ЛОВИСЬ, РЫБКА

 

Лед на оконных стеклах в бараке намерз пальца на два. Он все время подтаивает, пропитывает тряпку, положенную на узкий подоконник. Концы тряпки выведены к краям окон, и вода стекает в подвешенные бутылки. Ночью, когда в бараке стоит тишина, слышится: кап... кап... кап... И не понять, кого оплакивает беспрерывный поток этих слез.

Здесь в милосердии нуждается каждый, хотя этого слова в лагере не существует. Тут вообще меняются все понятия на обратные: добро на зло, правда на ложь, милосердие на жестокость. Меняются не до окончания срока, меняются на всю жизнь. Днем капель не слышно — в бараке ругань, стоны, проклятия, вопли, бряцанье котелков, окрики, скрипы, шорохи.

Зимний день короток, но здесь тянется бесконечно. Лишь три понятия представляют интерес: завтрак, обед и ужин. Больше ждать нечего и некого. Пустота в же-

 

лудке и в душе. И связаны эти пустоты накрепко, не отделить их друг от друга.

По центру барака стоят три длинных стола и грубо сколоченные скамейки. Когда надоедает лежать, мы перебираемся на скамейки, полируем их тощими задами. Ведем бесконечные разговоры, рассказываем бывалые и небывалые истории, строим предположения. Главная тема: освободят ли нас сразу после победы или будут держать до окончания срока? Каких только версий не выдвигается. Горячо обсуждаем сводки Информбюро. Радуемся победам, переживаем поражения. Глубоко сожалеем, что мы здесь, а не на фронте. Нельзя сказать, что все мы патриоты, далеко нет. Но лагерь приучает держать язык за зубами. «Стукачей» — полным-полно. Не успеешь и ахнуть, как «заложат» и получишь «довесок» лет в пять. Люди становятся осведомителями за черпак баланды, кусок хлеба, щепоть табака. В основном это мелкое жулье — сявки, но немало и контриков. Голод, холод, тяжелый труд — делают свое дело. Мороз не только студит тело, добирается он и до людских душ.

Наше ОПП — как «Ноев ковчег», каждой твари по паре. Семь пар чистых и семь — нечистых. Кого тут только нет! Здесь не только больные, много здоровых блатарей, которые пережидают морозы в больничном тепле. Знают об этом и начальство, и врачи, но ничего не предпринимают. Лагерное начальство побаивается уголовников. Они могут и нож из-за угла всадить, и в карты проиграть, и кирпич на голову бросить... Кроме того, уголовники помогают держать в руках, заставляя «вкалывать», контриков.

Я спускаюсь с нар, присоединяюсь к доходягам, что внимательно слушают пожилого мужчину в простеньких очках с тонкими металлическими дужками. У него высокий лоб, внимательные серые глаза, резко очерченные губы. Он худой, как щепка. Но несмотря на это, дер-

 

 

жится бойко. Валентин Максимович Шмелев, профессор Ленинградского университета, не перестает удивлять меня своей эрудированностью. Он историк и умелый рассказчик. В его рассказах оживают воеводы и князья, купцы Петровских времен и опричники Ивана Грозного, немцы и татары. Начнет говорить о Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, Орловском и Александровском централах, кажется, что он сам сидел в их камерах и казематах, равелинах и бастионах. А московские Бутырки на двенадцать «тысяч персон», ленинградские Кресты?

Голос профессора удивительно богат интонациями. То он доверительный, теплый, то сухой, официальный. Профессор как бы перевоплощается в тех, о ком рассказывает. Как-то начал «Слово о полку Игореве» на древнерусском... Послушали мы минут пять и взвыли: красиво, напевно, но... ничего не понять...

Я присаживаюсь к столу, вслушиваюсь.

— И определили графа Разумовского в каземат Шлиссельбургской крепости...

— Графа и в каземат? — удивляется худосочный паренек по кличке Шуруп. — Денег-то навалом, откупился бы запросто!

— Не всегда удавалось это, — возражает профессор. — Порой и деньги не могли помочь...

— Было это на Руси и отрадно сие, — вещает бархатным басом мужчина с округлым лицом и плавными движениями. Это «террорист», священник Благовестов, отец Василий. Предал он анафеме одного из членов Политбюро, приказавшего «обезъязычить» божий храм — снять колокола. Пришли глубокой ночью три «галифешника», увели отца Василия. Приговор народного суда лаконичен: «Террорист! Десять лет...»

Подняв палец, отец Василий рокочет:

— Не людской суд покарал графа, а господний! Так-то, братии мои... Господний! Всех покарает, кто душу

 

ожесточил... Муки людские по белому свету множит!.. Иже еси на небеси! Да растачатся врази твои, Господи!

Священник крестится сам, широко осеняет нас. Какое-то время мы молчим, ждем, чтобы молитва отца Василия дошла до небес. Чтобы «растачились врази» господние...

— Валентин Максимович, — спрашивает Шуруп. — Вы говорили, что в казематах морозно было. Чай, граф ж... то наморозил?

— А вы послушайте о его гардеробе, — улыбается профессор.

— Верняк штаны ватные дали и телогрейку, а если еще и сапоги — никакой каземат не страшен... Меня бы так одели, — восклицает один из доходяг.

— Ватные штаны, говорите, — смеется Валентин Максимович, — вот опись вещей, что позволили графу взять в каземат:

— Шуба медвежья— 1, тулупов суконных и на кроличьем меху—2, халатов холодных—4, фрак летний—1, сюртуков суконных —2, сюртуков теплых на вате — 1, шпор серебряных — 4, пантолон лосиных — 3...

— Это какие еще лосиные? — не выдерживает парень в выцветшей гимнастерке. — Бабские, что ли, с кружевами?

— Лосиные пантолоны, — терпеливо объясняет профессор, — это штаны из кожи лося в обтяжку. Их офицеры высших чинов носили... Видели, наверное, в кино? Дальше слушайте. Панталон других — 11, пантолон черных — 6...

— Мужики! — восклицает скуластый, похожий на артиста Масоху из фильма «Большая жизнь», уголовник. — Выходит, у графа двадцать шкер было!

— Что такое шкеры? — пришло время удивляться профессору.

— Эх, ты! Ученая твоя голова, — снисходительно го-

 

ворит Масоха, — про графьев все знаешь, а то, что шкеры — штаны, не секешь! Теперь понял?

— Усек! — смеется профессор. — Дальше слушайте...

— Про шмутки графские все? — интересуется кто-то.

— Манишек — 6, — продолжает профессор, — штиблет — 7, жилетов черных — 8, жилетов белых — 6, жилеток цветных шелковых — 4, фраков суконных — 3, чулок черных — 11, цветных шелковых — 4, чулок белых — 14, скатертей — 4, салфеток — 12, наволочек — 14, простыней — 14, рубах фланелевых — 18, кастрюль медных — 8, пряжек башмачных золотых — 2, пряжек башмачных серебряных — 3, бритв — 12, сапог — 7 пар, сапог сафьяновых — 1 пара...

Профессор умолкает. Мы тоже молчим, пытаемся представить все то, что перечислил профессор. Это не так-то просто.

— Это же целую бригаду одеть и обуть можно, — изумляется парень в выцветшей гимнастерке.— Восемнадцать рубах, семь пар сапог...

— Еще пара сафьяновых для бригадира, — уточняет Шуруп.

— А шпоры-то зачем? — спрашивает Масоха. — Да еще четыре пары. Может, и лошадь ему в каземат дали?

— Лошади не было, — улыбается профессор, — но любил граф слушать, как шпоры звенят. У каждой пары — свой звон... Умельцы русские знатно их делали... Графу три часа прогулка была положена. Вот и вышагивал по плитам каменным. Идет, а шпоры: дзинь... бряк... дзинь... бряк... Нравилось ему...

— Валентин Максимович, — интересуется парень в гимнастерке, — а кто все это подсчитывал? Сколько лет прошло — и забыть могли, и наврать.

— Документы сохранились, — объясняет профессор.

— Есть у меня знакомый Гернет Михаил Николаевич, специалист по праву, юрист. Так вот он огромный материал о тюрьмах России собрал. И книгу в пяти томах на-

 

 

писал — «История царской тюрьмы». Очень интересная... Сколько там фактов, сколько событий...

— А почему он только о царских тюрьмах писал? — спрашивает Шуруп. — При советской власти их еще больше стало.

— Придет время и о них, и о нас напишут, — горячо восклицает профессор. — Обязательно напишут!

— Я читал «Записки из мертвого дома» Достоевского. Кормили там хорошо, не морозили, ишачить не заставляли... И доходяг в том доме не было, — заявляет один из арестантов.

Все замолчали.

— А вот факты более позднего периода, — вновь завёл разговор Шмелев. — К примеру, сказано в статье 79 Проекта императрицы Екатерины о тюремном устройстве России: «Арестантам в камеры пища в определенное время приносима была, чтобы в студеное время тюремные не претерпевали от стужи или в жару от духоты, чтобы по времени и состоянию пристойную одежду щмели...».

— Доброй матушка-императрица была, — вещает отец Василий, — о страждующих думала. Понимала, что человек милосердным быть должен... За все азм воздается! Пастырь добро должен творить. Великодушным быть. На то он и помазанник божий! Вот, братии мои!..

— Отец Василий, — обращается к священнику парень в гимнастерке. — Вы говорите о милосердии, а царское правительство, когда Зимний брали, сотни людей перестреляло... Это как понимать?

— Между прочим, — раздается в наступившей тишине голос профессора, — при штурме Зимнего дворца было убито шесть человек... Всего шесть...

— Ну да, а в кино! — восклицает Шуруп.

— Так то в кино, — сурово говорит Валентин Максимович. — В «Общетюремной инструкции Государства Российского» от 28 декабря 1915 года сказано, к приме-

 

 

ру: «С арестантами чины тюремной стражи обходятся человеколюбиво, спокойно и справедливо, строго требуя от них соблюдения установленного порядка, употребление бранных слов ни при каких условиях недопустимо...»

— Было милосердие на земле Руси... Было! — басит отец Василий. — Да загубили антихристы! Загубили... А все он — ирод! Он — нечистая сила!..

Мы хорошо понимаем, кого имеет в виду отец Василий. Но молчим. Священник размашисто крестится, беззвучно, одними губами сотворяя молитву.

— Валентин Максимович, — тихо спрашивает профессора Шуруп, — а верно говорят, что Сталин любит своей рукой баранов на шашлык резать? И еще муравейники в лесу поджигать?..

За столом наступила гробовая тишина. Все уставились на профессора.

— Не знаю, — покачал он седой головой. — Но по характеру вполне возможно... Вполне!

— Нехристь! — гудит отец Василий и истово крестит нас.

Мы внимательно вглядываемся друг в друга, стараемся определить «стукача». Если он есть — несдобровать Шурупу и профессору. А может, это провокация? Хотя, нет, Шуруп парень проверенный. Обстановку разряжает Масоха:

— Валентин. Максимович, выходит, не то что «метелить», а даже на три буквы царские тюремщики нас послать не имели права? Умора!

— Вот бы инструкцию эту начальничку подсунуть — читай, мол, сука, как надо с заключенными обращаться! — восклицает кто-то из нас.

— А ты попробуй, — смеется мужчина, похожий на грача, — враз антисоветскую агитацию пришьют!

— Валентин Максимович, — поворачивается Шуруп к профессору, — у вас статья 58-я, пункт 4?

 

— Правильно, — соглашается Профессор.

— Эй, Колян, — кричит Шуруп уголовнику с маленькими сонными глазками. — Ты у нас прокурор, весь кодекс назубок знаешь. О чем там пункт четвертый? А ну, давай!

Колян—большой рыхлый мужик, а голос тонкий, как волосок. Словно и не его голос, а кого-то другого. Сидит тот человечек в брюхе у Коляна и пищит:

— «Оказание помощи международной буржуазии» — статья 58, пункт 4-й... «Оказание помощи каким бы то ни было способом той части международной буржуазии, которая, не признавая равноправия коммунистической системы, приходящей на смену капиталистической системе, стремится к ее свержению, а равно находящимся под влиянием или непосредственно организованным этой буржуазией общественным группам и организациям в осуществлении враждебной против Союза ССР деятельности влечет за собой — лишение свободы на срок не ниже трех лет с конфискацией всего или части имущества, с повышением, при особо отягчающих обстоятельствах, вплоть до высшей меры социальной защиты — расстрела или объявления врагом трудящихся с лишением гражданства союзной республики и, тем самым гражданства Союза ССР и изгнанием из пределов Союза ССР навсегда с конфискацией имущества».

— Молодец, Колян, — хвалит уголовника Масоха. — Быть бы тебе законным прокурором, да решетка сгубила...

Колян — выпускник юридического факультета Казанского университета. Диплом Колян получил, но на первом же году работы «погорел» за взятку. Милиционеров, судей, прокуроров в лагерях люто ненавидят и обычно душат, режут, проигрывают в карты, рубят топорами. Но Колян как-то приспособился. Успел помочь какому-то тузу из воровского мира за свою недолгую прокурорскую карьеру... Наверно, знал, что может

 

 

упасть, вот и «подстелил соломки»... Хитрый парень этот Колян... Подрабатывает в лагере: пишет жалобы, кассации, помилования. Уголовный кодекс изучил от корки до корки...

Обвинение о «связи с мировой буржуазией» профессору Шмелеву предъявили за то, что он до войны еще поздравил с днем рождения своего коллегу из Германии.

Шуруп подмигивает нам:

— Понимаете, братва, Гитлеру как раз ста хрустов не хватало, чтобы, значит, войну с нами начать. А тут профессор сотнягу ему кидает. Держи, мол, Адольф, потом сочтемся...

— Так я же не Гитлеру, — принимает шутку профессор, — другу, с которым когда-то учился вместе...

— Один хрен, в казну немецкую прибыль, — не сдавался Шуруп.

— И не деньги, — улыбается историк, — а сувенир:

десять матрешек одна в другой...

— Вот по году за каждую матрешку и присобачили... Могли и шлепнуть или, как там сказано — «изгнание из пределов Союза ССР навсегда!» Хорошо бы меня изгнали в эту, как ее... Швейцарию. Там, говорят, на хавирах замков нет...

Какое-то время он молчит, видимо, представляя жизнь в стране, где нет замков. Потом серьезно говорит:

— Ты не сердись, Максимыч, это я так, дурачусь, чтобы ребят посмешить. Видишь, морды-то у них — хоть в ящик клади...

— Да я и не обижаюсь, — машет рукой профессор.— Без шуток в жизни трудно, а здесь особенно. Смех — как солнце... Смотрите, какой день разгулялся, а с утра пасмурно было...

Солнечные лучи заглядывают в барак, желтыми квадратами ложатся на пол, высвечивают нары. В лучах видны несметные столбы пыли. Ее в бараке хватает.

 

Хорошо пылинкам — летят, куда хотят, никто ими не командует. Эх, в пылинку бы превратиться!..

В теле разлита сонливая слабость. Хочется вытянуться на нарах и лежать бездумно. Два голоса борются во мне: один шепчет — полежи, отдохни, подремли; второй настойчиво приказывает: встань, иди, прогуляйся! Встань... Иди... Побеждает второй...

Профессор следит за моими сборами:

— Гулять?

— Пройдусь немного... Хотя и не тянет...

— Идите. Обязательно идите!

— Пойдемте вместе, Валентин Максимович!

— Спасибо за приглашение... Но я неважно себя чувствую. Вы молоды — у вас все впереди... Все это — временное явление. Поверьте мне, пройдет это черное засилье... Пройдет!

— Земля — временная обитель наша, — басит отец Василий. — Все пред судом страшным предстанем. За все ответ держать будем. Все как один! Только сперва с них спрос будет...

Священник выразительно тычет пальцем в потолок.

Я думаю, что те, кого он имеет в виду, плевать хотели на страшный суд. Они о нем и не задумываются!

«Мороз и солнце — день чудесный», — приговариваю я, шагая по хрустящему снегу. Он такой чистый и блестящий, что режет глаза. Настроение хорошее, замерзнуть еще не успел, а к сосущему чувству голода привык, притерпелся. Наверное, всю жизнь ощущать его буду, никогда досыта не наемся. Интересно, сколько бы я сейчас съел, попадись мне что-нибудь вкусное? Смешно — вкусное! Да любая еда! Любая! Чтобы жевать и глотать можно было...

Ноги сами собой несут к столовой. Навстречу запахам. Готовят там не только баланду... Не для нас, конечно...

Возле кухни стоит старенький ЗИС-5, его кузов по-

 

лон мелкой мороженой рыбешки. Значит, на обед — уха, вернее, теплая вода с рыбным запахом, множеством костей, крупинками прогорклой манной крупы и бессменной капустой... Рыбешку не чистят и не потрошат — слишком мелкая. Ну, а та, что покрупнее, «уплывает» мимо наших котлов.

Двое кухонных рабочих, забравшись в кузов и открыв задний борт, деревянными лопатами сбрасывают рыбу на снег. Двое других перекидывают ее в открытые двери. Глухо постукивают друг о друга окуньки и плотвички, красноперки и чебачки. Богаты сибирские реки и озера, каких только рыб не водится в них! Но в лагерь попадает самая мелочь...

Кучу рыбы, лежащую на снегу, окаймляет живой коридор арестантов. Вытянув шеи, тоскливыми глазами смотрят на рыбешку, судорожно глотая слюну.

Два надзирателя с палками прохаживаются возле рыбы, покрикивают:

— Осади назад!

— Кому сказано? Назад! В-вашу мать, ну!

Вот одна из рыбешек, ударившись об утрамбованный снег, отскакивает в сторону и ее тут же хватает один из заключенных. Прячет за пазуху, прижимает рукой... Повезло!

— Не трогать!

— Назад, назад! — орут надзиратели, вращая, словно боевые мечи, увесистые палки.

Я присоединяюсь к толпе — а вдруг и мне повезет? Выскочит под ноги рыбешка. Я бы ее и сырую в два счета... Читал, что на Севере делают строганину: хорошо замороженную рыбу — нельму, чир, хариус — строгают тонкими, как стружка, ленточками, посыпают перцем, солью, выжимают лимон... Говорят, вкуснятина! Сейчас бы мне крохотного чебачка — без соли, перца, лимона... враз бы с костями проглотил!

Во все глаза следим за рыбешками. Если они зале-

 

тают во второй, а то и в третий ряд — они наши! Хватай, кому повезло. Если хотя бы с метр не долетит до наших ног — брать нельзя! Тут же обрушится палка надзирателя.

— Ловись, рыбка! Ловись, рыбка!.. Большая и малая!.. Большая и малая, — шепчет стоящий рядом со мной, похожий на пустой стручок гороха подросток. Он до того истощен, что кажется просвечивает насквозь. Видимо, собрал последние силы, притащился из стационара. Тусклый равнодушный взгляд загорается голодным блеском, когда случайная рыбешка летит в нашу сторону. Посиневшие, стянутые морозом губы монотонно, словно затертая грампластинка, приговаривают:

— Ловись, рыбка... Ловись, рыбка... Большая и малая!..

Кроме этого заклинания для него ничего больше не существует. Весь огромный мир вместился в своеобразную молитву...

Один из чебачков наконец летит в нашу сторону. Крутнувшись несколько раз на снегу, замирает на незримой черте—границе. Вроде рыбешка наша, вроде — нет... Секундное замешательство, и подросток бросается вперед, хватает чебачка, смешно перебирая заплетающимися ногами, пытается бежать, втянув голову в плечи, всем существом ожидая удара...

— Стой, падла! — заорал надзиратель, в два прыжка нагнал парнишку, тяжело опустил палку...

Мальчишка по инерции сделал еще несколько шагов и упал, вытянув вперед руки, слабо задергались ноги в кордовых ботинках...

— Вставай, сволочь, не придуривайся! — пнул кованым сапогом надзиратель неподвижно лежащее тело. Из-под грязной фланелевой шапки тонкой струйкой потянулась кровь, слабо задымилась на морозе, заалела на ослепительно белом снегу... В откинутой руке под-

 

ростка была зажата крохотная рыбешка — не успел спрятать последнюю добычу, последний улов...

Кто-то перевернул его на спину. Широко раскрытыми глазами он смотрел в холодное безучастное небо. На лице застыла слабая улыбка — радость, что клюнула, не ушла рыбка. Видимо, заядлым рыболовом был. Мне представилась тихая речушка, поплавок, застывший на сонной воде, худенький мальчишка-рыболов...

— Из нашего барака, — заметил низенький мужчина в брезентовых рукавицах, — Васильком звали... Недавно шестнадцать стукнило...

— Сидел-то за что? — спросил кто-то.

— А ни за что... ЧСИР — член семьи изменника Родины, мать и отца расстреляли.

Толпа переместилась к убитому. Он оказался в центре неровного круга. Понеслись крики:

— Мальчишку убили! — За рыбешку! — Падлы, что творите?

— Бей их, мужики!..

Толпа, глухо ворча, сжималась вокруг надзирателей. Ждали первого сигнала, но никто не осмеливался начать. А к убийцам спешила подмога.

Подбежали два надзирателя, нарядчик, замахали палками, привычно заорали:

— Разойдись!

— По баракам, гады! Быстр-а-а-а!

Как хотелось мне вырвать у них палки и бить... бить... бить... По сытым самодовольным мордам, толстым загривкам, широким плечам. Но я, как презренный раб, стоял на месте и что-то кричал вместе со всеми... Как ненавидел я себя, как презирал!

Не прошло и нескольких минут, как появился начальник лагеря майор Званцев. Высокий, широкоплечий, как всегда щеголеватый. Заключенные метко окрестили его Кабаном. Вся его суть определялась одним

 

словом — жестокость! Жестокость — во всем, везде, всегда! Он любил бить ногами по безвольному мягкому телу, раздавать затрещины и зуботычины.

Сейчас его лицо, налитое кровью, горело яростью. Маленькие свинячьи глазки, окруженные белесыми ресницами, пылали неукротимой злобой.

— Бунтовать вздумали? — с ходу закричал он. — В карцере сгною! Под вышку отправлю!.. Сволочи! В-вашу веру! Расходись!

В ответ из толпы понеслось:

— Убийцы! Мальчишку загубили!

— За рыбешку... Человек погиб!

— Человек? — взревел Кабан. — Нет здесь таких! Есть враги народа, изменники Родины, полицаи, предатели, бандиты, жулики. Отбросы человечества, мразь, подонки — вот здесь кто! Скажите спасибо, что вас всех не шлепнули! Чтобы не поганили землю советскую... Всех! Всех!! — Он буквально задыхался от злобы. Она корежила его лицо, туманила глаза, сжимала кулаки, словно искала выход. Казалось, еще секунда — и он кинется на нас...

— Товарищ майор, — подскочил к начальнику надзиратель, — он схватил самую большую рыбину и бежать... Ну, я его чуток палкой...

— Правильно сделал, — прервал майор. — Статья какая?

— ЧСИР, — услужливо доложил нарядчик.

— Я так и думал, — ухмыльнулся начальник лагеря. — Этот змеиный выкормыш вас голодными хотел оставить... Говорите, одну рыбку взял? А таких сволочей в лагере — тысячи! Если каждый по рыбке, что вы жрать будете? Расходись! Вопрос решен, понятно?

— Нет, не понятно! — взвился над толпой чей-то сильный, уверенный голос. Уже по интонации было ясно, что принадлежал он человеку, привыкшему командовать.

 

 

Из толпы протиснулся мужчина средних лет, чем-то неуловимо похожий на грозного председателя ВЧК. Такой же острый прищуренный взгляд, невозмутимость, подтянутость...

— Не понятно, гражданин майор, — повторил он.— Как это можно убить ребенка за мерзлую рыбешку? Кто вам дал такое право? Почему вы издеваетесь над людьми? Свою вину перед Родиной мы искупаем адским трудом. Хотя вам-то отлично известно, что политические заключенные сидят у вас ни за что! А вы бессовестно превращаете человека в бессловесную скотину — морите голодом, издеваетесь и даже убиваете. Посмотрите, сколько воровства на кухне, в хлеборезках, на складах... Вы же коммунист, не позорьте партию! Назначьте комиссию и, как положено, расследуйте убийство несчастного мальчишки.

Майор растерялся... Может быть, впервые за долгие годы безраздельного властвования над заключенными ему посмели сказать правду в глаза. Возразили ему, хозяину, властелину тысяч людей. Ему?..

Придя в себя, майор задохнулся и не мог вымолвить ни слова, Давился ими. Казалось, еще немного и его хватит удар.

А человек в длинной шинели спокойно стоял и внимательно рассматривал его.

Наконец гневные слова прорвали глотку Кабана:

— Фамилия? Статья, срок?

— Астафуров Анатолий Васильевич. Пятьдесят восьмая. Десять, — четко доложил заключенный.

— Значит, контрик, — выдохнул майор и вдруг рявкнул: — На бунт работяг подбиваешь, предатель? Агитацией в военное время занимаешься?.. Да я ж тебя... Под расстрел пойдешь!..

— На фронт бы тебя, гада, — произнес Астафуров. — Разжирел тут, крыса тыловая!..

Он хотел что-то добавить, но страшный удар майора

 

едва не опрокинул его, но он устоял, качнулся назад. И тут же прямым хуком двинул начальника лагеря в челюсть. Майора отбросило, если бы не поддержали надзиратели, он бы упал. Слетела шапка, обнажилась розовая плешь.

Растерялись все и прежде всего сам Кабан. Можно было не сомневаться — это был первый ответный удар за все долгие годы службы в НКВД.

— Может, добавить? — спокойно спросил человек в шинели.

Но, видимо, в звенящем голосе, спружинившейся фигуре, сжатых кулаках — во всем его облике было что-то такое, что заставило Кабана трусливо отступить перед худым изможденным арестантом.

Спрятавшись за спину надзирателей, майор загремел:

— В карцер! Оформить дело о бунте, о нападении на начальство...

Надзиратели, нарядчики набросились на смельчака, заломили руки. Он не сопротивлялся.

— Этого, — кивнул майор на убитого, — списать! Р-ра-зой-дись!

— Разойдись!

— Быстр-а-а-а!

— Жив-а-а-а... — дружно подхватили надзиратели и нарядчики.

Закружились, завертелись, загуляли над головами людей палки, выискивая новую жертву.

Мы снова превратились в бессловесный скот...

Понурив голову, я возвращался в барак. Скребли на душе кошки. Опять я смалодушничал. У меня на глазах убили человека. Нашелся смельчак — поднялся на защиту наших прав. Почему я не встал рядом с ним? Почему спасовал перед. Кабаном? Я презирал себя...

Поскрипывал под ногами снег, в памяти звучал голос профессора: «С арестантами чины тюремной стражи должны обходиться человеколюбиво, спокойно и справедливо...»

Так было записано в тюремной инструкции Государства Российского...