СВИНИНА НА ОДНОЙ НОЖКЕ

 

Настал день, когда и меня притащили е работы в жилую зону «ножками вперед»... Упал я не от полного бессилия, просто поскользнулся. И такая апатия, такое равнодушие ко всему охватило, что решил, — не встану! Делайте со мной, что хотите!.. Буду лежать! Били, конечно, добивались, чтобы встал... Ничего не вышло... Не будут же из-за таких, как я, всю колонну держать? Подхватили, понесли... К тому времени я без друзей остался — Колька умер, Буримбай с этапом ушел...

Притащили меня в жилую зону, а у санчасти очередь: кто сидит, кто лежит на снегу. Стоячих нет. Дюжие санитары заволакивают нас в санчасть, как мешки с зерном. Хотя сравнение не то, мешки с зерном, мукой — тяжелые, полные. Мы — мешки с костями...

Затащили и меня. Один санитар поставил на ноги, держит, второй спустил с меня штаны. Двое вольнона-

 

емных врачей глянули на мой зад и объявили, что к работе я не пригоден, меня надо в ОПП... Значит, задница моя плоская, как доска, и ни кусочка мяса на ней не осталось... Никаких тебе стетоскопов, анализов — посмотрел на высохший зад человека и готов диагноз — дистрофия, крайнее истощение. Но врачи следят строго, если там есть чуть-чуть мяса, санитары тут же выталкивают на мороз — «симулянт».

Так я оказался в стационаре № 3 — длинном, с подслеповатыми окнами бараке, стоящем в углу жилой зоны. Официально он зовется ОПП — оздоровительно-профилактический пункт. Мы зовем по-своему: общество подготовки покойников. Мало кто из работяг, попавших в ОПП, выходит из него живым. Обычно путь лежит в Бугры — обширное кладбище для нескольких лагерей, расположенных на левом берегу Оби.

Сама идея создания ОПП благая — дать небольшой отдых усталому и больному человеку, в какой-то мере восстановить его силы, сделать пригодным для работы. Но вся беда была в том, что и половина положенных продуктов не попадала в котлы ОПП, Слишком много нахлебников кормилось возле него. Нас обворовывали все без совести, без страха, без всякого контроля. Тащили все, кто мог, умел и имел на это право... Работники надзора, режима, конвой, охрана, повара, завскладами, уголовники, начальники всех рангов. Больным оставались «рожки да ножки». Усиливались пеллагра, дистрофия, простудные заболевания, кровавые поносы... Заключенные в ОПП постепенно «доходили» и, как правило, заканчивали свой земной путь.

Наш барак мало чем отличался от обычных. Двухъярусные нары, к столбам прибиты поперечные планки — лестницы. Без них многим на второй ярус просто не забраться. Также никаких постельных принадлежностей. Окна такие же тусклые и замерзшие. Три печки, сделанные из железных бочек, стоят в концах и посре-

 

 

дине барака. В них всегда огонь, но сказать, что в бараке тепло, нельзя. Когда дует сильный ветер, печки сильно дымят. Ветер загоняет дым назад, он выбивается из топок, пробивается на стыках железных труб, подвешенных на проволоке к низкому потолку. Дым пробирается в легкие, заставляет натужно кашлять. Особенно достается тем, кто лежит на верхних нарах. Вот и выбирай: или холод внизу, или дым наверху.

Нас в ОПП — более двухсот человек. Делимся на две группы: лежачие и ходячие.

Санитары — уголовники в серых халатах — должны подсаживать больных, но работы слишком много. Туалет находится во дворе, а при дистрофии люди страдают частым мочеиспусканием. Если же кого прохватит понос, его списывают во 2-й или 1-й стационары, там два-три дня — и конец... Слизистая оболочка желудка не восстанавливается. Но в основном из ОПП заключенные идут «транзитом» в морг, минуя общие стационары. Не можешь забраться на верхние нары — это и диагноз, и приговор...

Я пока что ходячий и всеми силами стараюсь остаться в этой группе. А силы с каждым днем тают, как мартовский снег. Нам разрешается покидать стационар и совершать «прогулки» по зоне. Этим мало кто пользуется — мороз, ветер, поземка и... убогая одежонка и обувь... Какие уж тут прогулки!..

Но все равно я не могу целыми днями лежать на нарах, рассматривая потолок. Надо ходить, двигаться, «шустрить», как говорят в лагере. Волка ноги кормят! Хотя какой я сейчас волк — заяц облезлый...

Сидящий у тумбочки возле дверей скуластый парень в грязном халате — наш санитар, Мишка Швах, скользнул пытливым взглядом, криво усмехнулся:

— Куда прешь? Двадцать семь сегодня с ветром! Сопли отморозишь...

— Ничего... Одолжи лучше валенки, земляк!

 

 

 

— А шкеры ватные не хочешь? — хлопает Швах себя по заднице.

— Можно и шкеры, — соглашаюсь я. — А ты и в трусах посидишь...

— А во... видел — хлопает дневальный уже по другому месту. — Много вас тут таких... Выкатывайся, пока в лоб не закатал.

Я знаю, что Швах любит покричать, отвести душу в матерках, но кулаки в ход не пускает. А мог бы! Сила есть у этого крупного спекулянта из Иркутска. Работал с размахом — вагонами покупал и продавал. Получил десять лет. В лагере быстро приспособился. Плохо ли быть санитаром? Сиди себе в тепле...

Первым меня встречает ветер, пронизывает насквозь, обжигает лицо, выжимает слезы из глаз. Глубоко засунув руки в рукава бушлата, согнувшись в дугу, медленно шаркаю кордами по утоптанному снегу жилой зоны.

— Ширк-ширк... Ширк-ширк, — выговаривают мои автоботинки, а мне вспоминается звон коньков по искристому льду, звуки духового оркестра, звонкий девичий смех. «Господи, неужели все это было?» — думаю я и сердце начинает щемить...

Низко висят серые тучи, закрывают все небо. Редкие снежинки, подхваченные ветром, бьют в лицо, они вроде и не тают — так замерзло мое грязное лицо.

А жизнь в зоне идет своим чередом. Облепили помойку возле кухни такие же доходяги, как я. Грязные, оборванные, равнодушные ко всему люди. Из стационаров потащили жмуриков в морг. Двое надзирателей волокут провинившегося в изолятор...

Прохожу мимо конторы — солидного барака, заметно отличающегося от остальных помещений. Говорят, здесь находится КВЧ — культурно-воспитательная часть. За все время не видел я в лагере и малейших признаков культуры — мат, ругань, побои. Основ-

 

 

 

нее средство воспитания — непосильный труд под лозунгом: «Дело чести, славы, доблести и геройства». Ф. Энгельс писал, что человек обязан труду разделением функций между руками и ногами, постоянным превращением мозга животного в развитой мозг человека... Для подневольного труда нужны только руки и ноги. Лагерь воспитывает в человеке отвращение к такому труду на всю жизнь.

На высоком крыльце конторы стоит широкоплечий парень в черном, явно с чужого плеча пальто, в шапке-ушанке, одно ее ухо поднято, другое — опущено. Это Федька Глот — дневальный конторы. Говорят, что мимо него и воробей не проскочит, не то что человек. К кому бы ты ни шел, с каким бы делом ни обращался в контору — с жалобой, просьбой, вопросом — первым делом тебя встречает Федька. Ты должен доложить ему о своем деле, а он уже решит: пускать тебя к начальству или нет? Его решение окончательное и обжалованию не подлежит...

Попыхивая самокруткой, Глот внимательно наблюдает за пожилым заключенным в телогрейке, из которой клочьями торчит вата. Он семенит походкой Чарли Чаплина впереди меня. Я строю предположения, как произойдет его встреча с Федькой.

Подойдя к крыльцу, «Чаплин» заискивающе произносит:

— Добрый день, Федор Петрович...

— Здорово! — цедит сквозь зубы дневальный и поднимает опущенное ухо шапки. — Вызывали? Куда? К кому?

— В бухгалтерию мне...

— Зачем?

— Шмутки проверить... Написали много, а я ни хрена не получал... Напутали. Промот еще пришьют!..

— Бригада какая? — интересуется Федька.

— Сто четвертая...

 

— Бугром кто? Санька Кожухарь?..

— Он самый...

— Вот с ним и придешь!

— Так он на работе... А я освобожден сегодня!

— Закосил, наверное?

— Температура...

— Настукал, сука! Все одно, придешь с бригадиром!

— Да я его вчера просил — не идет. Некогда, говорит...

— Ну, раз бугор не идет, значит, и тебе здесь делать нечего! Поворачивай оглобли!..

— Ну, пусти, Федор! Что тебе стоит? Пусти...

— Повякай мне тут! Вот как врежу промеж рогов

— до самого барака на заднице будешь ехать... Уматывай, ну!

Федька выразительно показывает кулак размером с пивную кружку. «Чаплин» горбится, становится еще меньше ростом. Молча, видимо не теряя надежды, стоит у крыльца. Мне становится жаль его.

— Пусти работягу, — прошу я Федьку. — Чего тебе? Пусть идет... Жалко, что ли?

— Жалко в заднице у пчелки, — ухмыляется дневальный. — Тоже мне адвокат нашелся...

Я молчу. Знаю, что разговаривать с Глотом бесполезно. Была бы у меня сила — подошел бы да и врезал ему «промеж рогов», как он говорит. Вот такой язык он бы сразу понял... Уважают и боятся в лагере только силу. Нет ее — молчи, никому ничего не докажешь... Не рыпайся, не вякай!

Медленно иду дальше. Невдалеке от конторы — главная вахта — ворота. Кроме них, в зоне еще трое ворот. Иначе не успеть всех заключенных утром на работу вывести.

Неожиданно из-за ближайшего барака выходит длинный и худой, как Кощей, мужчина в полушубке. Это старший надзиратель Басарский или, как зовут его

 

заключенные, Рыбий Глаз. Глаза у него действительно круглые и тусклые, как у снулой рыбы. Старший надзиратель строг, но справедлив. Бьет редко, но так, что, «летишь с катушек». Все в лагере удивляются, откуда у Рыбьего Глаза столько силы? По виду — хоть самого в ОПП клади... Кто-то выдвинул версию, что у старшего надзирателя отсутствует желудок, а пищевод сразу переходит в прямую кишку. Все съеденное пролетает, как в трубу...

Следом за Рыбьим Глазом, спотыкаясь, спешат несколько заключенных. Увидев меня, старший надзиратель призывно махнул рукой, а когда я торопливо подошел, коротко спросил:

— Фамилия, бригада, барак?

— Владимиров... Девяносто пятая... ОПП..

— Пристраивайся! — выдохнул Рыбий Глаз.

Я торопливо зашагал вместе со всеми. «Зачем? Куда? — забилось в голове. — Почему так спешим? Ого, к вахте идем...»

«Может быть, пришел ответ на мои жалобы? Но при чем тут другие доходяги? А если у них тоже самое? Вдруг заведут на вахту и скажут: «Выходи на свободу!»

Ворота для нас не открыли — слишком мала группа. Провели через калитку. Дежурный пересчитал нас.

— Двенадцать!

— Дюжина, — подтвердил Рыбий Глаз. — Запиши за мной на пару часов. Распоряжение майора...

— Знаю, звонили, — кивнул дежурлый. — Конвой ждет...

За зоной переминался с ноги на ногу солдат в полушубке с автоматом. Он пристроился к нам сзади. Впереди шагал старший надзиратель. Шли молча, гуськом.

Я присмотрелся к своим попутчикам. Самые что ни на есть доходяги, еле ноги волокём.

 

— Это куда же нас, братцы? — спросил идущий рядом со мной парень.

— К маме на переделку, — хохотнул лобастый паренек в старушечьей кацавейке.

— Шлепать будут, — мрачно изрек коренастый мужик и шмыгнул носом. — Все, мужики, отгуляли...

— Закрой хлабальник, — оборвал его Рыбий Глаз. В лагере уверяли, что старший надзиратель слышит за километр, а видит не только глазами, но и затылком.

Дальше шли молча по хорошо накатанной дороге. Вот один из нас поскользнулся и растянулся на снегу. Мы тут же подняли его, а Рыбий Глаз проворчал:

— Набрал на свою голову. Работнички, в-вашу мать-перемать!..

Вскоре подошли к центральному продовольственному складу — огромной полуземлянке, вросшей в снег.

— Кормить ведут, — не удержался тонкогубый.

— Накормят, — откликнулся паренек в кацавейке, — до зоны не дотащим, по дороге растрясем...

— Р-раз-го-вор-р-чи-ки! — прикрикнул надзиратель.

—Только о жратве и думаете, сволочи!

После пронизывающего ветра в продскладе было тепло. Тепло особое — обволакивающее и что главное — с очень вкусными, полузабытыми запахами. Их было множество в этом большом, погруженном в полумрак помещении, похожем на депо. Ящики, мешки, свертки, бочки, банки, — везде продукты. От запахов кружилась голова, слюна переполняла рот. Пахло яблоками и рыбой, хлебом и чесноком, лавровым листом и ванилью.

Нас встретили двое. Один — маленький и круглый, как шарик, человек напоминал мое далекое детство. Однажды я разбил градусник. Блестящие шарики ртути разбежались по полу и я никак не мог поймать хотя бы один из них. Они были неуловимы. Таким же

 

был и этот шарик из продсклада. Он был юрким, живым, весь какой-то круглый. Впечатление такое, что он не ходит, а катается на роликах, такими быстрыми и плавными были все его движения... Второй — средних лет, стройный и подтянутый. Все на нем сидело как влитое. Честь и слава портным и сапожникам. Одежду и обувь лагерному начальству шили заключенные, мастера высшего класса, обслуживающие в недавнем прошлом членов правительства. Мягкие фетровые бурки, загнутые в два раза, как ботфорты у мушкетеров, темно-синее галифе с малиновым кантом, щегольский дубленый полушубок стягивал широкий ремень с портупеей через правое плечо. Из-под шалки выглядывали черные, пушистые бакенбарды. Он то и дело искоса посматривал на плечи, где красовались новенькие погоны с четырьмя звездочками капитана внутренних войск. Их только что ввели и, по всей видимости, погоны очень нравились капитану. Но сейчас по его лицу нет-нет да и пробегала тень какой-то неясной тревоги.

Шарика я не знал, но догадался, что это завскладом. О капитане слышал — начальник снабжения лагеря Мамедов, уроженец Баку, оказавшийся в далекой Сибири.

— Что-то долго, сержант, — недовольно проворчал он, когда мы подошли. — Предупреждал же...

— Успеют, — буркнул Рыбий Глаз. — Каждого-то не возьмешь.

— Набрал богатырей... Они же здесь дуба дадут... — усмехнулся капитан.

— Еще нас переживут, — мрачно пошутил старший надзиратель.

— То, что надо, в два счета сделают!..

— Действуйте! — повернулся капитан к завскладом. — Мне надо бежать... Живее только, слышь, Каллистрат!

 

— Ясненько, товарищ капитан, ни одна собака...

— Ну, хоп! — кивнул начальник снабжения и направился к выходу, где, пристроившись на бочке и поставив автомат между ног, сидел конвоир. Выход из склада был один и беспокоиться о нас у него не было причины. Куда мы денемся...

— Пошли, мужики, — махнул Шарик рукой в глубь склада и покатился вперед на своих «роликах». Мы во главе с Рыбьим Глазом двинулись за ним.

Бог ты мой! Чего только не было в складе! При виде такого богатства засосало под ложечкой, заурчало в животе. Здесь хранились продукты для лагерей, для вольнонаемного состава, магазинов, солдат конвоя и охраны. Ящики с консервами и маслом, бочки с рыбой, мешки с крупой и мукой, связки лука и чеснока, штабеля мешков с сахаром, какие-то свертки, ящики... Но продукты для заключенных были особые: давно списанные по срокам хранения и реализации из армейских и других складов.

В конце нашего склада висели на стенках свиные и бараньи туши, тускло отсвечивая в свете неярких лампочек. Их было много.

Шарик остановился, повернулся к нам:

— Видите эти туши?.. Будете переносить их вон в те закрома с капустой... Разбирайте вилки, делайте ямы и прячьте туда мясо, сверху опять кочаны... Поняли?

Мы поняли. Но все же один из нас, заросший рыжей щетиной и большеглазый, наивно спросил:

— А зачем?..

Двенадцать пар глаз уставились на заведующего складом. Шарик прищурился и снисходительно пояснил:

— Температура поднялась... А капуста — холодная. Мясу там лучше будет...

—Дошло? — прищурился Рыбий Глаз, — Али объяснить? Кому непонятно, ну?..

 

— Сделаем, гражданин начальник...

— Ясно, гражданин старший надзиратель...

— Мы счас, — вразнобой загалдели мы.

Я до боли стиснул зубы. Противно было слушать заискивающие, угодливые голоса. Но что я мог поделать? Заявить, что не буду принимать участия в грязном деле? Меня тут же в порошок сотрут свои же. Мой протест ничего не изменит. А если промолчу — пожрать дадут и за работу, и за то, что язык за зубами держал...

Мы понимали, откуда появились туши, которые надо было спрятать... Вероятно, ждали комиссию. Каким бы трудным ни было положение в стране, как бы много ни требовал фронт, людей надо было хоть немного кормить, даже если они заключенные. Какие-то граммы жира, мяса, сахара, крупы полагались и нам. Жалобы разными путями доходили до высоких инстанций. Были и в ГУЛАГе честные, добросовестные люди. Мало, но были. И все же преодолеть огромную армию взяточников, казнокрадов, жуликов на высоких постах они не могли. Лагерные правители, как никто, знали, каким образом надо «подмазывать» нужных людей.

Туши висели на железных крючьях, вбитых в бревенчатые стены. Разбившись на три группы, мы приступили к работе. Тащить тушу по капустным кочанам было трудно. Ползком, упираясь локтями, мы волокли тушу, чертыхаясь и матерясь на все лады. С бараньими было легче — они весили меньше. Разобрав капусту, мы укладывали мясо, а затем старательно прикрывали сверху этими же вилками.

Шарик и старший надзиратель, присев на бочки, закурили и молчком наблюдали за нами. Но, попробуй, уследи за, голодными людьми, если в их руках долгожданная еда?.. Если в продскладе царит полумрак?.. Тяжело отдуваясь, мы тащим промерзшую свиную тушу по капусте и одновременно грызем ее отвыкшими от еды зубами. Издали нас можно принять за детены-

 

шей, прильнувших к материнским соскам с живительным молоком. Но молока нет и мы отчаянно грызем твердую шкуру, урчим и задыхаемся от жадности и голода.

— Слышь, — обращается ко мне рыжий парень, с которым мы трудимся в одной «упряжке», — на сало не нажимай — понос прохватит. Дуба врежем!..

— Ну и хрен с ним, с дубом! — отвечает за меня паренек в кацавейке. — Хоть перед смертью нажраться вдоволь. Пропади оно все пропадом!..

— Дело ваше, — вздыхает Рыжий.

Я знаю, что мой сосед прав. Желудок истощен до предела, и с салом ему не справиться. Обязательно прохватит понос... А это значит — дать дуба! Знали ли об этом кладовщик и старший надзиратель? Конечно!.. Но почему не предупредили? Почему не следят? Понимают, что изголодавшиеся люди не удержатся. А может, простой расчет: меньше свидетелей? Как говорится, концы в воду!.. Хотя вряд ли они боятся наших «свидетельств», им будет, а не «врагам народа».

Как же хочется грызть и грызть, жевать полным ртом, набивать живот и не думать о поносе. Может, это и впрямь последний шанс нажраться перед смертью? Я до боли сжимаю зубы, стараюсь не обращать внимания на тех, кто рядом. Те несколько кусочков, которые я все же отгрыз, только раздражают желудок и он, как взбунтовавшийся зверь, рычит и воет...

«Ну и пусть понос, — думаю я и впиваюсь в баранью тушу, выбрав место, где сала меньше. С мяса не так прохватит», — успокаиваю себя. Трудно передать, какое оно на вкус — мерзлое баранье мясо, откушенное от туши голодным до крайности человеком. Чтобы это по-настоящему ощутить, надо тщательно разжевать. Но на это у нас нет времени. Глотаем куски, не пережевывая. Говорят, даже волки так не поступают...

Когда на крючьях остается с десяток туш. Шарик командует:

 

— Кончай, мужики!

—А эти? — спрашивает тонкогубый парень.

— Пусть висят, — пренебрежительно машет рукой Шарик, — это вам завтра на бифштексы пойдет, — добавляет он и смеется.

Он внимательно проверяет нашу работу, перекладывает несколько вилков, что-то пинает. Спрыгивает в проход, стряхивает руки.

— Ну как? — спрашивает Рыбий Глаз.

— По-ря-док! — по слогам произносит завскладом. Круглое, лоснящееся лицо его выражает довольство.

— Хорошо работнули!

— Старались! — угодливо произносит кто-то из нас.

— Аж пот прошиб, — добавляет мужчина в кацавейке.

— Самый раз сейчас это самое... Перекусить бы, — робко говорит тонкогубый парень.

— Курнуть бы! — мечтательно подхватывает другой. Шарик медленно ощупывает нас круглыми глазами:

— В зоне скажете, если, конечно, спросят, что капусту перебирали... И смотрите, мужики, не дай бог... Из-под земли достанем!.. Усекли?

— Усекли! Чай не маленькие, — заверяет Рыбий

Глаз. От его улыбки делается зябко.

— Фамилии записал?

— А как же, — ухмыляется надзиратель. — На том свете разыщем, ежели чего...

— Да чтоб языки отсохли... Век свободы не видать, — клянемся мы.

Вытянув шеи, внимательно следим, как большой, похожий на секиру нож, в умелых руках кладовщика кромсает два кирпича хлеба на двенадцать кусков. Никаких весов не надо — пайки получаются совершенно одинаковыми.

— Грамм по триста! — шепчет Рыжий.

— Больше, — не соглашается Кацавейка, по три-

ста тридцать... Буханка два кило тянет... Ржаная, тяжелая...

— Хлеб здесь съешьте, — раздавая нарезанные куски, говорит кладовщик. — В зону не тащите...

— Это они в два счета, — ухмыляется Рыбий Глаз.

— А ну, мужики, навались!..

На ответ у нас нет времени. Двенадцать ртов впиваются в сырой, но удивительно вкусный хлеб.

После хлеба Шарик дает нам пачку махорки. Это щедро, если учесть, что в пачке 8 спичечных коробков, а в каждом коробке 8 самокруток. Свою долю я тут же обмениваю на хлеб.

Глянув на наши засветившиеся лица, кладовщик и вовсе добреет:

— Возьмите еще по вилку капусты... Только поменьше, чтобы на вахте не отобрали.

— Со мной не отберут, — кивает Рыбий Глаз. — Но все одно, большие не хватайте.

— Капуста — это витамины! — радуемся Мы.

— Свинина на одной ножке, — замечает Рыжий. — Если ее потушить да поджарить... Ого!

— Пальчики оближешь! — подтверждает Кацавейка. А я думаю о том, как метко окрестило население ГУЛАГа капусту — свинина на одной ножке! Точнее не скажешь. В тюрьмах и лагерях эта «свинина» была основным продуктом питания. Зимой обязательно мерзлая. На всю жизнь возненавидел я этот безобидный и древний овощ. Тошнит при одном виде.

Мы плетемся навстречу ветру. Впереди Рыбий Глаз, следом мы, за нами — конвойный с автоматом. Я стараюсь, не отстать от надзирателя, пытаюсь спрятаться за его широкой спиной. В памяти всплывает блоковское: «Ветер... Ветер на всем белом свете!»

— В белом венчике из роз, впереди Иисус Христос», — громко произношу я.

 

— Верующий, что ли? — повернувшись, спросил Рыбий Глаз. — Чего Христа вспомнил?

— Верующий! — прикрываясь рукой от леденящего ветра, говорю я. — Нам без веры никак нельзя, гражданин старший надзиратель... без веры не выживешь...

Он молчит, но придерживает шаг. Ждет, не скажу ли еще что. Но я молчу.

В желудке тепло от кусочков сырого мерзлого мяса, от хлеба. Под бушлатом — кочан капусты. Я — богач! Но мне очень тоскливо. За шкуру свою облезлую испугался, товарищей предал, жуликам помог...

Иду и шепчу сквозь слезы, что выбивает из глаз морозный ветер:

— «Гуляет ветер, порхает снег. Идут двенадцать человек... Холодно, товарищи, холодно...».