БАТЮТА

Хороша эта ноченька темная,

Хороша эта ночка в лесу,

Выручай меня, силушка вольная,

Я в неволе свой срок не снесу!

Старинная каторжная песня

1

Наконец наступило настоящее жаркое колымское лето, и люди, томившиеся всю зиму в сырых, плохо отапливаемых бараках магаданской пересылки, не могли нарадоваться прекрасной солнечной погоде на вновь открытом прииске «Днепровский». Хотя этот прииск и рудник считались спецлагерем, режим здесь еще не стал жестким, зона была пока не освоена, и поселок находился в общем оцеплении, что позволяло ребятам доставать у вольных продукты и табак в обмен на сухие дрова и работу по хозяйству. Большинство зеков провело зиму вместе, некоторые познакомились еще год назад в бухте Ванино, так что знали друг о друге всю подноготную, тем более что времени для разговоров было предостаточно в длинные зимние вечера, когда любой находил себе благодарных слушателей.

Мы же, горсточка старых колымчан, прибывшие недавно из больницы на левом берегу Колымы, не знали никого и медленно усваивали новый «дух Берлага»: ограничение в переписке — одно письмо в год, запрет иметь деньги, бесконечные генеральные поверки, тянувшиеся часами, и единственное преимущество — отсутствие уголовников. Впрочем, и здесь их было несколько, хотя они старались маскироваться и о воровских законах меньше поминать. Тех, кто сидел за убийство милиционера или следователя и подпал под политическую статью 58-8 (террор), просто подрался с собутыльником-прокурором или же расхваливал немецкие сапоги, только судья и начальник режима могли считать политзаключенными. А таких на «Днепровском» насчитывалось не так уж мало.

 

Жили, как в любом новом лагере, очень тесно. На сплошных нарах почти все было общее: ложки, спички, разговоры. Располагались по бригадам. Я попал в итээровскую бригаду, в ней числились еще и художники, фельдшер, бывший пока не у дел, замерщики и другие лица неопределенных занятий.

Было много венгров. После освобождения их страны перекочевали на Колыму самые разные люди — военные, один священник, малолетний Ноль, арестованный по ошибке вместо своего пятидесятилетнего дяди, хортистского полковника («Им потом неудобно было признать, что прошляпили — приписали шпионаж»,— сказал Нодь однажды). Выделялся циркач Сатмари, низкорослый, невероятно широкоплечий и мускулистый, он у венгров был кем-то вроде старшего (свои лидеры имелись в каждой национальной группе), а официально — бригадир. Однажды Сатмари рассказал мне, как он очутился на Колыме:

— Ты знаешь циркус Саразани? (Конечно, я знал самый знаменитый в Европе цирк!) Ну вот, когда немцы уходили, они нас всех завербовали. Кто-то, наверно, продал, потому что советские разнюхали и взяли весь цирк. Нет больше Соросони-циркуш!— произнес он со скорбью по-венгерски.— Ты бы видел, какие номера мы ставили еще в Магадане на пересылке — мировой класс! Какая труппа! Теперь нас разогнали по всем лагерям Колымы! Моя жена тоже исчезла...

Был еще у нас из Венгрии молодой высокий фельдшер, которого я никогда не принял бы за еврея. Немецкая контрразведка поручала ему самые сложные задания в освобожденной Западной Украине, и он выполнял их, обычно среди венгров. Затем его привозили в тюремный госпиталь, где давали свидание с парализованным отцом. Он был хорошим сыном и надеялся, что, пока работает на немцев, они не умертвят старика. Получив теперь двадцать пять лет, он боялся, что отец, обретя свободу, об этом узнает и не вынесет горя.

Рядом со мной на верхних нарах лежал мой реечник Киш Лоци (венгры всегда пишут сперва фамилию, потом имя), бывший полицейский. Худощавому парню с приятным смуглым лицом осталось сидеть четыре года, а в условиях зачетов — даже меньше трех лет. О себе Лоци говорил очень неохотно, но однажды признался, что он из Южной Венгрии, служил там в уголовной полиции и с немцами никаких дел и связей не имел, его осудили за одну лишь принадлежность к полицейскому чину. Работал Лоци усердно и не опасался, что, отсидев свое, не будет выпущен за границу, как это случалось с его соотечественниками из Закарпатья, считавшимися уже советскими подданными.

Лоци дружил с приисковым художником Ремневым, который лежал по другую сторону от меня, в прошлом командиром РККА, потом власовским офицером. Родом из Пскова, сухощавый блондин с глубокими складками на энергичном лице и длинными, очень красивыми пальцами, Ремнев представлял собой тип славянина без малейшей примеси восточной крови. Вечерами они с Лоци подолгу разговаривали, при этом обычно Лоци менялся со мной местами на нарах.

 

К Ремневу часто приходили незнакомые мне люди, они торговали табаком и хлебом: художник работал в управлении и всегда имел на обмен сахар и масло, а при входе в лагерь нас пока редко обыскивали — не хватало надзирателей. Кроме менял бывали у моего соседа другие посетители: казах-заика, который убил из семейной мести своего шурина — милиционера; водитель Антон — лупоглазый носатый и широкоплечий гуцул со шрамом на щеке. Забравшись на нары, они разговаривали полушепотом. Я никогда не пытался подслушивать, но чувствовал, что Лоци все время этого остерегается — со стороны Ремнева была стена, кроме меня слышать было некому.

Вообще очень много чужих заходило в барак, так что ничего особенного я не замечал в поведении этого своеобразного клуба. Изредка, а позднее чуть не ежедневно, появлялся высокий старик. На вид ему было далеко за пятьдесят. Худой, с очень загорелым лицом, маленькими зоркими голубыми глазами и светлыми, сильно поседевшими волосами, он мне напоминал моряка. На длинном костлявом теле мешком висел рабочий пиджак, вокруг шеи обмотано, как шарф, полотенце. Ноги он слегка волочил, голову держал опущенной, но спина была прямая, как доска.

Я тогда бывал очень занят, весь день бегал с нивелиром по сопке и вечером засыпал мгновенно. Изредка просыпался и сквозь полусон слышал тихий голос старика — он явно был у них главным. Но о чем они говорили, даже не догадывался. Лоци перевели с нашего участка на другой, с ним я почти не общался.

2

На участке я выполнял маркшейдерскую работу и замерял руду. Ее ребята таскали на носилках из карьера к новой, на скорую руку проложенной бульдозером дороге. Там руду укладывали в штабеля и грузили на самосвал, курсирующий между карьером и обогатительной фабрикой. Минуя сидящего возле участковой конторы надзирателя — он сонно взмахивал рукою: проезжай, мол!— самосвал проскакивал отрезок «свободной земли» и въезжал на территорию фабрики, где было отдельное оцепление.

Я стоял у карьера и снимал теодолитом новую дорогу, по которой груженый самосвал, подпрыгивая и петляя, последний раз спускался к поселку. Надо было занести дорогу на план участка, и я выбрал для этого время, когда мог поставить теодолит, не опасаясь машины. Было воскресенье, до конца рабочего дня оставалось немного. Перенеся теодолит к последнему повороту, я закурил, наблюдая за медленными движениями усталых носильщиков.

Я уже отпустил реечника — в тот день мне помогал бледный парень из Белоруссии, только что выписанный из больницы. Он таскал руду вдвоем со здоровенным туркменом. Взяв к себе парня, я объяснил им, что запишу обоим полторы нормы, чего они фактически никогда не могли бы сделать. У меня всегда была в запасе лишняя кубатура, ибо на фабрике вольнонаемному водителю часто приписывали один-другой рейс, он ведь работал за деньги. При сверке

 

документов я должен был это учитывать. Руда была настолько бедной, что несколько трехтонных выгрузок существенно не влияло на выход продукции, и мои «запасы» позволяли иногда натянуть норму слабым — от нее зависели питание и зачеты. При ста сорока процентах нормы один рабочий день зачитывался за три дня заключения. Некоторые из тех, кто имел «четвертак» (это был срок большинства осужденных после июня 1947 года, когда новый указ отменил смертную казнь), надеялись таким образом освободиться через восемь лет.

Во время перекура я развлекался тем, что мысленно одевал зеков в ту форму, которую они носили до ареста. Вот Лесоцкий с двумя шпалами на гимнастерке и двумя орденами Красного Знамени на широкой груди: за Халхин-Гол и Финляндию. Если бы мне тогда кто-нибудь сказал, что не пройдет и двух месяцев, как сам де Голль наденет на грудь моего носильщика орден Почетного Легиона, я б, наверно, и смеяться не стал — нелепость! Но неисповедимы дороги справедливости: именно так и получилось в действительности! Напарника Лесоцкого, Микулича, я видел в рубашке цвета хаки и высоком кепи Иностранного легиона. Труднее было представить себе мундир советского дипломатического корпуса, дабы облачить в него второго партнера Лесоцкого, прозрачного и тонкого блондина Варле, с настоящей голубой кровью, которая буквально просвечивала на его висках, запястьях, шее, — потомственного дипломата и бывшего сотрудника советского посольства в Риме...

Мои фантазии были прерваны внезапным появлением на дороге Лоци. Он добежал до площадки, где обычно разворачивался самосвал, и залез на самую высокую кучу руды. Тяжело дыша, стал пристально смотреть вниз, на дорогу к обогатительной фабрике. Я удивился, что он меня не замечает: Лоци был всегда обходителен и вежлив, никогда не забывал обменяться несколькими словами на немецком, которым владел неплохо.

Он долго стоял на куче, потом нервно сунул папиросу в рот и начал шарить по карманам. Вид его был крайне растерянным. Меня он заметил только тогда, когда я подошел к нему и протянул спички. Как истинный венгр, Лоци вообще был экспансивный, темпераментный, нервный, но сейчас он был возбужден до крайности и на мой вопрос, в чем дело, только махнул с досады рукой. Я отвернулся и опять занялся теодолитом: надо было кончать съемку — скоро в лагерь! Когда я уже стал записывать цифры в полевой журнал, с высоты вдруг раздался голос Лоци:

— Когда наконец придет самосвал?

— Ах, вот чего ты ждешь! — Я повернулся к нему.— Почему меня раньше не спросил? Не будет больше самосвала, отпустил его, водителю надо жену отвезти в больницу...

Лоци в ярости уставился на меня:

— Ты, ты... с ума сошел? А мы ждем...

— Он что, обещал вам купить чего-нибудь? Ждите уж до завтра, сегодня он никак не успеет обернуться, уехал прямо с фабрики, отсюда видел.

 

Но последних моих слов Лоци не слышал: он прыгнул на дорогу и помчался вниз.

После работы я уселся возле барака, чуть поодаль от остальных — погода была чудесной, после нескольких лет на Колыме научишься ценить солнечный теплый вечерок.

Вдруг ко мне подошел высокий старик из компании Лоци и, попросив спички, тихо заговорил о том о сем. Я чувствовал, что ему чем-то хочется поделиться, предлог был явно нелеп, ибо он вовсе не курил, я это знал. Говорил он на отличном немецком языке, правда с твердым произношением, тон и фразеология безошибочно выдавали в нем военного. Он бросал замечания о людях, которые проходили мимо нас,— старик долго сидел на пересылке и знал решительно всех, потом как-то перешел на ордена и, не выдержав, рассказал о приеме у фюрера, после того как их, группу офицеров, наградили Рыцарским крестом за особую храбрость.

В лагере проходимцы и вруны — явление обычное, все рассказчики, как правило, были офицерами, жили с французскими красавицами, если попадали в Германию — с немкой (конечно, тоже красавицей), и ее очень зажиточный отец (крупный крестьянин или мелкий фабрикант) предлагал нашему рассказчику (он тогда, разумеется, сорил деньгами) жениться на его дочери и остаться навсегда за границей и т. д. и т. д.

Но тут я ни на миг не усомнился в том, что старик говорил правду — как выяснилось после, так оно и было. Удивительная перемена произошла в его внешности. Он весь подобрался, поднял голову, в голосе его, по-прежнему тихом — кругом расхаживало много людей, — вдруг возникли металлические ноты, и я понял, что опущенная голова, нелепо намотанное на шею полотенце и вялые движения рук и ног — простая маскировка, а на самом деле была горсть энергии и воли в старом, сухом теле.

Говорил он еще вскользь, не проявляя к предмету своего личного отношения, об айнзацгруппе^[1], ягдкоммандо, полицайбатальонах — словом, обо всех войсках, которые занимались «усмирением» населения на оккупированных территориях, подчеркивая, что он, вояка, никогда не имел дела с гражданской администрацией или — гримаса отвращения — с местной полицией. Я слыхал (правда, от менее осведомленных лиц) обо всех этих карателях и никак не мог взять в толк, что побудило их к массовым убийствам. Во время расстрелов они часто бывали пьяны, но годами подряд пьяными быть не могли и не могли не думать о последствиях, если они вообще о чем-то думали когда-нибудь. Разговор был не о немцах, тем внушили, что они имеют дело с полуживотными, к которым не применимы человеческие нормы (впрочем, они потом, войдя во вкус, убивали и своих), а о бывших советских гражданах, которые не имели счетов с властями, как, например, дети кулаков. Были тут, конечно, и трусость, и желание поменьше работать, и жажда власти, и тупое равнодушие; они, когда пришли оккупанты, бездумно поплыли по течению...

Здесь же передо мною был явный враг государства, который не

скрывал своих убеждений и не старался доказывать порочность советской системы, как это часто делали другие,— он считал несостоятельность всего строя заранее доказанным, всем известным и неоспоримым фактом.

«Впрочем, такой взгляд на вещи, его откровенность неудивительны,— думал я, слушая монолог старика,— у него все равно четвертак — больше не дадут...»

— Хорошо, но пора идти, - сказал он вдруг.— Что ж... скоро обо мне услышите!

Смысл последней фразы я, пожалуй, давно бы забыл, не случись впоследствии такого, что заставило само лагерное начальство напоминать нам постоянно о высоком старике в синей спецовке, мешком висевшей на худых плечах.

3

— Привезли новый теодолит,— сообщил мне на другой день мой начальник, участковый маркшейдер, когда мы вышли после обеда на работу,— пойди в маркбюро и забери, а то, чего доброго, на другой участок утащат.

Я медленно побрел по главной и единственной улице поселка. На берегу ключа рычали бульдозеры, соскабливая ненужные для производства, но приятные глазу мох, траву, кусты и всякую иную растительность, выворачивали толстые пни и полусгнившие доски времен первой разработки шахт. Позади грохочущих машин оставалась ободранная черная земля, смесь щебня, грязи, луж и корней — один из многих тысяч полигонов Дальстроя. Это для начальства было богатство, для зеков — место работы и мучений, для старателей — легкая прибыль, а любителям природы оставалось только хвататься за голову.

Там, где напротив поселка долина и вместе с ней полигон больше всего расширялись, поставили на берегу ключа временную бензозаправку, от которой шла, тоже временная, дорога через полигон к шоссе, пересекавшему поселок. У заправки сгрудились бочки бензина, керосина, мазута, толь для кровли и бревна для постройки промывочных приборов.

Несколько зеков, которые строили навес для заправки и от случая к случаю разгружали бочки с бензином, сидели поодаль на бревнах и курили. Один-единственный самосвал стоял под заправкой, остальные водители, видно, еще не выехали после обеда из гаража, находившегося возле фабрики.

Меня остановил знакомый плотник — у него кончился табак, мы сели на ржавом каркасе автомобиля, брошенного, наверно, еще в довоенное время, и закурили, греясь на солнце. Наблюдали, как зек двумя ведрами подносил бензин к самосвалу и заправлял его через большую воронку. Расстояние между нами не превышало двухсот метров. Заправщик дал знак водителю, что кончил, и, к нашему удивлению, несколько человек, которых мы до этого не видели, вышли из-за самосвала, быстро влезли в кузов, машина рванула с места и понеслась на большой скорости по ухабам времянки к поселковому шоссе.

 

— Что-то больно скачет Леша,— заметил плотник, потягивая самокрутку,— должно, жена у него родила, напился с радости... Вчера он ее в больницу отвозил.

Машина в это время промчалась по поселковой дороге, резко повернула к фабрике и исчезла за поворотом, где сидел надзиратель. Я встал, чтобы продолжить свой путь в контору, но тут...

— Что за бардак!— закричал плотник. - Опять без предупреждения рвут! Только в пятницу нашего парня чуть не насмерть камнем шарахнуло!..

— Какой там, к черту, рвут!— Такие «взрывы» я знал слишком хорошо.— Из нагана палят!

— А в кого они?— недоумевал плотник.— Может, кто к запретке подошел... Хотя нет, зачем?.. Скорее в пьяного Лешу палили, видать, не пожелал у поста тормознуть... Там сразу поворот, машину за камнями не достанешь...

— Этого быть не может, Леша непьющий, аккуратный парень,— возражал я.— Зачем ему скакать по полигону, гробить машину? Хотя самосвал точно его, я заметил!..

Так и не успел я забрать теодолит: на пути к конторе навстречу мне выскочило несколько возбужденных надзирателей с карабинами в руках. Окриками и жестами они гнали зеков к лагерю. Я покорно повернул к воротам, где столпилось несколько десятков ребят из лагерного гаража, которых уже успели снять с работы,

Пока собирали людей с более отдаленных участков, нас выстроили по пятеркам без различия бригад и, пропуская через цепочку надзирателей, придирчиво обыскивали под аккомпанемент ругательств и тумаков. Отобрали на сей раз решительно все, на чем не было лагерного штампа. Бандеровца, который попытался вытянуть из кучи конфискованных вещей свою меховую безрукавку, мгновенно избили.

Слух о том, что сбежало несколько человек, быстро подтвердился: надзиратели громко говорили об этом между собой. Оказалось, я был свидетелем — бежавшие воспользовались самосвалом и умчались, оборвав телефонный провод от прииска до трассы. Лишь через полчаса, у нас на глазах, выехала группа вооруженных преследователей: в бензобак оперативной машины, всегда дежурившей возле клуба, был кем-то засыпан сахар.

После обыска нас в лагерь не пустили, а построили побригадно. Я очень долго ждал, пока подойдут все нормировщики, замерщики и мастера нашей итээровской бригады. Наконец мы прошли через узкие двери вахты, ворота закрыли, повесив на них громадный замок: после побега это выглядело смешно. Но нам было не до веселья — знали, что теперь не избежать генеральной поверки. Побег из строгорежимного лагеря, где каждый заключенный числится непосредственно за Москвой, был делом серьезным. Вся длинная площадь спускавшейся под гору линейки, на которой производилась поверка, была забита людьми. Вдоль строя бегали нарядчик и надзиратели с наганами — зрелище чрезвычайное: инструкция запрещала входить в лагерь с оружием, дабы зеки не могли отнять его и перестрелять внешнюю охрану на вышках.

Наш староста, грузин Метревели, изо всех сил порывался навести порядок

— Становитесь наконец как положено! Зачем все время надо вас толковать?! — Он в самом деле говорил «толковать» вместо «толкать».

Тут открылась дверь вахты и вышел старшина Лебердюк, всем известный под кличкой «колымский полковник», с легким пулеметом в руке. Он поставил пулемет на стол, на котором обычно лежали «хачатурянские бутерброды». (Хитрый армянин, начальник производственной части лагеря, соблазнял своими бутербродами зеков, чтобы они несли найденные самородки оловянного камня — касситерита в зону. Это был открытый грабеж, ибо в металлокассе прииска за них платили много больше — полноценными продуктами, согласно весу металла.) Старшина навел дуло на строй. Увидя палец пьяного «колымского полковника» на гашете, первые ряды, которые стояли всего метрах в пяти от пулемета, начали шуметь. Но тотчас подскочили надзиратели, выволокли крикунов из строя и повели в карцер.

Появился оперуполномоченный, известный своей грубостью и строгостью лейтенант Гаврилов, и под его руководством началась бесконечная генеральная поверка. Это была не обычная перекличка с быстро произносимыми «фамилия, имя, отчество, статья, срок» — если зек вызывал хоть малейшее подозрение, начиналось придирчивое расследование. А в лагере было много людей, очень плохо говоривших по-русски: венгры, эстонцы, несколько немцев. Переводить, помогать им нам строго запрещалось. Через полчаса вернулся с фабрики дежуривший там надзиратель-эстонец и частично решил языковую проблему.

По своим ногам и желудкам мы чувствовали, что уже очень поздно. Рассеянный свет белой ночи освещал переходящие взад-вперед пятерки, бегающих вдоль строя старосту и надзирателей с фанерными дощечками в руках, на которых были записаны длинные колонки цифр. Нарядчик предлагал проверявшим все новые и новые варианты счета, дабы дойти до желанной цифры — списочного состава.

Наконец установили, кто сбежал. Их было пятеро, в том числе оба мои соседа, Лоци и художник, гуцул Антон, казах-заика и старик, который с этого дня приобрел громадную известность и особую популярность среди зеков: бывший штабс-капитан, бывший красный командир, подпольщик, оберштурмбаннфюрер СС, начальник ягдкоммандо и других карательных соединений Василий Батюта.

4

Вот как могли выглядеть документы (имей я доступ к архивам, где они, вероятно, хранятся по сей день) о карьере этого человека, который направил все свои незаурядные способности, ум, энергию, железную волю на борьбу против власти большевиков:

 

МЫ, НИКОЛАЙ II,

Божьей милостью император Великой и Малой России, и пр., и пр., и пр.,

сим УКАЗОМ постановили наградить

Нашего Семеновского Пехотного Полка

штабс-капитана Батюту Василия Николаевича

за проявленную особенную храбрость в бою

Военным орденом СВЯТОГО ВЕЛИКОМУЧЕНИКА И ПОБЕДОНОСЦА ГЕОРГИЯ с вручением вышеупомянутому офицеру ПОЧЕТНОГО ОРУЖИЯ и даем ему право носить оное с ТЕМЛЯКОМ, соответствующим «Положению для кавалеров

Военного ордена святого Великомученика и Победоносца Георгия...»

———

 

Командиру 11-й Стрелковой Дивизии РККА

тов. Путниньшу

РАПОРТ

Довожу до в. сведения, что в ночь на 7 июня (н.ст.) с.г. командир 3-й роты нашего полка Батюта В. Н. тайно перешел фронт и направился, очевидно, в распоряжение Врангеля. Вместе с ним ушли 8 красноармейцев, в т. ч. два мл. командира (см. Приложение). Батюта в свое время был выдвинут красноармейцами при выборах командиров и сумел под маской храбрости затаить свое контрреволюционное настроение. До перехода к врагу никогда не давал повода к подозрению в политической неблагонадежности и всегда очень успешно выполнял любое задание, однако в бою не жалея ни себя, ни красноармейцев. Причину дезертирства точно выяснить не удалось, несмотря на тщательный допрос красноармейцев роты, она, вероятно, в классовом происхождении предателя. При допросе выяснилось, что Батюта был не прапорщиком, как он указал в анкете, а штабс-капитаном. Я арестовал двух бойцов, которые не доложили это обстоятельство, несмотря на то, что знали Батюту по службе в старой армии. Подозреваю их в тайных симпатиях к предателю, т.к. они на допросе заявили, что не встречали более храброго и справедливого командира...

———

 

Именем Союза Советских Социалистических Республик!

Обвиняемый Батюта Василий Николаевич, 1891 г.р., уроженец г. Сумы... обвиненный по ст. 58-2 УК РСФСР... за вооруженное восстание... участие в убийстве активистов... кулацкие выступления на Тереке... налет на станицу Антоновку...

приговаривается

к лишению свободы сроком на 10 лет с поражением в гражданских правах сроком на 5 лет и конфискацией имущества... с отбыванием срока наказания в ИТЛ и последующей высылкой...

 

Начальнику Погранзоны Анадырь

комбату тов. Шевцову

РАПОРТ

...что в ночь на 2.2.1933 г. группа из 6 з/к убили двух пограничников, бойцов тт. Петрова И. С. и Степаненко В. А., которые находились на наблюдательном пункте № 11, и убежали по льду в восточном направлении. При этом воспользовались упряжкой убитых. Несмотря на погоню, которой руководил я лично, преступников настигнуть не удалось, так как они вышли за пределы нашей территории и направились к островам Диомида. Преступники принадлежат к числу з/к, которые организовали массовый побег из Анадырского ОЛПа в ночь на Новый год. Пока удалось только установить личность главаря банды. Когда на 17-м км погони нашли каюра-чукчу Арто с простреленной грудью, он нам перед смертью заявил об обстоятельствах убийства пограничников, за которым наблюдал, лежа на нартах в нетрезвом виде. Он заявил, что главаря зовут Василием, а из описания его внешности выяснилось, что это бывший бригадир плотников, которые всей бригадой бежали из Анадырского ОЛПа,— Б а т ю т а В. Н., о личности и побеге которого мы были предупреждены лагерным начальством и лично вами...

Нач. Погранпункта Уэлен...

———

 

Опять на свободе! Но Батюта не тот человек, который ждет сложа руки, пока другие за него разрушат ненавистный ему советский строй...

———

 

Канцелярия

Рейхсфюрера СС

Отд. войск СС

ПРИКАЗ

Я проверил лично результаты экзаменов, медицинского освидетельствования и антропометрических измерений на предмет определения расовых признаков офицеров негерманского происхождения.

Учитывая их выдающиеся заслуги в активной борьбе с большевизмом,

приказываю

присвоить звание «Гауптштурмфюрер СС»^[1]

1. Альстрему Бенгту

2. Батюте Базилиусу

3. Гомесу Франчиско

со всеми правами и обязанностями этого звания.

Берлин, 1 августа 1942 г.

Рейхсфюрер СС Г.Гиммлер

 

Гомель, 1.12.1943 г.

Командир

Полиции Безопасности и СД

Округа Гомель

Штамп входящих

(неразборч.)

Оберштурмбаннфюреру СС Вольфу

(или его заместителю)

Относительно: Пополнения ягдкоммандо офицерами с опытом борьбы с бандитами.

Переводится в вашу группу борьбы с бандитами штурмбаннфюрер СС Б а т ю т а Базилиус, который имеет значительный опыт в борьбе с бандитами Крыма и округа Радом.

Командир Пол. Безоп. и СД

Окр. Гомель

Паулиг

Бригаденфюрер СС

———

 

Главная Ставка Фюрера

1.7.1944г.

За выдающиеся заслуги в борьбе против большевиков и проявленную перед лицом врага храбрость награждаю нижеуказанных офицеров и унтер-офицеров войск СС и Вермахта:

Орденом РЫЦАРСКОГО КРЕСТА К ЖЕЛЕЗНОМУ КРЕСТУ

...14. Б а т ю т а Базилиус — Оберштурмбаннфюрер СС

 

Адольф Гитлер

С подлинным верно Шерер

Обергруппенфюрер СС

и генерал Войск СС

 

 

———

 

Сообщить Приказом по Армии

Копия Командованию СС

Обл.Варге

———

 

Подполковник Батюта, Базилиус Батюта, достиг зенита своей карьеры: ежедневный приказ по всем войсковым соединениям разносит его имя от Норвегии до Греции, его принимает сам Гитлер. Однако не минет и года, как надежды Батюты будут похоронены. Он исчезнет, а через два года...

Грузинское УМГБ г.

Тбилиси

РАПОРТ

...при попытке открыть дверь квартиры были изнутри произведены четыре выстрела из пистолета, которые смертельно ранили ст. л-та Дмитриева Вл. Ал-а. Учитывая расположение квартиры на 4-м этаже, а также малочисленность опергруппы, ограничились занятием соседних квартир и всех входов в дом, отказавшись от полного оцепления.

Перестрелка через дверь длилась около 20 мин., пока привезли ручные гранаты. Бандиты пользовались кобурным и автоматическим оружием. Когда дверь была взорвана с помощью ручной гранаты и сотрудники опергруппы вошли в первую комнату, она оказалась пустой, в середине догорали бумаги, из которых часть удалось сберечь (см. приложение), у окна лежала разбитая портативная приемо-передаточная установка англ. производства (см. приложение). На подоконнике второй комнаты стоял неизвестный, который дал очередь из автомата «Стен» (см. приложение), и ранил в плечо участк. уполном. Гелидзе Сурена Аршаковича, находившегося при опергруппе. Т.к. патроны в обойме кончились, что выявил последующий осмотр оружия (см. приложение), неизвестный намеревался выпрыгнуть из окна, но был ранен очередью из автомата и упал вниз. Под окном, выходящим в сад, была большая куча сена, припасенная специально для такого прыжка. Поэтому падение с четвертого этажа не причинило раненому значительного увечья. Остальные члены преступной банды, по свидетельству соседей, также выпрыгнули на сено и скрылись в неизвестном направлении, т.к. тщательный обыск соседних домов, дворов и садов не привел ни к какому результату.

При медицинском осмотре у легализованного обнаружено четыре пулевых ранения в области груди, причем два сквозных. После извлечения остальных двух пуль путем операции арестованный очнулся и заявил, что он—Батюта Василий Николаевич, уроженец г. Сумы, 1891 г. р. Он признался в том, что огнем прикрывал бегство своих соучастников, но отказался наотрез давать какие-нибудь показанияотносительно личности сбежавших. В настоящее время он опять лежит без сознания. По мнению врача, к допросу можно будет приступить через три дня, если не возникнет осложнений...

5

Потянулись долгие месяцы — больница, следствие, суд, тбилисская, новосибирская, ванинская, магаданская пересылки... Сухой, спокойный старик, затерявшийся в толпе: никто и не знает, что скрывается под его статьей. Срок что у него, что у какого-нибудь украинца-западника, накормившего несколько бандеровцев, одинаков — «четвертак». Личное дело лежит в магаданском управлении Берлага, да кому охота читать, копаться в бумагах каждого зека? Обложка объемистой папки истрепалась, писарь на ванинской пересылке заменил ее новой и был невнимателен, новую уже не пересекает зловещая красная полоса, предупреждающая о том, что преступник особо опасен. По этой причине на «Днепровском» старик ходит практически без конвоя, достает себе спички, крепкие башма-

 

ки, продукты. После побега быстро все это выявилось, лагерь всполошился, и нам пришлось несладко.

Сперва закрыли для нас «американскую зону». Поселок, где можно было иногда разжиться табаком и едой в ответ на услуги вольному населению, назывался «английской зоной». Но в ней надзиратели ловили на улице слоняющихся «шестерок» и жестоко наказывали. Рабочая территория на участках и сам лагерь именовались «советской зоной». «Американская» была, конечно, самой желанной, там находились пекарня, клуб, магазин и управление рудника. В управлении был буфет, во всех кабинетах полно вкусных вещей, и зека, который заходил туда по делу, никогда не выпускали, не пригласив закусить или хотя бы не снабдив куревом. В «американской зоне» жило крупное начальство, у него были дневальные из расконвоированных уголовников, которые обычно нанимали наших зеков для таких работ, которые им полагалось выполнять самим, и весьма щедро за это расплачивались.

Теперь все эти возможности исчезли за невысоким забором из колючей проволоки с шаткими воротами. В деревянной будке, крытой добротными досками, сидел краснолицый старшина и проверял пропуска вольнонаемных. Осмотрев пропуск, он делал небрежный жест рукой и возвращал документ владельцу. На зеков же гортанно рявкал: «Назад!» Был он явно нерусским, но ни один из представителей многочисленных национальностей нашего лагеря не признал в нем своего. Высокий лоб и громадный нос были в разительном контрасте с типично монгольскими скулами и веками, наполовину прикрывавшими светло-голубые глаза. Я обратил внимание на кисти его рук, когда он сворачивал козью ножку,— прекрасные узкие пальцы.

На разводе и съеме начали придираться даже к фуражке, надетой набекрень, к кирзовым сапогам — полагалось носить только грубые башмаки казенного образца. У меня не раз отбирали замерную книжку и потом возвращали на вахте — дежурные знали о моем занятии. Изолятор был битком набит дровоколами, подметалами, няньками, которых вылавливали в поселке, ибо после мучной затирухи (в течение недели, бывало, не находилось никаких других продуктов — мукою заменяли сахар, мясо, овощи) или одних капустных листов — пищи, явно недостаточной для тяжелой работы под землей, люди толпами рыскали по поселку в надежде утолить голод.

На допрос к оперу вызывали всех, кто знал беглецов. Тех, кого подозревали в содействии, нещадно били. Арестовали невинно пострадавшего водителя Лешу, потом выпустили. На зеков то и дело сыпались тумаки, пощечины, удары железных тростей. Скоро стало очевидным, что в лагере немало доносчиков — опер оказался осведомленным о многих мелких нарушениях, и люди в разговорах начали опасаться друг друга.

Иногда мы с затаенной усмешкой наблюдали, как уезжали из «американской зоны» надзиратели, переодетые в лагерную одежду, в «наших» ботинках. Узкие пиджаки сзади оттопыривались над кобу-

 

рами, в больших рюкзаках провисали автоматы. Мы не видели смысла нелепой маскировки: беглецы должны были опасаться любого человека без конвоя.

6

Один из участников побега потом мне рассказал, как им с самого начала не повезло. Оборвав полевой телефон за поселком, они проехали несколько километров и вдруг заметили военного в шинели, двигавшегося им навстречу верхом на лошади. Заподозрив, что преследователи успели вызвать помощь на трассу и будучи вооружены лишь самодельными кинжалами, беглецы решили остановить машину и укрыться на ближайшей сопке. Тщательно разработанный план срывался при первом же непредвиденном препятствии. А «военным» оказался завхоз обогатительной фабрики, однорукий старик, которого попросили на развилке — где от большой колымской трассы ответвлялась дорога на прииск и где стоял домик, служивший одновременно и складом и постоялым двором — взять с собой на «Днепровский» и передать там надзирателю шинель, забытую им здесь накануне. Над дорогой нависли низкие тучи, и завхоз, опасаясь дождя, накинул шинель на плечи, чтобы доехать до фабрики сухим. Все остальное — вооруженного военного, преследование — дорисовала встревоженная фантазия беглецов. Напрасно их удерживал Батюта, отчаянно гаркнув: «С одним мы, что ли, не справимся, идиоты?!» — они уже полезли на сопку, и старик был вынужден следовать за ними.

Перепуганный насмерть водитель, который лежал на дне кабины с ножом у горла, неожиданно обрел свободу, объяснил ошеломленному завхозу ход событий, развернул самосвал и помчался назад. Встретив на дороге машину с опергруппой, он показал, куда скрылись беглецы, и так началась погоня.

Судьба побега была предрешена. На небольшой территории сосредоточились значительные силы преследователей, которые без устали рыскали по сопкам, долинам, зарослям, заняли все хибарки, брошенные бараки, приисковые постройки, стремясь отрезать беглецов от любых средств питания и лишить их приюта. Трассу закрыли, оцепили все подозрительные сопки, слишком большие, чтобы их прочесывать — пешком Батюте далеко не уйти! Сопротивления не боялись — бежавшие ведь не имели огнестрельного оружия.

Пятеро загнанных, измученных голодом мужчин, насквозь промокших под многодневным дождем, метались от сопки к сопке, питаясь сырыми грибами, остатками сухарей и сахара. Теперь они послушно шли за неутомимым стариком, который вел их по тайге без компаса, по только одному ему ведомым приметам, точно выходил к нужным местам, домишкам — но везде они наталкивались на преследователей. В ясную погоду они взбирались на гребни сопок—самолеты тогда редко появлялись, да от них легко можно было спрятаться в стланике — и наблюдали за долинами. Несколько раз заме-

 

чали цепь преследователей и выходили из окружения, но силы быстро покидали их, они страшно исхудали, обросли—ими двигал только дух свободы, а солдаты сменялись, спали в палатках и получали хорошие пайки. От собак оперативники скоро отказались — лай предупреждал беглецов, а дождь мгновенно уничтожал следы... Так прошла первая неделя.

Потом погода изменилась, стала жаркой, безоблачной, преследуемых начал снова тревожить собачий лай. Поэтому Батюта решил сделать большой бросок, уйти с контролируемой солдатами территории и, захватив на трассе машину, отобрать у первого поста оружие, домчаться до Магадана, силой прорываясь вперед. Обойдя город, Батюта надеялся исчезнуть в горах и продолжать путь на юг.

Лоци и Антон, самые молодые и сильные, однако, запротестовали, заявив, что голодными не выдержат такой операции. К тому же у Лоци развалились ботинки, кровоточила нога — он хотел во что бы то ни стало добыть себе обувь. Их целью сделался барак дорожников вблизи поселка Мякит, расположенного в двадцати семи километрах от «Днепровского». Оба надеялись догнать потом товарищей. Вдвоем они ушли по гребню на север, остальные — на юг. Наткнувшись вскоре на пустой лагерь геологов с тремя палатками и догорающим костром, около которого валялись куски хлеба и полупустой котелок с кашей, Лоци с Антоном, забыв осторожность, набросились на еду. Но не успели они и куска проглотить, как их окружили и связали притаившиеся в палатках оперативники: «лагерь» оказался одной из многочисленных засад, которые предусмотрительный Батюта обходил издалека.

Теперь началось длительное, зверское избиение. Когда блюстители порядка устали и собрались вокруг лежащих без сознания беглецов, лейтенант, начальник засады, приставил дуло пистолета к левой рваной штанине венгра и выстрелил. Раненый пришел в себя, страшно заорал, но удар рукояткой в лицо снова лишил его сознания. Потом сняли лагерь, вынесли пленных на трассу и увезли на «Днепровский». Там их пытали всю ночь, чтобы узнать, куда ушли остальные.

С волнением следили мы за слухами, которые скудно просачивались к нам окольными путями. Работы шли вяло, несколько бригад вообще из лагеря не выводили — не хватало надзирателей. Общая симпатия, даже со стороны некоторых вольных — отбывших свой срок уголовников — была на стороне беглецов, уже одно соотношение сил внушало к ним уважение.

Когда выяснилось, что первых двух поймали так близко к лагерю, мы поняли, что и остальным недолго быть на воле. Так и произошло. На Двенадцатый день после побега мы, придя на обед, увидели у ворот то, чего опасались: возле вахты, в наручниках, сидели на земле все пятеро. В растерзанных синих спецовках и рваных башмаках они выглядели вконец замученными, впалые небритые щеки их были покрыты синяками и ссадинами. Впереди сидел Батюта. На его бронзовом лице алел громадный кровоподтек, но он казался спокойным и равнодушным. Острые голубые глаза глядели

 

куда-то вдаль — нас он будто не замечал. На лице босого Лоци зияла страшная рана — отпечаток рукоятки пистолета, а нога была обвязана грязным бинтом. Поодаль трое надзирателей топтали и лупили своими железными тростями пожилого зека, который по простоте душевной бросил несчастным пачку махорки (в те времена бестабачья — целый клад), забыв, что за пойманными зорко наблюдали с вышки.

Это была обычная процедура, часть искусной, строго регламентированной системы запугивания заключенных, созданный еще задолго до войны железный закон: вернуть пойманного беглеца на место побега и показать для острастки всему лагерю. Бывали случаи, когда на общее обозрение выставляли убитых. Во время войны мы, придя однажды с работы, увидели у вахты закованного в наручники человека, и никто не мог сказать, кто он такой. Лишь на другой день старик-хлеборез, много лет работавший на одном месте, вспомнил, что неизвестный сбежал из лагеря за пять лет до войны! Начальство действовало по инструкции...

В бараке только и было разговоров что о беглецах. Ведь двое из них жили в нашей секции. Старый Хамидуллин, служивший начальником полиции крымского курорта Коктебель, сказал:

— Заметили, один сидит ноги набок? Много пятки били!

— Небось, татарская твоя морда, хорошо знаешь, как бить, сам мучил людей!

— Эх, ругаться не научился еще, Сидор Поликарпович...^[1] — Долговязый Борис Биденко, ростовский беспризорный (подростком он был оставлен с заданием в оккупированном городе и осужден за то, что, попав в Освенцим, раздавал соседним крестьянам пепел из крематория под видом «патентованного» удобрения), выплюнул окурок и, почесывая худую татуированную грудь, с досадой уставился на бородатого Федора Гапонова, до тридцать седьмого года бывшего директором Киевского завода взрывчатых веществ.

— Вы меня не упрекайте, восточные народы на самом деле изобретали чудовищные пытки,— огрызнулся Гапонов.

— Но в изоляторе их одни русские били,— ехидно заметил высокий лысый Рымша, капитан польской армии.

— А немцы — восточные? Трое из моего отряда попали в гестапо, и мы их не узнали потом,— пробасил Лесоцкий.

— Опять он плетет свои басни! Кто тебе поверит, «партизан», наверно, сам из гестапо...— Тонкий смуглолицый Петреску, недавно осужденный за саботаж на одном уральском заводе, никогда не упускал случая поддеть Лесоцкого. Тот вскочил. На крепкой шее будущего кавалера Почетного Легиона вздулись вены.

— Хватит издеваться, сейчас тебе башку сверну, скотина румынская!

— Отставить!..

Лесоцкий взглянул на говорившего и сел. Коровин, внешне ничем не приметный, в прошлом инженер, преподавал джиу-джитсу в

 

разведшколе «Цеппелин», и все знали, что связываться с ним дело небезопасное.

— Спятили,— подытожил Рымша,— загрызете друг друга. А ты что плачешь — пусть плачут чекисты!— Он повернулся к Хамидуллину, который на самом деле скривил лицо в плаксивой гримасе.

— Я не бил, я только писал!— Старик тихо выругался по-татарски и лег на свое место.

Мы узнали потом, что беглецов действительно страшно били по пяткам, повесив связанными по рукам и ногам на палку между двумя столами. Это был чистый садизм, поскольку все обстоятельства побега были известны и никто ничего не отрицал. Они защищали только Лешу, водителя самосвала, которого оперативники подозревали в соучастии.

7

Надзиратели ходили с сияющими лицами, хотя перед зеками пытались напустить на себя безразличие. Многих повысили в звании, трем дали отпуск и всем — премии. «Колымский полковник», встретив латыша, несшего взрывникам вязанку дров, даже не счел нужным посадить его в изолятор, а только погрозил кулаком и заметил оказавшемуся рядом прорабу:

— Больше этих фашистов не пускайте к себе в общежитие, еще кого убьют, тут одни эсэсовцы. Слыхали про Батюту, которого мы поймали?

Недели три спустя в штабе лагеря состоялся суд. Присутствовало много вольнонаемных, они потом нам рассказали подробности. Никто из участников побега свою вину не отрицал, они знали, что приговор им всем предрешен, однако ошиблись. Бывшего командира Красной Армии художника Ремнева в суд привели из гарнизонной больницы с повязкой на глазах. Во время допроса следователь так разошелся, что заехал связанному Ремневу в оба глаза и чуть не лишил его зрения на всю жизнь. Учитывая, что незаконность такой процедуры была слишком очевидна, Ремневу сохранили его десять лет, другим же, в том числе Лоци и гуцулу Антону, у которых с зачетами оставалось по три-четыре года срока, дали, как все и ожидали, «полную катушку» — двадцать пять и пять «по рогам» (поражение в гражданских правах).

По мнению наших горных мастеров, Батюта держал себя на суде вызывающе. В последнем слове сказал: «Мы стоим перед вами лишь потому, что ушли без огнестрельного оружия. Больше такое не повторится! Полковник Батюта ошибается только раз!» Председатель суда рявкнул: «Я лишаю вас слова!», на что Батюта спокойно ответил: «Мне и так не о чем с вами говорить!»

После суда Ремнева отвели в лагерную больницу, остальных в изолятор. Целый месяц их не выводили на работу, пока заживали перебитые ноги, поломанные ребра, рубцевались раны.

 

8

Это лето на Колыме выдалось самым теплым за многие годы. Я ходил по участкам с новым реечником, замерял, нивелировал, проверял направление открываемых штолен. Иногда наблюдал, как выходили на работу штрафники — около тридцати человек. Они были последними на разводе. Перед изолятором их тщательно обыскивали, затем выстраивали по пяти и выводили под конвоем автоматчиков с овчарками. Штрафники неторопливо шагали через поселок, сворачивали вправо и, пересекая полигон, поднимались на сопку, к новому участку, где в недрах крутого склона была обнаружена жила «Надежда».

Они двигались двумя группами. Позади шли «временные», которые уже отсидели в изоляторе и работали несколько дней в штрафной за мелкие прегрешения: опоздание на съем, разговоры после отбоя, приработки у вольнонаемных, неположенное обращение к надзирателям (один новичок, не знавший берлаговских правил, попросил: «Гражданин начальник, дайте докурить!» — за что получил «трое суток с выходом на работу»). Впереди, с отдельным конвоем автоматчиков, шла группа постоянных обитателей БУРа, тех, кто получил месяц и больше за тяжелые нарушения лагерного режима, например, прятал ножи, деньги или сухари, или же был приговорен выездным лагерным судом.

За отказ от работы, так же как и за побег, получали «норму» — двадцать пять плюс пять. Рыжий Дудко, например, рослый украинец мощного телосложения, имел за это несчетные лагерные судимости начиная с тридцать седьмого года, когда его, двадцатилетнего киевского студента, взяли за петицию, подписанную большой группой наивных юношей в защиту любимого профессора, арестованного как «врага народа».

Не будучи приверженцем какой-либо секты или научно обоснованного мировоззрения, Дудко придерживался, несмотря на многолетние муки, издевательства, строжайший режим и лагерный Суд, твердого убеждения—трудиться только на товарищей по несчастью. На производстве же «врагов и истязателей», как он спокойно заявлял судьям, принципиально не работал. Гаранинские времена, когда любого отказчика расстреливали на месте, Дудко пережил чудом: после того, как разъяренный горный мастер сломал ему ногу ударом лома, целый год пролежал в санчасти, где работал его друг, пока Гаранина, злого духа довоенной Колымы, приехавшего на Дальстрой, чтобы «расправиться с врагами народа», в чем он отлично преуспел, не расстреляли самого.

Прямой противоположностью Дудко был отказчик Зинченко. Коренастый, краснощекий и круглолицый, с водянистыми голубыми глазами, внешне он не очень походил на тип ломброзовского злодея. Когда за отказ от работы его избили в изоляторе и долго держали закованным в наручники, он скоро нашел способ, не ударив палец о палец, выслужиться перед начальством: стал немилосердно истязать провинившихся зеков и скоро занял пост бригадира штрафников.

 

Как выяснилось впоследствии, на совести Зинченко было сто тридцать шесть человек, собственноручно им повешенных в Сумах, где он служил палачом у немцев. К тому же негодяй был еще и отчаянным трусом: тех, от кого мог получить сдачу — а отпор такому откормленному борову можно было дать только киркой, традиционным оружием обездоленных зеков,— Зинченко никогда не задирал, будто не замечал их на работе вовсе, зато изощренно издевался над беспомощными, обычно малосрочниками второй группы.

Первыми в штрафной бригаде выводили беглецов. Они шли, скованные по двое наручниками, высокий Батюта всегда в паре с низкорослым заикой Сабиром. Казах издалека был заметен своей пегой шапкой-ушанкой, которую не снимал даже летом — было непонятно, как это ему разрешали (к летней форме нам выдавали нелепого вида картузы с сильно помятым козырьком). Лоци, обезображенный рукояткой пистолета, хромал рядом с худым, но плечистым Антоном, на щеке и высоком лбу которого появился новый большой красный шрам. Когда гуцул заговаривал с соседом (что вообще-то строго запрещалось, но беглецам нечего было терять и конвой старался избегать ненужных стычек) в ровном ряду белых зубов парня показывалась ужасная дыра...

...Через месяц в БУРе исчезли сперва наручники, затем собаки и наконец осталось всего три конвоира: солдат не хватало.

9

Сентябрь на Колыме обычно дождливый, иногда в середине месяца выпадает снег и больше не тает, но в тот год сентябрь был солнечным и теплым, лишь утром в некоторые дни белел иней. Сопки запестрели разнообразием осенних красок, алели кусты шиповника, на фоне густой зелени стланика ярко золотились лиственницы. Мы собирали бруснику— верное средство от цинги — и грелись в лучах солнца. Мы — это мой реечник и я, замерщик, лицо привилегированное, но вынужденное лавировать между фактическими кубометрами, нормой и лишним черпаком каши для бригады.

Сегодня пятнадцатое число, роковой день контрольного инструментального замера, который может уничтожить все записанные бригадиром в наряде объемы, но я спокоен: бригада скалывала лед в новой штольне, лед на контроле измерять не полагалось, поэтому не надо бояться перемера — дополнительный паек ребятам обеспечен!

Я поставил штатив на высшей точке нашего второго участка, у третьего шурфа, в ста метрах от оцепления, отмеченного очередью вышек на журавлиных ногах, и нивелировал карьер, а мой реечник ловко лазил по крутым уступам, то и дело переставляя рейку. Это был Руди, немец семнадцати лет из Дрездена, арестованный тринадцатилетним «по списку» вместо брата — баннфюрера гитлерюгенда. Таких заключенных, которых осудили за чужие грехи,— я уже писал о Ноде — встречалось в лагере немало. После войны советской администрации в Германии приходилось арестовывать по спискам, составленным немцами-антифашистами, а то и просто по

 

бумагам официальных документов, например, перечню чиновников какой-нибудь нацистской организации; просчитаться было немудрено, но беда заключалась в том, что, когда ошибка выявлялась, арестованным все равно подыскивали какую-нибудь вину.

— Сиди пока тут, покури!— бросил я Руди и побежал вниз, в контору участка, находившуюся в трех сотнях метров от карьера. Там я быстро начертил новый разрез и подсчитал вынутый за полмесяца объем. Подбив итог, облегченно вздохнул: расхождения не было, колку льда можно придержать до следующего месяца, когда погода испортится и работать будет труднее. Свои записи я перенес в «официальную» замерную книжку и вышел. Теперь оставалось лишь определить глубину третьего шурфа, а там разница в несколько сантиметров не повлияет на общие бригадные проценты. Я зашел в инструменталку. Маленький смуглый грек Мавропуло точил топор и на свой лад напевал популярную песенку:

Давай пожрем твой хлеб вдвоем,

Моя люби-ма-я!..

— Ахилл, помоги мне вытащить Руди из третьего! Наш штатный весельчак обулся — у него была странная привычка работать босиком, и мы с ним поднялись на сопку.

Руди курил, набросив пиджак на нивелир, стоявший возле шурфа. Грек убрал пиджак и начал возиться с нивелиром, направляя его на разведучасток «Надежда» на склоне противоположной сопки, отделенной глубоким узким ущельем, по дну которого протекал ключ. От нас до «Надежды» было по прямой не более полукилометра. На новой точке, к которой вела извилистая и очень крутая тропинка, виднелись выходы короткой низкой штольни и нескольких шурфов между густыми, только местами вырубленными кустами стланика, который тянулся до гребня высокой сопки. От штольни к обогатительной фабрике вела очень плохая тракторная дорога.

— Что ты там мудришь?— спросил я грека, который прицелился из нивелира, как из ружья.

— По псарне — огонь!— заорал он диким голосом.— Бумм!

— Ладно, хватит дурака валять. Садись, Ахилл, в бадью. Потом спущу тебе рулетку, подержишь у самого дна!— Он был гораздо легче рослого Руди, и мне не хотелось поднимать лишнего веса.

Мы с Руди живо опустили на воротке бадью с греком в колодцеобразный шурф, и я начал распускать рулетку. От скуки Руди подошел к нивелиру и принялся рассматривать «Надежду».

— Петер, шнелль сюда! — вдруг закричал он срывающимся голосом. Я подскочил. Руди, не отрывая глаз от инструмента, протянул руку к «Надежде».

— Зи фердрешен ди псарние!^[1] — от волнения Руди смешал языки. Донесся звук винтовочного выстрела, ему ответила слабая дробь автомата. Я оттолкнул Руди и припал глазом к окуляру нивелира.

На, противоположной сопке возле шурфов плашмя лежали штрафники. Несколько человек возилось около костра с телом в зе-

 

леной форме, вероятно, снимали пояс с пистолетом и патронташами. Потом они ушли в кусты над штольней, впереди. Сабир, которого я узнал по пегой шапке. Высокий Батюта остался последним, повернулся к лежащим штрафникам и, видно, им что-то сказал. Затем поправил на груди автомат и бросился в кусты догонять товарищей.

10

В тот день штрафники трудились особенно усердно — беглецы, которых обычно никто не подгонял, были как на пружинах, малосрочники едва за ними поспевали. Даже конвой, который то и дело понукал и раздавал зуботычины, если Зинченко уставал драться, не находил повода для недовольства. Батюта, неофициальный руководитель бригады, сам копал, кайлил, помогал отставшим — не узнать было неторопливого на работе старика; он даже, не дожидаясь команды, натаскал большую кучу дров для конвоя. Один солдат взял тулуп и сел у тропинки, второй вместе с сержантом устроился поудобнее у костра, откуда был виден весь участок.

В четыре часа Батюта скомандовал:

— Перекур, ребята! Не возражаете, гражданин начальник?

— Нет-нет, сегодня вы заработали!

—Тогда разрешите от огня прикурить, гражданин начальник? — Спички штрафникам не полагались, но прикурить им иногда разрешали. Батюта взял лопату и подошел к костру. Сабир показал жестом, что ему надо «в кусты», сержант кивнул, и казах скрылся.

Медленно подвигав в костре головешки, старик вдруг размахнулся лопатой и одним ударом раскроил сержанту череп. Сабир, который сзади подкрался кустами, накинулся на солдата и стал его душить. Остальные заговорщики подбежали, быстро вооружились, но тут грянул выстрел: солдат у тропинки что-то заметил и выпалил наугад. Получив в ответ очередь из автомата, охранник струсил, бросил винтовку и прыгнул в шурф. В это время Зинченко спохватился и заорал:

— Хлопцы, ложись — стреляют! — и сам растянулся в середине штрафников, что и спасло ему жизнь. Батюта скомандовал:

— Забирайте еще винтовку, пошли! — Он повернулся к лежавшим и, обращаясь к Зинченко, сказал: — Тебя, сволочь, тоже следовало убить, да некогда и патрона жалко. Все равно не миновать тебе ножа!..

Через окуляр мы, будто на экране, видели, как беглецы быстро поднимались к гребню, иногда исчезая в густых зарослях стланика, выбирая узкие коридоры, свободные от растений. Они мелькали все выше и выше, но до высокого гребня было еще далеко.

Внизу по дороге мчался «студебейкер» с вооруженными солдатами, он молниеносно подкатил к фабрике, и, повернув направо к «Надежде», прыгая по ухабам тракторной колеи, очень скоро добрался до места происшествия. Машина встала, солдаты выпрыгнули и, растянувшись цепью, стали подниматься на сопку. Они шли

 

по открытой осыпи, которая спускалась по обеим сторонам стланиковых зарослей, и передвигались поэтому гораздо быстрее, чем беглецы, которых они не видели — их скрывали небольшие выпуклости сопки, но мы с Руди наблюдали на расстоянии все как на ладони.

Истошные вопли и ругань из глубины шурфа напомнили нам о несчастном Мавропуло, но теперь нам было не до него — напротив нас, на склоне сопки, намечался последний акт драмы. Оба крыла цепи добрались до небольшой впадины пониже гребня и несколько выше беглецов, которые все еще пробирались кустарником, по-прежнему невидимые преследователям.

— Им крышка, если не пробьются силой, — сказал Руди, как старый гитлерюнге, хорошо знавший правила «военных игр», — теперь замкнут кольцо — и все!

Я разделял его мнение.

Руководивший операцией офицер со свистком стоял пока возле штольни и, изредка пиная одного из штрафников, — они по-прежнему лежали на земле — наверно, вдруг вспомнил, что у бежавших не только оружие, но и твердая решимость пустить его в ход. Он никогда не был в гитлерюгенде, а потому вместо команды «замкнуть круг!», взял себе десяток бойцов и начал снизу шарить по стланику, очень театрально размахивая пистолетом. Иногда он выпускал, неизвестно для чего, красную ракету. Остальные же бойцы стояли в цепи, направив карабины со штыками на стланик, и курили, а беглецы, пройдя покрытую стлаником впадину, поднимались все выше и выше, вышли на гребень и мигом скрылись на той стороне!

— Молодцы, ура! — закричал Руди, от радости пустившись в дикий пляс.

— Вы что тут орете, марш в зону! — вдруг заревел «колымский полковник» — мы не заметили, как он подошел к нам, держа в руке свой излюбленный легкий пулемет. Он поставил его на камни возле шурфа и попытался взять на прицел стланик над «Надеждой».

— Нету их там, ушли за сопку, гражданин начальник!..

— Молчать! Немедленно в зону, кому говорю?!

— Гражданин начальник, у нас тут человек в шурфе, да еще вот инструмент нельзя оставить, стащат...

— Ничего не знаю! В зону, говорю! — Он толкнул пулемет, который с металлическим лязгом полетел с камней.

Пока он его подбирал, мы быстро подняли грека. Тот, выскочив из бадьи, смотрел на нас сумасшедшими глазами и осыпал ругательствами, но мигом осекся, когда я показал на «полковника» с пулеметом. Схватив рулетку и штатив с нивелиром, мы скатились под гору, закрыли инструменталку и побежали в лагерь.

11

Снова отобрали одежду и обувь неказенного образца, снова простояли несколько часов на поверке, тихо обсуждая шансы беглецов. К вечеру зарядил дождь, но его не ругали — дождь означал, что те-

 

перь собаки не возьмут след. Из санчасти вынесли мертвого сержанта с разбитой головой. На длинных светлых прядях волос запеклась кровь, безжизненные руки и ноги болтались, как у тряпичной куклы. Охранник при виде убитого ударил ближайшего зека прикладом в спину — лагерь теперь кишел солдатами с карабинами. Отпустили нас далеко за полночь, промокших до нитки...

Утром, к моему удивлению, меня выпустили на работу как всегда одного, без бригады, и я зашел к своему начальнику, участковому маркшейдеру, прямо домой. Дверь комнаты открыла его жена, толстушка Елена Ивановна, она была в одном халате, с глазами, красными от слез.

— Да что же это такое? — причитала она. — Нету Коли, не ищите, может, его уже нету в живых! Утром в пять всех собрали, у кого охотничье ружье, дали паек и повезли в тайгу, ловить этого полковника. Коля мне сказал; «Что я им, оперативник что ли? Дойду до первого куста, лягу и ни с места, пока продукты не поем». Но кто его знает? Чего доброго, еще наткнется на этого... самого... как его... Берите банку, консервы, и вот хлеб, это его паек я ему сырку положила в рюкзак с белым хлебом, вы же знаете — у него неважно с желудком... Держите, вот подписанные бланки для контрольного замера, вчера он их оставил. Вы заполните и сдайте в маркбюро... Говорил, вернется, наверно, дня через три, но если начнется перелет гусей и уток он задержится, озерко в тайге найдет, поохотится... ему ведь больше ничего не надо. Садитесь, чайку попьем... лишь бы с ним беды не случилось!..

Мой шеф действительно оставался в тайге довольно долго, воспользовавшись общим переполохом. В лагере и поселке шныряли оперативники, нас тузили, пришлось мне просить Елену Ивановну передать сводку в маркбюро — меня теперь ни под каким предлогом не пускали в «американскую зону». Через полторы недели вернулся ее муж привез много подстреленных гусей и уток, рассказал о том, как они, «народное ополчение лейтенанта Гаврилова», отлеживались в сопках, стараясь держаться подальше от всяких подозрительных зарослей, а потом разыскали маленькое озеро и удачно поохотились там.

Выпал первый снег, потом он растаял, машины одна за другой проносились по дороге, при каждом отряде был пулемет. Бойцы возвращались из облавы грязными, с кислыми минами и пустыми руками. Осмелевший Батюта, хорошо вооруженный, не прятался, как в первый раз, а наоборот, производил столько шуму в районе, что даже при желании нельзя было его не заметить.

Через день после побега возмутители спокойствия остановили на трассе автобус, застрелили двух солдат, начавших сопротивляться, забрали деньги, оружие, военную форму, угнали машину, а когда встретили колонну заключенных, шедших на работу, разоружили и связали конвой, после чего зеки разбежались, даже те, которым оставался небольшой срок: боялись расправы разъяренных надзирателей. Спустя пять дней беглецы вышли к прибору, где заключенные промывали золото, избили охрану, бригадира, и опять зеки разбежались... Это повторялось так часто в течение двух последующих недель, что на отдаленных полигонах стали выводить бригады

 

 

только под очень сильным конвоем, а много промывочных приборов вовсе остановили.

По всему району шныряли бежавшие уголовники, путая следы, дезинформируя преследователей и наводя ужас на вольное население. Всем хотелось есть, а еду достать можно было только кражей или грабежом — в зависимости от характера голодающего. Батюта достиг своей цели: создал в районе неразбериху, граничащую с анархией. Его группу останавливали не раз, но она всегда и очень успешно отстреливалась, уходила или уезжала на захваченных машинах и ни разу не наткнулась на сильные засады вблизи больших поселков Мякит или Атка, между которыми было сто километров. Преследователи выезжали на операции, мечтая лишь вернуться целыми — это уже не была игра в кошки-мышки, как в первый раз! Большого усердия при облавах и прочесывании они поэтому не проявляли, хотя за поимку любого беглеца были обещаны премии, отпуска и повышения в звании. Так прошла неспокойная осень, постепенно разговоры о побеге начали утихать.

12

Я получил разовый пропуск в «американскую зону» и направился в маркбюро,. куда меня вызвал главный маркшейдер. Дело было серьезное: горный мастер соседнего участка, где я иногда подменял замерщика, сильно завысил объемы вольнонаемных бульдозеристов, участковый маркшейдер прикрывал его, но как-то раз заболел, и контрольный замер, сделанный другим, выявил всю эту неприглядную картину. Было ясно, что заболевший получил взятку, а это не шутка: он являлся единственным государственным надзором на участке и никому, кроме как главному маркшейдеру, не подчинялся. Главный, явно ко мне благоволивший, интересовался моим мнением о работе подозреваемого и его отношении к бульдозеристам. Такой допрос был, разумеется, очень далек от дозволенного — мыслимо ли спрашивать заключенного о вольнонаемном, партийном человеке! Но главный был секретарем парторганизации прииска, имел широкие взгляды и к специалистам среди зеков относился сочувственно и уважительно, как к коллегам.

После беседы главный дал мне пачку сигарет. Я вышел в коридор управления и закурил, чувствуя себя с пропуском в кармане вполне «в законе». За полураскрытой дверью сидела знаменитая секретарша Грека, который после магаданского авторемонтного завода по воле случая и здесь оказался моим высоким начальством! Она бойко стучала на машинке, выставив свои хваленые, на самом деле очень красивые ноги — у нее имелась привычка во время работы растягиваться во весь рост. Это была крупная, пышная блондинка лет тридцати пяти, идеальной косметикой напоминавшая американскую кинозвезду. Кокетливая, красивая и всегда веселая, она зналась не только с офицерами гарнизона и вольным горнадзором, но и с заключенными, которым часто помогала чуть ли не в открытую («Плевать я хотела на вашего Гаврилова!»). В поселке она слыла

 

общедоступной и сама этого не отрицала. О свободных манерах, любовных похождениях и остром языке Веры Александровны ходили бесчисленные анекдоты.

Перестав стучать, она начала болтать с человеком, который только что вышел из кабинета начальника прииска. Он стоял за дверью, я не видел его, но, судя по мощному голосу, он обладал весьма внушительной внешностью. Первые же слова заставили меня навострить уши.

— Вы еще меня не знаете! — гремел могучий бас. — Недавно нас в Котлас посылали рецидивистов ловить, так мы их, всю дюжину, за три дня... чик! С бандитами у меня разговор короткий! Вашего Батюту живым возьму, будем его судить, уж больно много нагадил! Гулять ему осталось до нашей первой встречи. Мы знаем, он на Первомайской сопке. Через час туда едем, устроим засаду и, думаю, к утру вернемся — Гаврилов нам устроит банкет. Вы придете, если попрошу?

— А сколько вас в спецгруппе? — спросила Вера, перебивая хвастовство оперативника.

— Восемнадцать человек, один болен, отпадают еще радист с водителем. Собаковода не берем, он нам на снегу не нужен. Выходит, что четырнадцать.

— Ну что же, в добрый час.

— Пока, завтра зайду за вами.

Я едва успел нырнуть в туалет, тут же набросив крючок. Мне б, конечно, не поздоровилось, если бы заметили, что я его подслушивал. Тяжелые шаги прозвучали по коридору, я не смог преодолеть любопытства и приоткрыл дверь. Да, это был действительно великан, широченные плечи, в руках сибирские варежки-мохнашки. Хлопнула дверь: Вера Александровна направилась к занятому мной учреждению. Я вылез из своего убежища и столкнулся с секретаршей.

— Такому и сутки в снегу просидеть нипочем, — сказала Вера, поглядев ему вслед. — Дай спички, Грек опять мои забрал...

— Батюта не идиот, чтобы попасть на удочку такому фанфарону! — вырвалось у меня. Мне нечего было опасаться ее, я знал, что она никогда не доносит.

— Ты слышал? Я тоже не верю, — сказала она, выпуская облако дыма. — Видела Батюту на суде — умница он и настоящий мужчина. Живым не сдастся! Пусти, мне надо туда...

Когда вечером я рассказал ребятам о прибытии спецгруппы по борьбе с бандитизмом, оказалось, что дневальный Гаврилова им уже о ней сообщил. О засаде я промолчал — слишком хорошо осведомленные зеки часто долго «пухнут» в карцере.

13

За Первомайской сопкой змейкой вилась узкая тропинка между густыми, теперь голыми зарослями тальника и громадными валунами. Стланик, друг беглецов, наконец приник к земле под белым

 

покровом — признак того, что снег лег уже окончательно. В середине склона, за камнями, лежали оперативники спецгруппы в белых полушубках, а капитан-великан залез немного выше и сидя наблюдал в бинокль за тропинкой. Около него лежали на снегу два сержанта и держали на мушке своего пулемета поворот тропы.

Было не холодно, но часы шли, а на тропинке никто не появлялся. Когда совсем стемнело, раздосадованный капитан крикнул: «Отбой!» — и встал во весь рост.

— Не придут они, сволочи, — выругался он. — К машине возвращаться поздно, будем ночевать на месте, завтра снова сидеть!

Вспыхнул костер, разбрасывая снопы красных искр—решили вскипятить чайник. Небрежно бросили пустые консервные банки в снег, допили чай, вытерли ложки, вокруг потухшего костра разложили добротные меховые спальные мешки, на которых днем лежали в засаде, и, сняв валенки, залезли в них. Задремал и капитан — перед ним медленно тлел в костре толстый чурбан, который должен был сохранить жар до подъема. Валуны и кусты вокруг спящих расплылись в неясных очертаниях. В воздухе закружили большие, мокрые, рыхлые хлопья снега, сперва редко, затем все гуще и гуще. Снег потушил тлеющие головешки. Потом вдруг загорелся чурбан, и пламя ярко осветило спящих.

Из-за камня, на котором весь день сидел капитан, поднялась фигура в шинели, несколько минут оставалась без движения, потом взмахнула рукой. Маленький круглый предмет пролетел над костром и упал точно перед склоненной головой начальника, издав тихое шипение. Еще несколько гранат, брошенных из-за ближайших камней, рассыпалось между спальными мешками. Тихое цоканье металла утонуло во взрывах, оборвав идиллию ночи. Застучали автоматы, закричал человек, который в панике споткнулся об останки капитана и упал в костер. Он на секунду закрыл собою пламя, и это спасло жизнь нескольким оперативникам, которые успели вылезти из мешков и побежать вниз по тропинке, не помышляя о сопротивлении. Те, кто спускал курок, вместо того чтобы бежать без оглядки, были изрешечены градом пуль. Но по бегущим не стреляли.

Рано утром пять человек вынесли запасной пулемет из машины и направились к полю боя. Они нашли шестерых убитых и трех раненых. Беглецы захватили все оружие, полушубки и, главное, боеприпасы, которые были у них на исходе. Как показали следы — ночной снегопад давно прекратился, — они залегли за валунами выше костра и следили за подготовляемой для них ловушкой. Тела убитого капитана и его товарищей на прииск не повезли — другое дело, если бы на их месте оказался Батюта со своей бандой!..

Еще и еще раз предупредили по телефону все отдаленные участки, командировки, оперпосты, но Батюта будто сквозь землю провалился,— пришлось прекратить охоту на него. Начальство сочло слишком опасным воевать только собственными силами, а другую спецгруппу Москва не прислала.

Вместо этого приехал выездной военный трибунал и судил начальника охраны за халатное отношение к своим прямым обязан-

 

ностям. Бывшей грозе всех заключенных пришлось не только снять офицерский мундир, но и получить в замену синюю спецовку — на последующие десять лет!

14

После щедрого теплого лета наступила лютая зима сорок девятого года. Прииск и рудник лежали высоко в горах. В самой долине редко бушевала пурга, но на сопках, где располагались многие участки, среди заключенных все чаще случались обморожения, а когда однажды ветер сбросил с поста в карьер бойца в широком тулупе, работу на открытых участках прервали на несколько дней. Глубокий снег занес дороги, даже лыжники вязли в сугробах, только оленьи нарты могли пробиться.

Они и подкатили к штабу лагеря в один из декабрьских дней. Старый якут в длинных расшитых торбазах, меховых штанах, кухлянке и длинноухом малахае резким криком осадил оленей, привязал нарты к крылечку и, войдя в штаб, спросил, где ему найти майора Франко.

Начальник лагеря, худощавый и болезненный, с добрыми карими глазами и мягким украинским говором, бывший боевой летчик, распечатал конверт с размашисто написанным адресом: «Прииск «Днепровский». Начальнику лагеря. Лично».

— Квитанцию еще возьми, — сказал старик якут гортанно, но чисто по-русски. — Начальник сказал, ты уплатишь за нарты, оленей и мясо. Они все большие начальники, а главный начальник шибко хороший: дал шесть бутылок спирта и чая много. Он говорил, это подарок, а платить будет Франко. Погода плохая, ждал, ждал, вижу — время идет, в колхозе надо олешки гнать, однако, на забой, отчитаться надо, а нарты и олешки колхозные, вот и приехал — деньги дай...

Но побледневший начальник не слышал, что говорил якут. Он глядел на красивый, твердый почерк Батюты, и строчки прыгали у него перед глазами: «Старику уплатите, он не знает, кто мы... Решили покинуть ваши гостеприимные края... Благодарим за хлеб-соль... Точно неизвестно, когда уедем... Если г. Гаврилов будет продолжать издеваться над пленными, передайте ему, что мы вернемся на «Днепровский» и вздернем его на линейке, не побрезгуем предварительно кастрировать...» И внизу: «В. Батюта, оберштурмбаннфюрер СС, кавалер орденов святого Георгия Победоносца, Железного креста первой и второй степеней и Рыцарского креста к Железному кресту».

— Посадить этого старого идиота! — заорал оперуполномоченный Гаврилов, следом за майором прочитав послание своего противника.

Но «старый идиот» долго на гауптвахте не засиделся. За ним приехал его племянник, бригадир оленеводов, и заявил, что сегодня же поедет в Магадан к начальнику Дальстроя и пожалуется, что без вины и суда посадили партийного человека.

 

Начальник лагеря схватился за голову и час спустя, после дачи якутом показания, двое нарт умчались от прииска прочь.

Еще несколько лет ходили самые противоречивые слухи о Батюте, которого не раз окружали вблизи Магадана, но никак не могли поймать. Каждую весну надзиратели сообщали нам конфиденциально:

— Наконец поймали Батюту!..

Потом очередной вариант:

— Банда рассыпалась, заика женился и отец жены его убил!..

Или:

— Антон зарезал Батюту и сдался.

Его иногда отождествляли с таинственным «майором», который, пользуясь серой «Победой», останавливал и грабил на трассе денежные транспорты, но тот был моложе и разбойничал еще задолго до бегства Батюты.

Не удалось мне узнать и подробностей о двух новых участниках второго побега. Один был украинцем, бандеровцем, бывшим офицером эсэсовской дивизии «Галичина», его звали Остапом. Второй — Филиппов, сидел «за язык» (болтовню), у него срок был всего пять лет, он попал на месяц в штрафную прямо с этапа за то, что прятал восемь рублей и лезвие от безопасной бритвы.

Нет, беглецов не поймали — иначе непременно вернули бы в лагерь! Они и остались в моей памяти, какими я видел их в своем воображении: группа людей сидит возле маленького костра, над которым кипит черный от копоти чайник. Они одеты в военную форму, вооружены до зубов, бородаты, но сыты, говорят мало и негромко.

Пусть некоторые из них были убийцами и сволочами. Я на воле, наверно, и руки бы им не подал, но это были наши братья, не по деяниям, а по мукам. И я твердо убежден, что старый штабс-капитан вывел их за мрачные пределы царства собак, наручников и унижений!