РАЗ-ДВА, ВЗЯЛИ!
Соседом моим по нарам в бараке ОПП оказался Пашка Дрободухин — шустрый узкоплечий парень с хитроватой улыбкой на округлом лице. Был Пашка моим одногодком и одномесячником — оба в марте родились. Работал Пашка шофером на военном заводе, на фронт не попал — бронь. Как-то в порядке шефской помощи помогали одному колхозу. Не удержался парень, сбросил с машины мешок картошки одинокой старухе, матери двух фронтовиков. Народный суд Пашку не пожалел — восемь лет дал...
Узнав, что я летчик, Пашка проникся ко мне уважением. Признался, что вею жизнь мечтал о небе. В школе занимался в авиамодельном кружке, хотел поступить в Тамбовский аэроклуб, да здоровье подвело... Часами он слушал мои рассказы о самолетах, обо всем, что так или иначе связано с небом и авиацией.
Был Пашка сметлив и хитер. Даже в стационар попал окольными путями: нарядчик оказался земляком... Нарядчик в лагере — сила! Раза два угостил меня Пашка баландой. На мой вопрос, откуда баланда, отшучивался: начальник, мол, угостил-Умел Пашка ладить и с уголовниками, и с политическими. Был своим человеком среди жулья. Играл в карты, рассказывал анекдоты, доставал где-то чай для чифиря, что-то выменивал, продавал, покупал... Часто по ночам исчезал из барака. Возвращался усталым, но довольным. Приносил то котелок баланды, то десяток мерзлых картошек, то еще что-нибудь из жратвы.
Самые мужские, самые престижные профессии на воле, такие, как летчик, капитан дальнего плавания, — в лагере самые никчемные. Портной, сапожник, печник, врач, столяр, строитель, механик могли приспособиться. Но для воздушных асов, морских волков — только лопата, кирка, тачка.
Однажды глухой ночью я почувствовал, что меня дернули за ногу. Дернули раз, дернули два...
— Какого хрена, — начал было я, приподнимаясь.
— Не боись, это я, — услышал тихий Пашкин голос.
— Чего ты?
— Вставай, дело есть... Шевелись!
— Хлеборезку раскурочим или на кухне скок замастырим? — спросил я на воровском жаргоне, который волей-неволей уже немного знал. Поражали точность и оригинальность слов: сидор — мешок, скрипуха — корзина, угол — чемодан, хаза — квартира, лопатник — бумажник, бан — вокзал, калган — голова... Эти слова и другие можно было слышать день и ночь, в бараках, на разводе, на работе.
— Медведя пойдем брать, — отшутился Пашка и уже серьезно сказал: — Да вставай ты, хватит припухать... Вставай!
Натянуть бушлат, нахлобучить шапку, подвесить котелок — дело минутное, да и то много: голому собраться — только подпоясаться!
Было полнолуние. Снег скрипел под ногами, посвистывал порывистый ветер.
— Генку Жлоба на этап вечером выдернули, — сообщил Пашка.
— Ну и хрен с ним! Нам-то что? — заклацал я зубами, после барака со сна ветер прохватывал особенно сильно.
— Хрен само собой с ним, — откликнулся Пашка. — А вот в нашей команде теперь одного человека не хватает...
— Какой ещё команде? — удивился я. — б футбол, что ли, играете по ночам? Так я бегать разучился...
— Бегать не надо, — усмехнулся Пашка, — грузить надо.
— Грузить? Кирпичи, что ли?
— Жмуриков? — чуть помедлив, выдохнул Пашка.
— Чего? — недоуменно переспросил я, невольно замедляя шаги.
— Ни чего, а кого, — поправил Пашка и буднично добавил: — мертвяков, тех, кто «дуба дал»... Понял?
Механически передвигая ноги, я шел за Пашкой. Чувствовал, что шаги замедляются, делаются все нерешительнее.
— Давай, двигай живее! — подбодрил Пашка. — Ждут нас.
Лагерный морг помещался в огромной землянке, что вросла в землю по самую крышу в центре зоны. День и ночь таскали туда жмуриков...
Возле морга пофыркивали сизоватым дымком два потрепанных ЗИС-5. Моторы работали на малом газу. Ветер подхватывал дымок, закручивал в кольца, относил в сторону. Шофера-бесконвойники сидели в кабинах.
Ноги само собой остановились. Больше всего на свете боялся я покойников. Боялся с самого детства. Пашка словно прочитал мои мысли:
— Ну ты, летчик! Не думал, что у тебя гайка слаба! Держись смелее, чего скис? Может, с голодухи подыхать лучше?
— С чего ты взял? — возмутился я. — Да я их, знаешь, сколько перевидел. Я их, это самое... Это...
— Ну-ну, — ухмыльнулся Пашка. — А я уж подумал...
— Индюк думал да в суп попал, — мрачно отшутился я.
Возле машин переминались старший надзиратель Рыбий Глаз и заведующий моргом Федоткин — Кеша,
как звали его в лагере. У Кеши йисяые гуцульские усы, красное, как обожженный кирпич, лицо. Шеи нет — голова сразу переходит в плечи.
Несколько заключенных уже грузили одну из машин.
— Вот, гражданин старший надзиратель, — доложил, кивнув на меня, Пашка. — Парень надежный, летчик...
— Все вы тут летчики, — ухмыльнулся Кеша, — с нар на парашу летать... Уж очень дохлый твой летчик. Его самого впору грузить!
— Он жилистый! Спортом занимался, призы брал, — нагло врет Пашка и добавляет: — двухпудовой гирей крестится, ей-богу!..
Рыбий Глаз внимательно вглядывается в меня. Памятью старший надзиратель приводит в восхищение всех. Раз увидит, на сто лет запомнит. Конечно, он сразу узнал меня. Давно ли водил в продсклад мясо в капусту прятать...
— Сойдет! — подводит он итог. — Знаю его... Давай, Дрободухин, действуй. Два дня машин не давали, поднакопилось... Почитай, больше сотни...
— Сто девять, — уточняет Кеша.
Электричества в морге нет. Керосиновый фонарь «Летучая мышь» тускло освещает землянку, но не может преодолеть стылый мрак. По сравнению с полным светом луны здесь сумрачно и жутко; По обе стороны широкого прохода от пола до потолка возвышаются штабеля трупов... Голые, перекореженные смертными муками, скованные лютым морозом. Тесно прижавшись друг к другу, словно стараясь согреться, они лежат ногами к проходу. К высохшим лодыжкам, похожим на сухие палки, привязаны деревянные бирки: фамилия, инициалы, год рождения, лагерный номер. Этих «данных» вполне достаточно для отдела кадров на том свете...
Остолбеневший, ошарашенный, я тупо уставился на трупы неопределенного сиреневого цвета. Вероятно, из-
за тусклого света казались Они такими... «Господи, —i пронеслось в голове, — куда я попал? Бежать... Бежать... Немедленно!». Но ноги приросли к полу, налились свинцом.
— Ну, чего уставился? — откуда-то издалека донесся Пашкин голос. — Еще насмотришься!.. Бери за ноги, тащи!
Я продолжал неподвижно стоять. Кулак друга стукнул меня в бок, привел в чувство.
— Ну, чего ты?.. Они же мертвые, им все равно. Шевелись, Сережка!
Подбодренный его голосом, я ухватил лежавшего сверху мертвеца, потянул... К моему удивлению, труп легко заскользил. Когда он почти весь оказался в проходе, Пашка ловко подхватил его за голову, весело крикнул:
— Вот и все! Двигай к выходу!.. Поехали!
Я тащил труп за ноги, Пашка — за голову... Неожиданно вспомнилось далекое детство. Сеанс гипноза, увиденный в клубе. Загипнотизировав человека, гипнотизер непостижимым образом уложил его так, что пятками он упирался о спинку одного стула, а затылком — о спинку другого. Тело его не провисало! Он был словно не из живой плоти, а из дерева или металла. Это было удивительно!..
Наш труп тоже был «загипнотизирован» морозом и смертью. Только пробуждения для него уже не существовало.
Я облегченно вздохнул, когда мы, преодолев скользкие ступени, выбрались из землянки. Здесь было теплее. Даже на миг показалось, что луна, как солнце, греет... Внизу, в царстве мертвых, холод был леденящий.
— Клади! — командует Пашка.
— Зачем? — недоумеваю я.
— Кидай, т-твою мать! — кричит Кеша, — Кому сказано!..
Мы опускаем труп на снег, и заведующий несколько раз сильно пинает его: проверяет, не живой ли? Удар по заледеневшему телу — резкий, звонкий. По живому — мягкий, глухой... Кеша в этом деле мастер!
— Давай! — произносит Кеша и мы, подхватив труп, подтаскиваем к машине.
— Раз-два, взяли! — командует Пашка, и труп через открытый задний борт летит в кузов. Стукается о пол, и его тут же подхватывают наши товарищи, что находятся в кузове. Волокут к кабине, старательно укладывают на тех, кто уже проверен Кешей...
Спускаюсь в землянку, Пашка доверительно поясняет:
— Когда в траншею кидать будут, еще раз проверят. А вдруг живяк попадет?
— Живяк? — недоумеваю я.
— Ну, живой хмырь под мертвяка замаскируется.
— Это кто же на морозе голым выдержит? — сомневаюсь я.
— Значит, были такие мужики, — утверждает Пашка, — шофера рассказывали.
— А как там проверяют?
— Всяко, — пожимает плечами Пашка. — Говорят, молотком по башке, может, еще как... Летом пикой в грудь... зимой-то она в мерзлятину не полезет... Их в общую траншею сваливают, хлоркой польют и бульдозером... Потом колышек и одна бирка...
— Почему одна? Вон их сколько!
— По хрену и по кочану! Сам соображай, — сердится Пашка, — это тебе не в голубых просторах!..
Я стараюсь не смотреть на лица. Но они притягивают, как магнитом. У некоторых открыты глаза, и они глядят на меня из глубоко запавших глазниц. Как много может запечатлеться в двух таких маленьких человеческих глазах! Весь огромный мир с его удивительным
разнообразием! Смерть навсегда запечатлела их последние мысли, чувства, мечты.
Я знал, что с великих людей снимают посмертные маски... А если снять вот с этих? Неужели никогда не будет памятника: «Муки народа русского»!
Особенно жутко выглядели их лица в бледном, серебристом свете луны. На одних застыла гримаса боли, на других — умиротворение, третьи шли в атаку, и из широко открытых ртов неслось: «За Родину! За Сталина!». Они тянулись ко мне растопыренными пальцами, раскрытыми ладонями, сжатыми кулаками. Они просили, наказывали, умоляли, сообщали адреса, имена, города...
Что там черти и ведьмы, гоголевские Вии, булгаковские Воланды, привидения и вурдалаки, оборотни и лешие — сказки для слабонервных! Что может быть страшнее штабелей голых мертвецов, обтянутых кожей скелетов. Безвинно погибших в сталинских лагерях людей. Кто и когда подсчитает эти миллионы?..
Сквозь тонкие брезентовые рукавицы я ощущал холод, исходящий от трупов. Мне не верилось, что всего день-два назад они были теплыми, что в их жилах струилась живая кровь. Иногда рукавицы соскальзывали и тогда я чувствовал, как чуть-чуть оттаивало, отпотевало тело трупа под моей не очень-то теплой рукой...
До сих пор не могу забыть их.
Кто они, эти люди? Молодые и старые, виноватые и безвинные, мужчины и женщины, семейные и холостые?.. Те, кого уже никогда не дождутся ни родные, ни близкие...
Укладывать закоченевшие до звона трупы в кузов машины гораздо сложнее, чем дрова или мешки. То рука, то нога не «вписываются» в габариты кузова. Тогда мы выравниваем груз: нажимаем посильнее на торчащую руку или ногу, наваливаемся всем телом...
— Хрусть... Хрусть...
— Хруп... Хруп... — раздается в морозном воздухе.
Может, Я чересчур впечатлителен? Работаю механически, как робот, выполняю команды Пашки. Но каждый звук отдается в самом сердце. Голова отключилась. Наше хриплое дыхание, удары надзирателей по трупам, хруст ломаемых костей, мягкий рокот приглушенных моторов, матерщина — все сливается в скорбную симфонию.
Впервые слышу, как звучат, ударяясь друг о друга, промерзшие трупы, какой характерный звук издают они под пинками...
Вот и нагружена первая машина. На снегу валяются оторванные бирки. Кеша забрасывает их в кузов. Никто не будет разбираться, кому они принадлежат. Братская могила объединит всех...
Мы старательно укрываем скорбный груз брезентом, туго затягиваем веревками. Один из нас — бывший моряк, ловко вяжет морские узлы. Мягко урча, машина медленно направляется к вахте. Ее сопровождает старший надзиратель.
— За зоной будут ждать, — объясняет Пашка, — пока мы вторую не загрузим...
— А почему в одиночку не ездят?
— Не положено! Только колоннами. Там, знаешь, сколько машин собирается. Не только из нашего лагеря. Кладбище — Бугры называется!
Я провожаю машину долгим взглядом и меня пронзает мысль: что думают те, кто глубокой ночью видят машины с грузом, тщательно укрытых брезентом? Сочтут, важный военный груз, который с нетерпением ждут на фронте. И никому не придет в голову, что это — немецкая победа!.. Русские, погибшие от русских!..
Один за другим «занимают места» в машине те, кто вырвался на свободу... Ценой своей жизни...
— Сто девятый! — пнув последний труп, восклицает Кеша. — Полный порядок!
— Не драпанул жмурик? — смеется Рыбий Глаз.
— От меня не бегают,— самодовольно заявляет завморгом. — Ко мне носят, от меня выносят...
— Поедешь с машинами, — распоряжается старший надзиратель. — Проследи, чтобы порядок был. На разгрузке там наши бесконвойники...
— Сделаем! — кивает Кеша.
Когда машина уходит, Рыбий Глаз командует:
— Двигай за мной!
Бряцая котелками, мы шагаем к святая святых лагеря — кухне. Ветер стих, и струйки дыма из труб поднимаются вертикально вверх. Словно подпирают столбами вызвездившееся небо. Какое ему дело до того, что творится на земле? Говорят, что у каждого человека есть своя звезда. Если это так, то сто девять из них только что погасли...
— Подзакусим сейчас, — потирает замерзшие руки Пашка. — А ты боялся... Не съели тебя жмурики?
— Помолчи, — отворачиваюсь я. В глазах и в ушах все еще о н и... У кухни Рыбий Глаз обращается к Пашке:
— Собери котелки, шуруй за мной... А вы здесь подождите. Усекли?
— Усекли, гражданин начальник, — вразнобой загалдели мы.
Приплясывая на морозе, ждем Пашку. Разгоряченные работой, сейчас начинаем замерзать. Ветра нет, но стужа пробирает до костей. Стараемся согреться разговорами:
— Что там у них за баланда? — интересуется моряк, мастер морских узлов.
— Капуста или пшеница, как всегда, — замечает парень в ватном треухе на крупной, как хороший арбуз, голове.
— Картошки бы, — вздыхает невзрачный мужичок, шмыгая носом.
Я смотрю и думаю; неужели их беспокоит только
еда? Разве только что не было перекореженных лиц, штабелей голых трупов? Не ломались с хрустом кости? Неужели все забыто? Нет, я не могу позабыть.
С дымящимися котелками появился Пашка. Лицо его светилось как новый пятиалтынный.
— Порядок! С самого дна повар зацепил. Не поскупился, жлоб! С пшеницей баланда...
— Пшеница посытнее капусты! — радуется мужичок,
— Само собой, — солидно соглашается моряк.
— Рыбий Глаз сказал, — сообщает Пашка, — чтобы послезавтра к двенадцати...
— Какой разговор!
— Соберемся...
Я долго не могу уснуть. Луну затянуло тучами. В бараке почти темно, но вспышки памяти высвечивают, вырывают из мрака лица тех, кого сегодня отправили в последний путь. Они что-то рассказывают, но я ничего не могу разобрать. Их голоса тонут в отрывистой команде:
— Раз-два, взяли!
— Раз-два, взяли!..
И заглушая их, с каждой секундой все громче и громче звучит во мне:
— Хрусть... Хрусть...
— Хруп... Хруп...