедем, мол, так и производство какое-либо откроем. А сами с матерью езжайте домой. Пустите там слух, что прокатали все, что имели и вернулись снова на старое место. Там никто и не узнает, что мы здесь разбогатели, а я, как бывший красноармеец-инвалид, свое хозяйство распродам.

Так и порешили. Когда батя с матерью и ребятами уехали, распродал все наше имущество, жить к теще перешли. Жене строго наказал: «Матери так и говори, что батя, мол, ничего не оставил, немного, мол, денег только».

Между тем, батин Друг, поднакопив денег, стал собираться в Сибирь, пришел к нам. Стал расспрашивать, как ехать в наши края. Объяснил ему, как мог. Уехал батин друг. Я кумекаю своей башкой; батю-то хорошо знает, каким он здесь был богатеем, Защемило у меня сердечко, и не напрасно.

После выезда отца поступил я на работу в совхоз, который у нас организовали. Поступил на конный двор конюхом. Работаю год-полтора. Начали ликвидировать НЭП, а одновременно колхозы и совхозы расширять. Однажды, это уже в 1929 году, нагрянули ко мне человек пять гепеушников. Ничего не говоря, стали делать обыск. Старший и говорит:

— Слушай, Володя, ты меня хорошо знаешь. Вместе воевали, (Был он наш командир эскадрона. Как и я, уволен по ранению.) От меня ты ничего не упрячешь. Разберем по щепке все тещино строение, а найдем, что ищем.

Не стал я подвергать разорению тещино строение.

— Пойдем, — говорю, — товарищ комэск. Отдам все, что ты ищешь.

Пошли в сарай, достал я горшок черепичный с золотыми монетами.

 

— Смотри, — говорит мой бывший командир эскадрона, — если утаил что-либо, расстреляем.

— Знаю, поэтому и не утаил.

— Ну, о том, что не утаил, врешь. Ведь закопал золото, не принес нам. Не тронули бы тогда тебя. Поэтому давай собирайся. Забрали бы и Олю, да видать последние дни ходит.

— Не трогайте ее, — прошу. — Она про золото ничего не знала.

— А это, отвечает комэск, — без твоей просьбы обошлось. Не думай, что мы уж такие звери как нас изображают враги Советской власти.

— А где ты видишь врагов Советской власти? Не тех ли, которые кормят Россию? Ну, а с пьяницами вы свой коммунизм не построите.

— Вот ты, гад, и показал свое жало. Значит наш коммунизм, не твой. Так я и предполагал, что тебе наш, как ты выражаешься, коммунизм, ни к чему. Жаль, батя твой улизнул куда-то, не застали мы его дома. Братьев твоих выслали, туда и твой путь лежит. Собирайся.

Собрали человек двадцать и повели на Раздельную. Списки были уже составлены. На станции посадили нас в вагон и. продержали в тупике два дня под конвоем. Только на третий день прицепили к какому-то составу и, наконец, мы тронулись в путь-дорогу. Ехали с большими остановками, как неочередной груз, как враги народа. За отца с матерью я был рад в том, что избежали ссылки. Ведь старики, не перенести бы им эти лишения.

Привезли в Архангельскую область в Коношский район. Наш лагерь ссыльных стоял в тайге. Пилили лес. Стал интересоваться у вновь прибывающих своими братьями, семьей. Один ссыльный и говорит:

— Знаю я твоих братьев хорошо. В одной бригаде с ними пилили лес. Бежали они. Но недалеко ушли. Поймали их и судили. По десять лет отдаленных лагерей дали. А жену твою польские контрабандисты вместе с детьми переправили в Польшу. Отец твой заплатил им хорошие деньги.

—Его.

— Ну я, не мешкая, собрался и тоже в побег. Думаю, что будет — авось тоже проберусь в Польшу. Бежали мы двое. Добрались благополучно до станции Раздельная. Там нас и поймали. Привезли в ГПУ. Один наш деревенский чекист подошел и говорит:

— Теперь, субчики, мы вас упрячем туда, откуда уже не уйдете.

Через месяц был суд. Дали нам по десять лет соловецких ла-

 

герей. Вот и прибыли на этот красавец-остров. Здесь не лагерь особого назначения, а курорт построить бы».

Какая судьба сложилась у Владимира Громова в дальнейшем — не знаю.

В 1929 году на Соловецкий остров прибыл небольшой этап, человек пятнадцать. Был там один сибиряк, который рассказал нам такую историю.

«Привезли нас, — говорил Лева (так звали этого зэка), — вместе с моим соседом. Осуждены мы по статье 58 пункт 8 — террор. Убили председателя колхоза. Издевался, гад, над вдовушками, мужей которых осудили, как врагов народа. А у этого председателя Друг был, осужденный за кражу соседского кабана. Один сельчанин видел это и заявил в милицию. Кабана вернули хозяину, а другу председателя дали пять лет. Отправили его под Петрозаводск. Там он стал конвоиром, водил на работу заключенных. Туда и мы прибыли. Нас он сразу узнал, когда пошли на работу после карантина, попав в его партию, он и говорит:

— Вам повезло. Я не буду к вам применять жестокого обращения, все же земляки.

Прошло какое-то время. И надо же такому случиться; в этот лагерь приводят и того мужика, который продал за кабана нашего охранника и попадает он, как и мы, в его партию.

— Ну что, — говорит конвоир, — попал ко мне в руки?

Тот ему в ответ:

— Твои руки поганые, я к ним и дотронуться брезгую, гад ты ползучий.

А я тогда подумал, что худо теперь придется нашему земляку, Так оно и вышло.

Во время работы размечалась окружность нашей зоны, за которую выходить строго запрещалось. В этом кругу мы, двадцать пять человек, однажды и пилили лес. Егор, как звали мужика, что заявил на охранника за кражу кабана, пилил дерево рядом с затеской, обозначающей границу, и вынужден был немного отступить за зону. Этого момента конвой дожидался. Прозвучал выстрел. Егор и повалился навзничь. Пуля попала в голову.

Пришли на выстрел дежурный по производству и собаковод с собакой.

— Что за выстрел? — спрашивают конвоира. Тот отвечает:

— Да вон, гад контра, бежать хотел.

Дежурный с конвоем составили акт о побеге, велели двум зэкам соорудить носилки, унести труп подальше и зарыть.

 

 

Ну, думаю, гад, я тебе за Егора не прощу.

Как-то я пилил недалеко от вышки. Захотел наш конвойный по-большому. Слазит с вышки. Я догадался зачем. Как он уселся, я в три прыжка оказался рядом. Он винтовку не успел применить. Схватил его за горло, придавил и не отпустил, пока он не посинел. После этого ничего не оставалось, как бежать. Я и попытал счастья.

Не посчастливилось: поймали меня на третий день. Я уже отмахал километров сто пятьдесят. Настигли меня с собаками. Ну и влепили мне еще десять лет. А я первой десятки отбыл только три месяца...

Спустя немного времени увели Леву на «жердочки». Больше я его не встречал. С этих «жердочек», я уже писал, — путь один — в безымянную могилу. Сколько их, этих безымянных могил, на красавце-острове. Если бы ставили кресты, то весь остров был бы в крестах. Но там холмиков на могиле не насыпали. Место похорон быстро зарастало травой, ягодами, грибами. Их там изобилие. Не оттого ли, что земля на Соловецком острове хорошо удобрена человеческими жизнями?