ЧЕРНАЯ КОСОВОРОТКА

 

Декабрь 1942 года выдался на редкость малоснежным и студеным для Сибири. Стыли под ледяными ветрами, прилетающими из Арктики, бескрайние просторы, трещали от мороза деревья в тайге. Казалось, до самого центра промерзла земля. К этому центру я сейчас и подбирался...

— Хык!.. Хак!.. Хук!.. — громко выдыхаю я, со всего

 

размаха опуская тяжелую, словно свинцом налитую кирку. Несколько ударов и отваливается кусочек размером с пару спичечных коробков. «Нахыкав» несколько лопат, я выбрасываю землю на бровку траншеи и перевожу дух. Сбиваю на затылок грязную матерчатую шапку, вытираю рукавом дырявого бушлата вспотевший лоб, осматриваюсь вокруг.

Вот уже несколько месяцев я вижу одно и то же. Колючая проволока, оцепившая рабочую зону, охватывает большую территорию, где работают тысячи заключенных, готовя котлованы под фундаменты военного завода, эвакуированного из Москвы. На сторожевых вышках, что, как грибы, поднимаются вдоль запретной зоны, уткнувшись в воротники полушубков, переминаются с ноги на ногу часовые. Положив руки на автоматы, зорко поглядывают по сторонам — не подбирается ли кто к залретке? Не собираются ли заключенные в побег?..

Бесчисленное множество кирок, ломов, стальных клиньев вгрызаются в крепкую, как танковая броня, землю, скованную морозом. Кое-где горят костры, тянутся сизым дымом в промороженное небо. Возле них греются те, кому это положено: надзиратели, прорабы, бригадиры, мастера и, конечно, уголовники. Политическим заключенным, или как нас зовут в лагерях «контрикам», у костров места нет. Не положено — коротко и ясно! Подойдешь — заработаешь по шее, а то и по зубам!.. У нас остается единственный способ согреться — работать. Иначе околеешь. Работаем крайне плохо, но пользу все же приносим — ведь нас миллионы! Затраты на наше содержание минимальные. Никаких денег мы не получали. Кусок хлеба, черпак баланды — вот и весь расчет!

День выдался особенно ветреным и студеным. Холодное солнце уже покатилось к закату. В его косых лучах струились седые космы поземки, Свиваясь в коль-

 

 

Да, они мчались по заснеженной земле. Если долго смотреть, то кажется, что это течет неведомо куда белая речка. Мороз к вечеру всегда усиливается. Вот и сегодня жмет так, что перехватывает дыхание. Кажется, все вокруг промерзло насквозь, и ничего на свете, кроме мороза и ветра, нет...

Высокий, худой, как Дон Кихот, парень в прожженной шинели и стоптанных кирзовых сапогах, что работал невдалеке от меня, прихрамывая на правую ногу, подходит ко мне. Это Колька Марченко. В бригаде ее зовут Броня крепка, потому что он всегда напевает «Марш танкистов». Я смотрю на его заострившиеся скулы, синие губы, ввалившиеся серые глаза, впалые щеки. Колька горел в танке. Молодая кожа очень чувствительна к холоду: он уже несколько раз отмораживал щеки и теперь они покрыты черными струпьями. А струпья проросли щетиной бороды — ни мыться, ни бриться. Боль адская. Но Броня крепка не унывает. Я уверен, что это чувство ему вообще неведомо. О приговоре Колька говорит с юмором: «Десять рокив витдаленных табурив, щоб дома не журились!»

Подойдя ко мне, окидывает взглядом жалкую кучку грунта, что я надолбил, дурашливо произносит:

— О Це, кажу, наробил! Самопэр трэба... А ты знаешь, як по-украински будет самосвал повез табуретки? — И тут же, не дождавшись моего ответа, смеется: — Самопэр попэр пидсрачники! Во як будэ... Разумеешь?

— А як же, — по-украински отвечаю я, чем привожу в восторг Кольку.

— Ой, парубок! Як же ты гарно по-нашему балака-ешь! А случаем у тоби тютюна нэма? Задымились бы трохи...

— Пожрать бы, — в тон ему отвечаю я.

— Эгей, Буримбай, — кричит Колька, не обратив внимания на мои слова. — Перекур!

Работающий по соседству с нами щуплый паренек

 

в куцем ватнике и брюках-галифе продолжает долбить землю, словно не слышит Кольку.

— Буримбай! — снова взывает Броня крепка. — И що ты там долбаешь, як сорока мерзлый хрин? Ходи до нас, швидче!..

Паренек не спеша откладывает кирку, берет лопату, старательно выбрасывает из траншеи надолбленный грунт и только потом подходит к нам.

Буримбая Токомбаева кличут в бригаде по-разному: Бабай, Байбо, иногда — Басмач. Он не обижается, отзывается на любую. У него большая голова, узкие плечи и кривоватые ноги. На лошадях много ездил — с пяти лет в седле, как и положено настоящему джигиту. И отец, и дед, и прадед Буримбая — чабаны. Если нас построить в одну шеренгу, то Колька — правый фланг, Буримбай — левый, а я между ними. И годы наши, как по ранжиру: Буримбаю — девятнадцать, мне — двадцать, Кольке — двадцать четыре. Он у нас самый старый, самый высокий, самый веселый и самый дохлый. В чем только душа держится? Разные у нас и рода войск: Буримбай — пограничник, Колька — танкист, я — летчик. Звания тоже разные: Колька — старший лейтенант, я... Когда я рассказал друзьям о том, что все экзамены сдал на «отлично» и до присвоения звания мне оставалось дня два, они решили: имею полное право носить звание старшего сержанта. Я согласился. Это было справедливо. Буримбай — рядовой. Если продолжать нашу анкету дальше, то получится: украинец, русский, киргиз. Если вопрос коснется партийности, то Колька — коммунист, еще в бронетанковом училище в партию вступил, мы с Буримбаем — комсомольцы.

Пронзив Кольку острыми черными глазами, Бурим бай недовольно ворчит:

— Чего твоя кырчит? Табак — йок, бумага — йок,

 

спички — йок... Какой такой перекур? Твоя сапсем башка нет, да?

Он выразительно стучит себя по голове, поворачивается ко мне, хвастливо заявляет:

— Моя первый класс табак начал!

— Русские научили? — смеется Колька, — Броня крепка!..

— Зачем русский, — разводит руками Буримбай, — свой учил, киргиз. Хорошо учил... затяжками учил! Моя много затяжек делал, потом много лежал... Башка сапсем дурной стал... — Зачем твоя шалтай-болтай? — сглотнув слюну, сердится Буримбай. — Какой такой сигар? Махоркам надо!..

Я никогда не курил и мне непонятны мучения товарищей. Табак в лагере — вечный дефицит. На лагерном базаре спичечный коробок табаку стоил 300 граммов хлеба, а в коробке восемь небольших самокруток. В обмен на зелье люди отдавали последний кусок. Я рад, что у Кольки и Буримбая голод пока еще сильнее тяги к проклятому табаку.

«Перекур» пора заканчивать. Ветер прохватывает насквозь. Буримбай щурит и без того узкие глаза, клацает зубами:

— Уй-бой! Баланда такой редкий-редкий... Ветер такой густой-густой... Сапсем плох! Зачем так!

— А ты его спроси! — усмехается Колька и проводит руками по воображаемым усам, — вин все знае...

Неожиданно Колька «рубает» несколько шагов строевым шагом и хрипло запевает:

Колы нас в бий пошле товарищ Сталин,

И перший маршал в бий нас поведе!

Буримбай смачно сплевывает и долго растирает плевок кордовой обувкой. Словно втирает в снег и Верховного Главнокомандующего, и першего маршала...

Все у нас разное, а вот приговоры военных трибу-

 

налов одинаковы: десять лет лишения свободы и пять лет поражения в правах. По-лагерному просто — «десять по рылу и пять по рогам». Чтобы «не бодались»! И статья одна и та же — сверхзнаменитая 58-я, пункт самый страшный—16, измена Родине.

Колька и Буримбай удивились: как это я, не побывав на фронте, не видя фашистов в глаза, умудрился стать «изменником Родины». Я и сам недоумевал, но Военный трибунал нашел выход, предъявил мне не «чистую» 16, а через статью 19 Уголовного Кодекса РСФСР, словом, измену я вроде не совершил, но намеревался это сделать. Однако этого жрецам сталинской Фемиды показалось мало, и меня обвинили в нарушении пункта 10-го той же 58-й статьи: в «контрреволюционной пропаганде и агитации». Когда Буримбай спросил, что это такое, я одним духом выпалил врезавшиеся в память на всю жизнь слова: «Пропаганда и агитация могут проводиться устно (разговоры, выступления), в письменном виде (листовки), в изобразительных произведениях (рисунки, плакаты и т. п.), в произведениях искусства (музыка, пение, инсценировки и т. д.), наконец, путем каких-либо символических знаков или действий». Мои «символические знаки» выразились в «неверии в сообщения Совинформбюро. Что из того, что в моем тоненьком «деле» не было ни единой моей подписи, обошлись без нее, указали: «от подписи отказался»... Выходит, что я был «богаче» Кольки и Буримбая — имел две статьи! Точнее, два преступления...

Меня из авиашколы «взяли», Буримбай и Колька побывали в плену, а советские воины, как известно, в плен не сдаются. Об этом даже приказ Сталина есть за номером 227 «Ни шагу назад!» То, что ты был ранен, контуженным валялся или завели тебя командиры прямо немцам в зубы, — трибунал в расчет не принимал!

Я читал, что в царской армии бежавшего из плена ждали награда и почет. Советские воины, бежавшие из

 

 

немецкого плена, становились «изменниками» и «предателями»...

Последний час перед окончанием работы — самый длинный и самый тяжелый. Все силы на пределе. Стужа, накопившаяся усталость растягивают последние минуты до бесконечности. Много на свете музыкальных инструментов. Но ничто не сравнится с ударами ржавого болта о кусок подвешенного рельса! Он был самым желанным, самым красивым, где бы не звучал: в Воркуте и Магадане, Сибири и на Дальнем Востоке, Казахстане и Якутии, Чукотке и Забайкалье, Урале и Сахалине.

— Бам... Бам... Бам...

— Буа... Буа... Буа...

— Боо... Боо... Боо...

Звук рельса меняется в зависимости от силы удара, длины, расстояния...

В траншеях и шурфах, выемках и котлованах, эстакадах и разгрузочных площадках — по всей рабочей зоне тысячи людей, согнутых морозом в вопросительные знаки, торопливо собирают ломы и лопаты, клинья и кувалды, топоры и пилы, носилки и тачки. Никакой механизации, никаких приспособлений — все работы рассчитаны только на мускульную силу заключенных. Проще, а главное — дешевле...

Торопятся все: работяги, охрана, надзиратели, вольнонаемные прорабы и мастера. Даже сторожевые собаки, услышав эвон, начинают возбужденно визжать. Промерзли и они, несмотря на свои природные «шубы» и богатый рацион питания, значительно превышающий норму арестанта. Странно, но факт: сторожевых собак кормят лучше, чем заключенных.

Сегодня наша бригада идет в хвосте колонны. Это плохо! Колонна растягивается и приходится все время ускорять шаги. Бежим чуть ли не вприпрыжку. Здесь совсем близко такие нежелательные «соседи», как кон-

вой и собаки. Первые кричат и действуют прикладами, вторые — рычат и пускают в ход зубы... Парни в добротных полушубках и валенках — проводники собак — забавляются: отпускают подлиннее поводок, чтобы собаки схватили за штаны отставшего человека. Рычит овчарка, вопит заключенный, смеются солдаты. Конвоиры кричат во всю силу молодых здоровых глоток:

— Подтянись!

— Не отставать!

— Шевелись! В-вашу мать...

Без хлесткого мата ни одна команда не подается. Но мы как-то привыкли к этому. Человек ко всему привыкает.

Буримбай собак не боится, и они его ко всеобщему удивлению не трогают. Бывало, рванется овчарка, а он языком защелкает и что-то по-киргизски залопочет. Собака уши насторожит, башку — набок и смотрит на Буримбая. Когда мы пытаемся узнать, что он говорит, Буримбай объясняет:

— Ай... Моя говорит, что он сапсем кароший... Зачем бедный Буримбай кусать будет? Собак все понимает... Это люди дурной есть! Собак — умный... Сапсем умный...

Мы с Колькой знаем «секрет» Буримбая. Всю жизнь он с собаками. Дома чабаном был, а какой чабан без собаки? Пошел в пограничники — собаководом стал. Да не простым, а лучшим в погранокруге. Кому же еще собачий «язык» знать, если не ему? Однажды всю свору переполошил — завыл по-волчьи... да так, что овчарки загавкали, заскулили, завизжали. Вот уж потеха была...

Прикрываясь руками от пронизывающего ветра, мы шагаем в одной из пятерок. Сегодня моя очередь идти крайним. Место паршивое, чуть что — конвой рядом!..

— Уй-бой! Сапсем моя замерз, — еле раздвигая стянутые морозом губы, ворчит Буримбай.

 

Представь, что костёр бачишь, враз жарко будетпытается шутить Колька. — Броня крепка... Что такое бачишь? — недоумевает Буримбай,

— Бачишь — значит, видишь по-украински, — объясняю я. — Слово хорошее. А как будет по-киргизски, скажи, Буримбай...

Ответить Буримбай не успел.

— Не разговаривать! — рявкает конвойный и, взмахнув прикладом автомата, опускает его на мое правое плечо.

Я сгибаюсь от острой боли, а Буримбай звонко кричит:

— Сволошь!

— Що робишь, гад? — давясь от бессильного гнева, глухо выдыхает Колька.

Молодой носатый солдат вскидывает автомат. Ощерившись по-волчьи, брызжет слюной:

— Молчать! Полицаи! В бога душу вас!.. Выйди из строя! Ты, длинный! Кому сказано? Выходи из строя, ну!.. Быстра-а-а!..

Выходить из строя нельзя. Стоит сделать пару шагов и... заговорит автомат — попытка к бегству... Это мы знаем, это мы .видели...

Солдат побелел от негодования. Очень уж ему хочется полоснуть очередью по колонне, особенно по Кольке и Буримбаю, прекословивших ему... выпустить весь диск! На фронте он не был и свою злость к фашистам обратил против нас.

Оружие дрожит в руках солдата, черный глазок автомата пляшет по нашим лицам. Наш конвоир уверен, что среди заключенных только полицаи, изменники, предатели, враги народа, бандиты...

— Выходи! — орет он на Кольку. — Выходи, в креста и всех святителей мать. Ну!

— Стреляй, гад! — распахивает Колька шинель. — Броня крепка, не промахнись, сука!

 

Подбежал начальник конвоя, сухопарый мосластый лейтенант, мгновенно оценил ситуацию, подскочил к солдату:

— Отставить, Галиуллин!

Повернулся к колонне, протяжно затянул:

— Ко-ло-нна-а-а! Марш-марш... Двигай!.. Двигай!..

Залаяли собаки, закричал конвой и надзиратели.

Колонна, напоминающая огромную серую гусеницу, медленно поползла вперед.

— Скрип... Скрип... — раздается под тысячью кордовых обувок.

— Скрип... Скрип... — доносится из-под армейских сапог.

— Скрип... Скрип... — слышится под галошами и туфлями, ботинками и тапочками, ботами, опорками.

Кто сказал, что от рабочей зоны до жилой всего три километра? Врут! Здесь все десять! Кажется, нет конца этой мучительной дороге.

Внезапно человек, идущий впереди меня, зашатался и упал... Наш бугор — проворовавшийся интендант, рослый детина с наглыми глазами, кричит:

— Байбо, Летун, Броня крепка!.. Взять! Жива-а-а!..

Мы бросаемся к упавшему. Буримбай поскользнулся, и тут же бригадир пнул его ногой по костлявому заду.

— Шевелись, сука!..

Обессиленного доходягу обычно несут три человека. Первый — на своих локтевых сгибах тащит ноги, второй и третий — руки. Тело его провисает, как в гамаке, голова безвольно болтается из стороны в сторону. Это называется «ножками вперед». Легче тому, кто тащит ноги. Мы с Буримбаем подталкиваем вперед Кольку.

— Берись!

— Броня крепка, — вздыхает Колька, впрягаясь в живые оглобли. Мы несем пожилого человека. Это Ни-

 

колай Иванович басюк, «враг народа», начальник политотдела Томской железной дороги, член партии с 1919 года. Судил его не народный суд, не военный трибунал, а ОСО — Особое Совещание. Судили заочно, дали десять лет... ОСО — коварная штука. Часто бывало, что вызовут человека, отсидевшего свой срок, и скажут: «Пришло дополнительное решение по вашему делу. Прочтите и распишитесь...» А в решение сказано: «Продлить срок наказания на три года...» Жаловаться в любую инстанцию — бесполезно. Страшное это дело — ОСО! Не приведи господь!

Глаза Николая Ивановича закрыты. Мне хочется сказать ему что-нибудь ободряющее. Вспомнилось, как ответил он Буримбаю, когда тот однажды спросил, по что надо верить: в аллаха или шайтана? В Родину надо верить, — ответил тогда «враг народа». И стихи Федора Тютчева прочел:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать —

В Россию можно только верить...

Ловлю себя на мысли, что думаю не о стихах Тютчева, созданных сто лет назад, а о том, сколько весит бывший начальник политотдела... Когда же конец этой проклятой дороге? Кажется, его никогда не будет...

Ноет плечо, донимает дрожь. Мне кажется, упади я сейчас — и рассыплюсь, зазвеню ледяными осколками. Вспомнилось, как мальчишками любили мы весной сшибать длинные сосульки с карнизов крыш. Потом сосали их, как леденцы... Сейчас я сам похож на такую сосульку из далекого, теплого детства...

Лагерь расположен на левом, низменном берегу Оби и обнесен забором из тонкомерных, заостренных кверху семиметровых бревен. Поверху на специальных кронштейнах, загнутых внутрь, натянута в несколько рядов ко-

 

 

лючай проволока. Забор высокий, ничего из-за него не увидишь. В шести метрах от бревенчатого забора с внутренней и наружной сторон тянется запретная зона из колючей проволоки. С наружной стороны, гремя цепями и блоками, бегают собаки. При малейшем подозрительном шуме они яростно рычат и лают. На сторожевых вышках часовые с автоматами. Ночью все пространство освещено прожекторами. И мышь не проскочит!

В длинных, приземистых бараках размещаются несколько тысяч заключенных, подсобные помещения, штрафной и следственный изоляторы, кухня-столовая, контора, каптерки, больничные стационары. В лагере проблема с топливом и водой. Ее возят на лошадях из Оби. В баню нас не водят, а если назначат день, мы всеми силами стараемся ускользнуть от этой процедуры. Вода в бане чуть теплая, бетонные стены и пол холодные. Сходить в такую «баню» — значит, заболеть. А это — хана, кранты! Каждый вечер десятки заключенных прибывают в жилую зону «ножками вперед». Три больших больничных барака всегда переполнены. День и ночь несут из стационаров жмуриков. Раздетых догола, их складывают в морге — большой землянке, напоминающей бомбохранилище. По ночам жмуриков, замерзших до звона, вывозят на машинах, закапывают бульдозером в общей траншее, предварительно полив хлорной известью...

Вот мы и в зоне! Бежим на полусогнутых в свой барак. Возле кухни-столовой, приплясывая на морозе, тоскливо посматривает на дверь толпа доходяг из больничных стационаров. Рабочие по кухне вытаскивают бак с помоями. Выливают на грязный, замерзший бугор — помойку. Отталкивая друг друга, доходяги бросаются вперед. Они подбирают гнилую картошку, капустные листья, шелуху от лука, селедочные головки, какие-то очистки, косточки...

 

— Уй-бой, — качает головой Буримбай, — сапсем ума пошел!

— Голод — не тетка, — мрачно басит Колька. — Броня крепка! Чего их винить? Все вин, злыдень кремлевский!..

Буримбай сплевывает. Я молчу... А что говорить? Если у меня такое же мнение. Совсем недавно было иное... Мрачная действительность вдребезги разбила розовые очки. С голубых высот судьба кинула меня на самое дно... Посмотрел бы сейчас на меня полковник Горобец! Что бы он сказал? Какую команду подал?

Я смотрел на доходяг, роющихся в отбросах, и вспоминал «лекцию» старого лагерника, услышанную еще в тюрьме. Старый, седой, весь в наколках Пахан учил молодежь лагерным законам:

— На помойку — не лезь! Это — «бушлат сосновый!» Смерть! Микробов разных, амеб энтих, инфузориев всяких — там тыщи! А брюхо твое без сала, без масла, урчит только с голодухи. Микробы грызут твое брюхо. И никакие лепилы — доктора, значит, тебя уже не спасут. На помойку кто лезет? — продолжал уголовник. — Артисты всякие, музыканты разные, инженеры-очкарики. Народ хлипкий, без понятиев. Настоящие работяги из колхозов и с заводов — те не лезут. Понимают, выходит... Избави вас бог, братва, от помоек...

Я эту лекцию запомнил на всю жизнь. Одну из многих в той жизни, где предстояло провести десять лет... Удастся ли дошагать до конца?.. Еще и года не прошло, а я уже мало чем отличаюсь от тех, кто атаковал помойку. Но я не потерял главного: веру в себя. Надеялся, что она-то и даст силы вынести все.

Жизнь вокруг продолжала свой стремительный бег. А бежит ли время? Где-то слышал, что оно неподвижно. Это движемся мы, наивно думая, что бежит время. Философы ведут дебаты о высоких материях, а тут... Схватились из-за гнилой картошки двое доходяг. Обхватив

 

Друг Друга Ослабевшими руками, перекатываются по помойке. У одного слетели очки и он, оставив противника, растерянно шарит вокруг посиневшими, похожими на птичьи лапки, руками. Жалобно бормочет:

— Очки!.. Товарищи, мои очки... Я ничего не вижу. Да постойте же, постойте... Товарищи!..

Хрустит под чьей-то ногой стекло... А он, стоя на четвереньках, все шарит по зловонному грязному льду обмороженными руками.

— Человек — это звучит гордо! — вздыхает Колька и по привычке добавляет: — Броня крепка!

— Человек проходит, как казяин, — словами песни откликается Буримбай.

— Человек — царь природы, — добавляю я. Вечерняя пайка хлеба — половина дневного рациона в 550 граммов, черпачок «тушеной» капусты — таков наш ужин. Дневной ад закончился, начался ночной...

Вши в лагере двух видов: платяные и головные. Одни населяли белье, одежду, портянки, тряпки, которыми мы заматывали обмороженные пальцы, бинты на ранах. Другие ютились в шапках и голове, многочисленные гниды унизывали коротко стриженные волосы. Мы до крови расчесывали грязные, тощие тела, пробовали давить насекомых ногтями. Ногти делались красными, но вшей не уменьшалось... Дезокамеры работали кое-как, не справлялись с нагрузками. Постоянная нехватка дров не позволяла выдерживать нужный температурный режим в «прожарках».

Со вшами соревновались клопы. В деревянных нарах гнездилось их великое множество. Если первые причиняли мучительный болезненно-огненный зуд, то клопы впивались тысячами игл. Спасения ни от тех, ни от других не было!

Никаких постельных принадлежностей — матрацев, одеял, подушек, простынь не было, как и полотенец, носовых платков. В большом дефиците были портянки,

 

тряпки, которыми мы укутывали горло от ледянящих ветров. Мой дырявый бушлат и потрепанный ватник Буримбая заменяли нам матрац, одеялом служила Колькина шинель, вместо подушек — проржавевшие котелки. Ржавели они обильно и постоянно. Лагерная пища жиров не содержала. Вещей у нас тоже не было, кроме котелка и ложки.

Арестовали меня в летней форме: пилотке, гимнастерке, галифе, сапогах. В лагере, когда начались морозы, выдали бушлат б/у (бывший в употреблении) и сшитую из фланели шапку. Мои сапоги и шинель Буримбая мы променяли на хлеб и баланду. Теперь на очереди — Колькина шинель. Но жаль расставаться с ней — хорошим одеялом была, всех троих укрывала...

В бараке холодно, тонкие стены в углах промерзали насквозь, покрывались белым кружевом инея. На маленьких, подслеповатых окнах намерзла тусклая кора льда, слезится каплями. Теплее на верхних нарах, но не всегда удается попасть туда. Обычно их занимают блатные. Режутся в карты, чифирят, рассказывают анекдоты, гогочут, курят. Для них лагерь — дом родной!

Посвистывает за стеной ветер, бросает в окна пригоршни сухого снега, завывает в трубах.

— Пиличо болит? — осторожно дотрагивается до плеча Буримбай. Оно и в самом деле ноет, но я не хочу огорчать товарищей:

— Не очень...

— У, змей, — ворчит Колька, — на фронт бы его катягу!.. Давай-ка, разотру трохи, мабуть, легче будет?

Пальцы у Кольки нежные и сильные, только шершавые от мороза и цыпок. Слегка надавливая, он осторожно массирует плечо:

— Вот, кажу, так... Вот так... Пошвидче, пошвидче... Зараз и пройде... Сестричка у меня — медик... Гарна дивчина... Хочешь, познакомлю? Броня крепка! Глав-

 

ное кости целы, до свадьбы заживет, як на собаке...

Буримбай сидит рядом, сложив ноги калачиком, поддакивает:

— Кости бар... Кожа — бар... Сапсем карашо... Без шуток Колька не может. Вечно что-нибудь смешное придумает. Вот и сейчас подмигивает мне и поворачивается к Буримбаю:

— Буримбай, а у твоего деда гарем был?

— Ай, — пожимает плечами Буримбай, — сапсем мал был...

— Сколько? — не унимается Колька.

— Четыре баб был...

— А у тебя сколько будет?

— Одна будет, — улыбнулся Буримбай. — Какой самый кароший будет — мой будет!

— Ух, ты, — смеется Колька. — Броня крепка!

— Сапсем кароший, — продолжает мечтательно 'Буримбай. — Знаешь, кароший, как луна!..

Какое-то время мы молчим. Колька трет мое плечо.

— Буримбай, ты наши украинские галушки смакувал?

— Галушка? — переспрашивает Буримбай. — Кто такой этот твой галушка?

— Шарики такие из теста, — объясняю я, — со сметаной надо есть...

— Галушка карашо, — соглашается Буримбай. — Баурсак — сапсем карашо!

— Ребята, — заявляю я, — хватит про жратву. Буримбай, расскажи лучше про собак...

— Давай моя про лошадь расскажет...

— Давай про лошадь, — соглашается Колька. — Броня крепка!

Буримбай какое-то время думает, потом начинает:

— Знаешь, какой из джирибенок колбас карош? Казы называется... Уй-бой, какой кароший...

 

Буримбай зажмуривается, причмокивает губами и качает головой. У меня в животе кто-то невидимый урчит на все голоса, рот наполняется слюной.

— Черти! — кричу я друзьям. — Хватит! — И неожиданно для себя тихо спрашиваю: — А пельмени сибирские пробовали?

— Вернусь до хаты, — мечтает Колька, — першим делом маты галушки зроблет... И сметаны глечик... Приезжайте до менэ, хлопцы! Броня крепка? Ох и гульнем!

— Сначала казы, — не соглашается Буркмбай.

— Пельмени, — заявляю я.

Долго лежим молча. Каждый думает о своем. Морозный ветер рвется в барак. Шарит слепыми руками по стенам, никак не может отыскать дверь. А что если найдет и в барак ворвется разыгравшаяся метель? Враз околеем!

— Мне бы сейчас тридцатьчетверку, — задумчиво произносит Колька. — Эх, Броня крепка!.. Дал бы фрицам!

— Моя тоже с тобой, — подхватывает Буримбай. — Моя обязательно надо... Уй-бой, как надо! Наша застава сорок два был... Все погибай... Моя одна остался... Кто погибай, скажут: «Буримбай, ты фашистам отомстил?..» Что моя будет говорить? Турма сидел, да?

— Заряжающим будешь, — утверждал Буримбая в свой экипаж Колька.

— Есть заряжающий, товарищ старший лейтенант, — строго отвечает Буримбай.

— Я — за водителя, — продолжает Колька, — ты, старший сержант, — в башню... Броня крепка!

— Есть, — соглашаюсь я.

— Только прежде, — доверительно сообщает Колька, — пройдемся по заборам, по вышкам, по запреткам... Проутюжим, ровное место сделаем. По всем лагерям пройдемся. Выходи, мол, ребята, вас на фронте ждут... Дома все очи повыплакали...

 

— Который жулик есть, бандит который, полицай настоящий, — горячится Буримбай, — тоже свобода ходи да?

— Ну, нет! — сжимает кулаки Колька. — Такие пусть сидят, пусть вкалывают, суки!

— Карашо! — восклицает Буримбай. — Где твой машина боевой? Чего твоя лежит, как этот самый суслик?

Ответить Кольке не удается. По бараку грохочущей волной прокатился голос Шпеня. Нарядчик орет так, словно его режут тупым ножом по самому больному месту:

— Две-над-ца-тый ба-рак! Слу-хай, сюды! Ко-му сви-дан-ка, ко-му по-сыл-ка: статья, срок, имя! Бы-стр-а-а-а!

Барак притих, затаился, сотни сердец учащенно забились в ожидании... А вдруг? А если?..

— Владимиров! — неожиданно резануло слух. «Однофамилец... Фамилия распространенная», — мелькнуло в голове. — Мало ли Владимировых на свете?»

— Владимиров! — снова рявкнул Шпень. — Спишь, т-твою мать!

— Пятьдесят восьмая, десять, Сергей Александрович, — машинально ответил я.

— На свиданку, — гаркнул нарядчик. Застучало, рванулось куда-то вверх сердце... Кто мог найти меня? Я никому не писал... Конечно, однофамилец. Сошлись и срок, и статья — ничего особенного. У вахты все выяснится...

К вахте пошли втроем. Высоко в небе стыла полная луна, помогая прожекторам высветить зa6op и колючую проволоку. Хватив густого ледянящего воздуха, Колька зашелся в надрывном кашле. Он сотрясал его высохшее тело, сгибал в дугу спину, прижимал книзу голову.

— Броня крепка! — выдавил он сквозь кашель. — Ох и жмет...

 

— Твоя сапсем молчи надо, — заботливо заворчал Буримбай. Зачем твоя рот открывай?

— Носом дыши, — подхватил я, — и молчи...

— Есть носом, — буркнул Колька.

Перед главной вахтой, метров за десять от запретной зоны, стояли человек двадцать-тридцать. Это были счастливчики — им пришли посылки или вызывали на свидание родственники. Позади них стояла толпа в двести-триста человек, молчаливая, настороженная. Ни шуток, ни смеха. Зловещая тишина. Выбросив на снег сноп яркого света и скрипнув, открылась дверь. На крыльце вахты появился пожилой заключенный. Он прижимал к груди свертки и мешочки — посылку, которую после тщательной проверки ему только что отдали. Боязливо озираясь, мужчина прошел мимо тех, кто ждал вызова на вахту, и остановился. Перед ним, как грозовая туча, замерла толпа. Подобралась, потянулась навстречу. Он медленно отступил, но тут же получил пинок надзирателя:

— Чего, как рак, пятишься? Пошел в барак! Жи-в-в-а-а!..

Толпа голодных, озверевших людей набросилась молча. Отчаянные вопли, крики жертвы, и через несколько секунд счастливчика, как порожний мешок, вышвырнули к бараку. Больше он не представлял интереса. Все было отобрано, раскрошено, разлито, втоптано в снег... Посылку попросту раздербанили...

В одной из комнат на вахте проверяли и выдавали посылки, вторая предназначалась для свиданий. Зарешеченные окна, широкий стол, скамейка, сколоченная из сосновых брусьев и досок, — вот и вся «мебель». Свидание проходило сразу у двух пар. Два надзирателя, по одному с каждой стороны, следили за порядком, проверяли передачи. Комната была жарко натоплена. Пахло мокрой овчиной, сосновыми досками, табачным дымом.

 

...Белая шапочка из искусственного меха, белые рукавички, синее пальто. Такой предстала она передо мной. Я сразу узнал ее. Карие, до боли знакомые глаза внимательно, словно не узнавая, смотрели на меня. Она молчала и только качала головой, как бы отрицая действительность, не соглашаясь с нею... Пять месяцев я не смотрелся в зеркало, но хорошо представлял, что видела перед собой молодая красивая девушка: изможденного доходягу с обмороженным носом, глубоко запавшими глазами, унылого, грязного, сгорбленного. Заношенный бушлат с рукавами разного цвета подпоясан медной проволокой, уродливая обувка из автомобильных покрышек, замусоленная матерчатая шапка. Из-под бушлата выглядывала полуистлевшая гимнастерка. Воротник стал большим для тонкой шеи и напоминал хомут на тощей кляче. Я простудился, постоянно шмыгал носом и утирался рукавом. Сопли на рукаве заледенели и сейчас оттаивали.

— Десять минут, — объявил пожилой надзиратель с большими, как грабли, руками. Он взглянул на ходики, что бойко постукивали на стене.

— Без проверок ничего не передавать, — добавил его напарник, молодой парень с округлым лицом, тронутым веснушками.

Голоса надзирателей вывели меня из оцепенения, дали возможность видеть и слышать...

—- Здравствуй, Рая! — прохрипел я и шмыгнул носом. Хотел еще что-то сказать, не смог, мешал комок в горле.

— Сережа, — прошептала она, и слезы покатились из глаз моей двоюродной сестры — Райки Мясниковой, студентки Новосибирского пединститута. Была она на год моложе меня.

Рая бросилась было ко мне, но широкий стол преградил ей путь.

— Садитесь, — кивнул надзиратель на скамейку.

 

Мы сели друг против друга. Время шло, ходики отстукивали свое, и мне казалось, что ничего, кроме этого тик-так... тик-так…, в мире не существует.

— Как же ты... Сережа? — прошептала она. Я промолчал. Слов не было. Ничего не было.

— Сколько? — спросила она. Комок в горле стал больше, поднялся выше. Стал душить.

Я поднял руки и растопырил пальцы. В ее глазах мелькнул испуг:

— Десять лет?.. Ты с ума сошел!

Беззвучно плача, она выложила из кошелки кирпичик хлеба, бутылку молока. Развернула сверток и протянула черную косоворотку. Она знала, что я любил такие рубашки.

— Вот... Стипендию получила... Нигде ничего нет... Возьми!

Ах, Райка, Райка! Не носить мне твоей косоворотки. И тебе, будущему филологу, не найти в русском языке такое слово, как раздербанить...

«А что, если надеть рубашку здесь, на вахте? — мелькнула мысль. — Конечно! Пусть с кожей сдирают...»

Я стал торопливо снимать бушлат. Резкая боль пронзила плечо. Удар прикладом давал о себе знать.

— Ты что морщишься? — участливо спросила сестра.

— Плечо на работе зашиб... Пройдет!

— Ты поосторожнее...

— Не пей сырой воды, — глупо хмыкнул я. Когда я стал натягивать рубашку, один из надзирателей, что моложе, всполошился:

— Не положено! Одень бушлат... Кому говорят!

— Да пущай, — остановил его напарник. Он хорошо знал, что ждало меня за вахтой.

— Едва нашла тебя, — говорила сестра. — Куда

 

только не писала... Куда только не ходила... Ты почему молчал?

Я слушал ее и кусал прямо от буханки. Торопливо глотал, давясь и не пережевывая. Запивал молоком... Неужели существует на свете такое чудо — свежий хлеб и молоко?..

— Да там поешь, — приговаривая сквозь слезы, смотрела на меня сестра. — Успеешь еще. Господи, какой же ты худой! Одни кости... Болеешь, да? Руки-то красные и пальцы вон... обморожены...

Она взяла мои руки в свои теплые ладони, поднесла к губам, стала молча целовать... Я почувствовал на своих обмороженных, покрытых цыпками руках горячие капли. Как же глубоко проникли они... До самого сердца...

И я не выдержал — уткнувшись в рукав бушлата, судорожно, навзрыд заплакал, сотрясаясь всем телом... Слезы душили меня, не давали глотать, делали солеными молоко и хлеб.

Рядом плакала худощавая женщина, пришедшая на свидание с мужем. Она пришла не одна, а с маленькой белокурой девочкой. Девчушка тоже плакала, тянулась руками к мужчине и сквозь слезы приговаривала:

— Папа, пойдем... Папа, пойдем...

Мужчина крепился, но усталые глаза за стеклами очков все больше наливались свинцовой тоской.

— Кончай свиданку! — громко объявил надзиратель.

Я недоуменно поднял голову — когда же пролетели эти десять минут? Да и были ли они вообще? Ведь это все — сон! Жуткий, кошмарный соя! Сейчас проснусь и снова буду веселым, довольным среди своих ребят из 5-й эскадрильи... Но сон не проходил.

— Хватит! Кончай! — вразнобой забасили надзира-

 

Я шмыгнул носом, утерся рукавом, спрятал поглубже за пазуху хлеб, взял бутылку...

— Прощай, Рая... Спасибо тебе...

Хотел сказать что-то еще, но не смог, душил все тот же комок в горле.

— Сережка! — заливаясь слезами, заторопилась она. — Ты духом не падай! Слышишь? Держись, братик! Я самому Сталину писать буду... Я скоро еще приду...

...Мы встретились только через десять лет!..

Кирпичик хлеба, бутылка молока, рубашка — вот и вся помощь с «воли», что получил я за десять лет скитаний по тюрьмам, лагерям, пересылкам, этапам дальнего следования. От меня, «контрика», отказались все. Родные и двоюродные братья и сестры, дяди и тети, близкие знакомые. Ни ржавого сухаря, ни единого рублика...

Спасибо тебе, Рая! Только ты, единственная, обогрела меня в самом начале тяжелого пути. Спасибо тебе, сестричка. Припадаю к рукам твоим!..

Прижимая к груди бутылку с молоком, я стою перед молчаливой, настороженной толпой. Успею ли добежать до левого фланга, где ждут меня Буримбай и Колька? Смогут ли мои друзья сделать по глотку молока, укусить свежего, пахучего хлеба?..

Толпа опередила нас, спутала все планы. Слишком много у нее ног и рук. Сильна была своей тяжелой, злой массой.

Я отбивался изо всех сил, но меня свалили, втиснули в холодный снег. Я кусался, царапался, кричал, матерился. Это была настоящая борьба не на жизнь, а на смерть!

Чужие нахальные руки лезли за пазуху, выворачивали карманы, обшаривали. Мертвой хваткой вцепился я в хлеб и уже никто не мог разжать мои закостеневшие руки. Сжатый хлеб выдавился между паль-

 

цами. Я так и держал кулаки, когда Колька и Буримбай пробились ко мне. Толпа уже не интересовалась мной, я был пуст... А тут подоспела новая жертва! Я протянул друзьям руки, разжал кулаки, криво усмехнулся:

— Вот вам галушки, колбас джиребенок, пельмени...

Сам молока попробовал...

— Броня крепка! — одобрил Колька. — Молоко — это здорово! Кто приходил?

— Сестра двоюродная... Студентка... Говорит, еле нашла...

Две горсти спрессованного хлеба мы разделили на две части — я уже ел да еще с молоком!

— Броня крепка! — сказал, как припечатал, Колька.

— И танки наши быстры, — подхватили мы с Буримбаем.

Черная косоворотка была теплой, из фланели. Мы носили ее поочередно все трое, а когда Колька умер от истощения — вдвоем...

Разошлись и наши пути: Буримбая увезли на север, меня — на Дальний Восток. Рубашку я отдал ему, он был «южным» человеком и всегда мерз. А я — коренной сибиряк, в Омске родился...

Где ты сейчас, Буримбай, товарищ мой по несчастью? Может, седобородым аксакалом сидишь перед кибиткой на горном пастбище, смотришь на древние горы, ворошишь в догорающем костре жизни угли памяти... Знаю, как больно жгут они старое сердце! Уверен, что и у тебя есть бумажка, где сказано: «...и дело о нем прекращено за отсутствием состава преступления...» Правда восторжествовала, Буримбай! Но кто нам вернет загубленную юность? Воскресит Кольку-танкиста, миллионы таких, как он?.. Разве и к тебе, Буримбай, не приходят они по ночам с немым вопросом: «За что?» Разве и ты не мучаешься от бессилия и ярости, что не можешь ответить им...

 

Говорят на Востоке: «Когда пыль рассеется, ты увидишь: едешь ли ты на лошади или на осле». Ветер перемен развеял пыль, мы с тобой на скакунах... Да только все чаще спотыкаются наши кони, не так звонко цокают копыта...

Зажмурь глаза, мой друг! Перенесись почти на полвека назад.

...Слышишь, как в стылом воздухе звенит кусок ржавого рельса?

Слышишь, как отчаянно скрипит снег под тысячами ног?

Слышишь хриплый простуженный голос: «Броня крепка и танки наши быстры...»

Может, сохранилась у тебя черная косоворотка? Хотя бы лоскуток!

Так хочется припасть лицом, наплакаться вволю...