ВСТРЕЧА С КУМОМ

 

С низкого серого неба беспрерывно сыпал снег. Подхватываемый ветром, он с силой ударял по деревьям, сек их ветви, плясал между стволами, закручивался в кольца, причудливыми сугробами нарастал в оврагах и таежных распадках. Вьюга обрушилась на высокий забор, рвала в клочья дым из труб вросших в снег бараков и землянок, злобно завывала над притихшей лагерной зоной.

Часовые на вышках ненавидели вьюгу. Приходилось смотреть в три глаза, а что увидишь в снежной коловерти?.. Солдаты знали, что среди заключенных немало отчаянных голов, которым метель только на руку, и опасались смельчаков, потому что прощай тогда сытая, спокойная жизнь. Стояли они на вышках, кутаясь в длинные тулупы, и проклинали все на свете: метель, зэков и дежурство...

 

 

Под напором неистового Ветра дрожали хрупкие стены барака. Тусклый свет едва пробивался сквозь продымленный воздух. Две железные печки-бочки не могли обогреть насквозь продуваемое помещение. Было холодно и тоскливо, как и на душе. После происшедшей трагедии с любимой девушкой, я, как обычно после работы, лежал на нарах, накрыв голову бушлатом, отрешившись от всего. Но все равно до меня доносились звуки разгулявшейся непогоды, разговор товарищей по бараку, бряцание котелков, споры, смех... А я весь был в прошлом.

Неожиданно кто-то дернул меня за ногу.

— Какого черта? — разозлился я.

Выглянув из-под бушлата, я увидел дневального, здорового уголовника с грубыми чертами лица, но все его звали ласково Сенечка. Встретишь такого вечером, сам деньги отдашь. Подмигнув мне, он чуть кивнул головой в сторону двери и отошел, будто его и не было, походка у Сенечки мягкая, кошачья. Когда я вслед за дневальным вышел из барака, дыхнув табачным дымом, он многозначительно сообщил:

— Кум тебя зовет.

— Чего ему надо? — спросил я, отворачиваясь от снежного заряда.

— Хрен его знает, — сплюнул Сенечка. Метель подгоняла меня сзади, словно подталкивая к домику, что стоял невдалеке от вахты и служил кабинетом начальнику особого отдела, которого все в лагере звали Кумом.

В снежной замяти тускло светились два окна, за которыми ожидал меня оперуполномоченный. В лагере он появился недавно, был переведен откуда-то, то ли с повышением, то ли наоборот. Этого никто не знал. Был он не особенно разговорчив, но его часто можно было видеть в самых неожиданных местах и, как правило, там,

 

где велась какая-нибудь беседа между заключёнными. Загадочной фигурой пока что он был для нас.

Старший лейтенант Суздальцев, расположившись перед открытой печью, неторопливо шуровал кочергой прогоревшие поленья. Отсветы пламени плясали на выкрашенном желтой краской полу, освещали припухшие веки, гладко зачесанные назад темные волосы, упрямый подбородок, три звездочки на погонах. Лампа под зеленым абажуром и задернутые шторы придавали своеобразный уют кабинету, обставленному казенной мебелью.

— Здравствуйте, гражданин старший лейтенант! — произнес я, стаскивая шапку.

— Заходи, Владимиров. Давно жду. Как там, метет? — кивнул он на окно.

— Метет, — односложно подтвердил я.

— Ты ведь, кажется, сибиряк? В Омске родился...

«Все знает, гад», — подумал я и ответил:

— Сибиряк.

— Сибиряки — народ крепкий, — заметил опер и еще раз переворошил дрова. — Садись, чего стоишь.

— Спасибо, гражданин начальник, я уже четыре года сижу, — невесело отозвался я.

— Ничего, время оно быстро летит, да и должность у тебя сытная...

Суздальцев встал, прошелся по кабинету, покачался на носках, как бы сочувственно спросил:

— Все еще переживаешь? Работаем мы тут. Твоя помощь следствию требуется.

— Это какая? — невольно вырвалось у меня. — Если от меня зависит, я готов. Только бы этих подонков наказали, а показания я уже давал...

Старший лейтенант опять присел к печке, поворошил угли и, словно раздумывая вслух, сказал:

—А ведь этой трагедии могло и не быть, если вовремя сообщили. Ты очень любил эту девушку?

 

Я молча кивнул. Говорить не хотелось, да и не верил я в сочувствие начальства. Разве они не знают, что блатные жрут и бездельничают, пьянствуют за наш «контриковский» счет? Разве не делают из них своих помощников и наших надсмотрщиков.

— Ты Тихомирова уважаешь? — неожиданно перешел к делу старлей. — Главного хлебореза. Ба-а-лыпой челове-ек! — протянул он с едва заметной насмешкой.

Я насторожился. Я был слишком обязан Тихомирову, спасшему меня от голодной смерти, его доброй и недоброй науке.

Вспомнилось, как, проработав с месяц в хлеборезке, поздним вечером возле барака меня остановил мелкий жулик из нового этапа со смешной кличкой Тузик. Был он вертляв, бритоголов и одет по-блатному: в правилку (жилетку), кепку-блин и прохаря (сапоги) с напущенными штанами. То ли не зная, то ли нарочно путая русский с украинским, зашепелявил:

— Слухай, що я тоби кажу. Щоб ты кажинный динь хлиба притаскивал. Много нэ треба, с килограмм...

— А що будэ, як нэ принесу? — передразнил я.

— Худо будэ? Ой, худо! — зажмурился Тузик, изображая, как мне будет плохо. Засунув руку за полу кургузого пиджака, показал длинный острый нож:

— Бачив?

— Бачив! — согласился я, вглядываясь в волчьи глаза жулика.

— Так як, договорились?

— Договорились!

— Ну и гарно! Бывай! — уступил мне дорогу Тузик и расслабленной походкой, насвистывая, пошел в другую сторону.

— Ишь ты, и этой сошке хлеб нужен, — презрительно хмыкнул Семен, выслушав меня. — На гоп-стоп хотел взять. Шантрапа!..

 

Тузика я встретил через несколько дней. Лицо его было серо-буро-малиновым от синяков. Сделав невинный вид, я спросил:

— Тузик, що ж ты за хлибом нэ идэ? Не треба?

Он зло покосился на меня и, сплюнув, проворчал:

— Пошел ты на...

Попыток заарканить меня, и пристроиться к кормушке было немало. Однажды даже шилом пырнули, но неглубоко. Авторитет Тихомирова незримо охранял меня. А уж он-то знал, с кем иметь дело.

И вот сейчас старший лейтенант интересуется, уважаю ли я своего непосредственного начальника.

—Уважаю! А как же? — ответил я.

— Это хорошо, — поддержал Суздальцей. — А вот скажи, как, по-твоему, Тихомиров хлеб раздает?

— Раздает, — подтвердил я.

— Так-так, — оживился Кум. — А кому?

— Получает в бухгалтерии ведомость и раздает всем, кто там указан.

— Да я не об этом, — рассердился опер. — Без ведомости кому дает?

— Никому, — пожал я плечами.

— Да ладно Ваньку валять. Сам небось тоже щедрый, а?

— Щедрый, — согласился я. — Свои 550 граммов в два счета уминаю.

— Да ладно тебе, — махнул рукой Суздальцев. — Я о другом. Парень ты боевой, летчик бывший. Как там у вас поется: «Мне сверху видно все...» Между прочим, из хлеборезки тоже далеко видно и во все стороны... Все дороги ведут к вам... И ты везде бываешь: и в бараках, и в цехах, все слышишь, все видишь. Так ведь?

— Так, — согласился я.

— Ну вот и договорились. Ты нам поможешь, а мы тебе.

— В чем?

 

— Я же говорил, ты многое видишь и слышишь, вот и сигнализируй. Идет? — он протянул мне какой-то бланк на плотной глянцевой бумаге. — Распишись вот тут. Не бойся, никто не узнает. Зайдешь к дневальному своего барака, передашь записочку и бывай. Мало ли дел у хлебореза с дневальным...

— Не справиться мне, — с сомнением протянул я.— У меня не получится.

Не слушая, старший лейтенант рассуждал:

— Кличку надо придумать. Летун? Нет, пожалуй догадаться могут. Ваня уже есть...

— Может, сталинский сокол, — непроизвольно заметил я.

— Длинно, — отмахнулся опер. И вдруг в упор взглянул на меня: — Ты что, сукин сын, издеваешься? Я тебе дело предлагаю, а ты горбатого лепишь. Смотри, шуток я не люблю!

Я отлично понимал, что наша встреча добром не кончится. Всесильному Куму нужен был очередной доносчик. Отчаянная борьба шла в душе. Подписать — и сытая жизнь обеспечена. А там буду врать, тянуть резину, придумаю что-нибудь. «Из их лап не вырвешься, заставят, сволочи!» Лучше мерзлую землю кайлить, чем быть предателем», — противоречивые мысли одна за другой мелькали в сознании.

— Ну как? Надумал? — прервал мои сомнения старлей.

Проклятая трусость, вбитая сапогами и прикладами автоматов, страх перед необузданной силой и наглостью, сознание своего бессилия заставили пробормотать:

— Я готов, если что услышу, конечно, это самое...

— Вот и хорошо, что ты такой понятливый, — облегченно вздохнул опер и вытер лоб. — Подписывай! И тут остатки моего духа, помимо воьи, выпалили:

 

— Нет, гражданин начальник, я лучше так, так даже больше.

— Что ты крутишься, как карась на сковородке,— сорвался старший лейтенант. — Я от тебя мокрого места не оставлю, падаль.

Он кричал что-то еще, но я тоже закусил удила и твердил:

— Нет! Не подпишу! Нет! Не подпишу!

Побушевав пару дней, метель утихла. Бесчисленными мириадами искр сверкал на солнце белый пушистый снег. Особенно четко выделялась на его фоне светло-зеленая тайга. Снег был таким ярким, что невольно приходилось прищуривать глаза.

Лагерь откапывался. Бараки и землянки скрылись под снегом, входы в них были словно щели в катакомбы. Прокладывали дороги и тропинки к кухне и стационарам, производственным цехам и сушилке, складам и подсобным помещениям. Забор, окружающий лагерь, стал почти вдвое ниже, снегу было столько, что в нем можно было утонуть.

Начальству нужен план, и бригады пошли на лесоповал. Конвой скользил на лыжах, подгонял вязнувших в снегу людей и орал пуще прежнего. Дорогу торили все, даже инвалиды. Солдаты легко скользили на лыжах и радовались, что охранять колонну нынче просто: попробуй сверни тут вправо или влево, если торчишь в снегу едва не по пояс и с трудом вытаскиваешь ноги.

Трудно приходилось людям на лесоповале, но самой тяжелой работой считалась распиловка бревен на доски, бруски, рейки. Надо было целыми днями поднимать и опускать тяжеленную пилу, которая сама весила больше десяти килограммов. Нижний пильщик с силой прижимал ее к бревну, тянул вниз, а верхний к себе. Я стоял на козлах и изо всех сил тянул к себе пилу, а она уходила то в сторону, то безнадежно застревала

 

в бревне. Мой нижник матерился, у меня с непривычки отнимались плечи.

— Стоп, Серега, — произнес бригадир Ковалевский, и, поднявшись на козлы, взял пилу. — Смотри, как надо!

Он работал красиво. Тяжелая пила будто играла в его руках, со звоном впивалась в упругое дерево, ровной струйкой посыпались вниз золотистые опилки, линия пропила выровнялась, стала как натянутая струна.

— Не спеши, — поучал бригадир. — Держи ровнее, экономь силы. Знаешь, сколько пильщик за смену поднять должен? Пила — десять килограммов... Двадцать махов в минуту. Значит, тонн семьдесят намахаешь за день. Понял?

Я с завистью смотрел, как непокорная пила ровнехонько движется в руках бригадира, и пытался уловить необходимый ритм.

— На, действуй, — передал мне пилу Ковалевский. — Не журись, хлеборез, это тебе не хлеб резать, но пойдет дело...

В словах сильного кряжистого человека сквозило добродушие. Он догадывался, по каким причинам я загудел в распиловщики с такого теплого места. Понимали это и остальные и старались как-то помочь, но сделать это было невозможно. Мой благодетель главбух Синявский узнал, что в моем формуляре появилась запись, выполненная красными чернилами: «Использовать только на ТФТ — тяжелом физическом труде». Стараниями Кума я был заклеймен на весь оставшийся срок.

Известие об этапе дальнего следования взбаламутило весь лагерь. Начальство хотело избавиться от доходяг — балласта, неугодных вымотанных людей — и получить свежие силы.

Заключенные относились к этапу враждебно. Лагерь тоже дом, пусть за высоким забором, с собаками и

 

вышками. Но человек есть человек. Каждый как-то обживался, находил приятелей, привыкал к бараку, нарам, окружающим предметам. А тут снова неизвестность, опять пинки конвоя, зарешеченные окна вагона и новые, конечно, более жесткие условия. Этап дальнего следования означал: Колыма, Север, Дальний Восток. И всеми правдами и неправдами люди старались не попасть в него, но удавалось это немногим. Я не сомневался, что попаду в этап, что и подтвердили мои конторские доброжелатели, заглянув в списки. Я не отчаивался, пожалуй, был даже рад, потому что понимал, никакого ходу мне Кум не даст. Да и ничто не удерживало меня здесь, кроме горечи воспоминаний об утраченной надежде на счастье.

Ранним апрельским утром жилая зона лагеря напоминала растревоженный улей. Заключенные собирали убогие пожитки, прощались с друзьями и знакомыми, завидуя тем, кто оставался. Голому собраться —только подпоясаться! Эта поговорка полностью относилась ко мне. На этот раз в этап я уходил «богачом». Кроме ложки и котелка, у меня появился узелок, в котором я бережно хранил запасные штаны и поношенную гимнастерку.

Когда в барак вошли начальники лагеря, конвоя, оперчекист Суздальцев, врач, надзиратели, нарядчики, я был готов к дальней дороге. Начальник этапного конвоя не хотел рисковать — больных или раненых не брал. Отобранных сгоняли к вахте, где уже пританцовывали несколько сот «аргонавтов», готовых к завоеванию необъятных просторов советской империи.

— Федотов! — зычно гаркнул нарядчик, заглядывая в список.

Никто не отозвался. Нарядчик снова заорал:

— Федотов, мать твою так! Где, ты там?

— Здеся я, гражданин начальник!

Из дальнего угла барака, выставив вперед длинные

 

худые руки, как бы на ощупь, медленно приближался высокий мужик.

Надзиратель огрел его палкой

— Шевелись, падла! Ждать заставляешь?

— Ослеп я, начальничек! Не вижу ничего!

— Сейчас ты у нас враз прозреешь, — угрожающе сказал опер и кивнул охране. — А ну!..

— Не ви-ижу-у! — фальцетом затянул, зэк.

— Проверь! — приказал начальник лагеря врачу. Симпатичная, склонная к полноте женщина, в форме капитана медицинской службы раздвинула сомкнутые веки Федотова:

— Ясно! Химический карандаш в глаза засыпал, скотина!

— В карцер его! — скомандовал начальник.

— Оформим дело, как членовредительство, — жестко добавил Кум. Комиссия последовала дальше.

— Ну, а ты Тузик, чего сидишь? Тебя не касается, — обратился начальник лагеря к мелкому жулику, который сидел на нарах, прикрывшись старой шинелью.

— Вставай, сволочь! — подскочил надзиратель и вытянул уголовника палкой по спине.

— А-а-а! — завопил Тузик. — Не могу я встать!

— Я тебе покажу не могу! Вставай, курва!..

Тузик как будто этого и ждал, картинно смахнул с плеч шинель и заорал:

— А вот он я, начальничек! Бери меня!

Представшая пред глазами комиссии картина была достойна удивления: Тузик, совершенно голый, сидел в позе восточного владыки и торжествующе смотрел вокруг. На его тощей груди раскинул крылья орел, по животу мчался старинный парусник, а мошонка была накрепко приколочена к нарам гвоздями с широкими шляпками.

Капитан медицинской службы, с интересом разгля-

 

дывая Тузика, достала из сумки острый ланцет... Увидев это, уголовник заорал:

— Не подходи, сука!

— Может, доску выпилим? — предложил старший надзиратель.

— Нет уж, такие кадры себе оставьте, — смеясь, заявил розовощекий лейтенант, начальник этапного конвоя.

— Еще одно членовредительство, — подвел итог опер и сделал пометку в блокноте.

...Снова стучат колеса, подрагивает и скрипит телячий вагон, сквозь зарешеченное окошечко мелькают просторы Сибири. Поезд мчится на Дальний Восток. Ничего хорошего меня там не ждет. Запись в моем формуляре — ТФТ — прямой путь в новые круги ада, из которых я вряд ли выберусь живым.