БАНЗАЙ
Лагерь жил напряженной жизнью. У подножия высокой сопки на берегу Сутыри поднимался кирпичный корпус электростанции. Ниже по течению таежной речки с каждым днем росло депо. Кайлы, ломы, лопаты вгрызались в каменистую землю, опутывали ее траншеями под теплотрассу, канализацию, водопровод. На станции прокладывались подъездные пути, монтировались стрелки.
Тырма росла, хорошела, обзаводилась хозяйством, новыми дорогами, линиями электропередач, многоквартирными жилыми домами. Все ближе подходили к ней от Транссиба стальные пути. Готовясь к их приему, встали над быстрой рекой ажурные фермы моста.
Каждый день из ворот лагеря выходили колонны заключенных, растекались по самым разным объектам. Работы велись от зари до зари. Густая пыль висела над дорогами. Сновали самосвалы, тарахтели бульдозеры и тракторы. Трудились заключенные, военнопленные
японцы, вольнонаемные рабочие со всех концов страны.
Вздымая пыль тысячами ног, наша колонна, построенная в пятерки, идет на работу. Впереди с винтовкой наперевес, как гусак, вышагивает кривоногий конвоир в ботинках с обмотками, в гимнастерке, подпоясанной кирзовым ремнем, и пилотке без звездочки. Носить их самоохранникам не положено. Они такие же заключенные, как и мы, хотя и живут в казарме за зоной, им выдают хорошее обмундирование и доверено оружие. Они гордятся тем, что выслужились и заработали это право — караулить, охранять, приказывать нам. Стараются вовсю. В основном это бывшие работники правоохранительных органов, осужденные по мелким бытовым статьям к небольшим срокам наказания. Некоторые из них отсиживались здесь от войны.
Конвоир в обмотках — самоохранник Жора Русаков, бывший надзиратель Таганрогской тюрьмы, сидит за превышение власти. Тупой, как валенок, но ревностный служака. Все уставы соблюдает неукоснительно. В системе советских лагерей самоохрана существует давно. Говорят, с первого лагеря, что был в 1923 году создан на Соловках. Это выгодно и дешево — арестанты охраняют сами себя!
— Сто-ро-нись! Не по-ло-же-но! — то и дело покрикивает Жора на встречных. Ему доставляет истинное удовольствие повелительными жестами рук и винтовки сгонять с дороги всех прохожих и все виды транспорта: от трехколесных велосипедов до мощных лобастых «Студебеккеров». Никто из нас и жителей поселка не сомневаются, что, появись на дороге танк, Жора и его заставит свернуть на обочину. Как-то один водитель самосвала не подчинился «повелительному» самоохраннику, Русаков вскинул трехлинейку и... бабах! Сначала вверх, потом по скатам. Все по инструкции.
Жору проклинают и заключенные, и вольнонаемные,
Не прочь были бы устроить «темную», но самоохранник никуда по вечерам не ходит. Сидит, как сыч, в казарме и пишет докладные о «нарушениях» Устава или слушает радио. Высокое начальство его ценит: службу несет отменно, лучше кадровых солдат-конвойников.
Друзей у него нет. Считает, что друг обязательно будет что-нибудь просить, Устав нарушать придется. Нет, лучше без всяких дружков. Жора скуп до умопомрачения. Курит всего четыре раза в день. Закурив, не потратит лишнего клочка бумаги, не уронит и крошки табака. И даже когда смачивает самокрутку широким, как лопата, языком, кажется, он и слюну экономит.
— Сторонись! Не положено! — покрикивает Жора и грозно поводит винтовкой с остро отточенным штыком.
Мы не раз видели, как самоохранник в свободное от несения службы время отрабатывает ружейные приемы. Особенно любит «штыком коли!» Резко выбрасывает оружие вперед, раз за разом с силой бьет штыком в мешок с соломой. Громко хыкает, глаза возбужденно горят, на лице неописуемая радость.
— Сторонись! Не положено! — снова раскатисто, с каким-то подвыванием кричит Русаков. Пробовали ребята подражать ему — бесполезно. Так кричать может только он.
Кроме Русакова нас сопровождают еще три самоохранника с винтовками,.восемь солдат с автоматами, три проводника с собаками и пистолетами и начальник конвоя — молоденький лейтенант с нежным девичьим лицом, хриплым голосом и тяжелым «ТТ» в желтой кобуре на широком ремне.
Колонна наша, как татарское нашествие... Завидев нас, бродячие собаки поджимают хвосты и разбегаются
кто куда, переваливаясь с боку на бок, спешат убраться домашние утки, кудахча, задают стрекача куры. Вся живность знает, что стоит попасть в колонну арестантов — угодишь в котелок... Мяса мы годами не видим, даже запах забыли... Один раз как-то коза заскочила в колонну, начали искать — бесполезно, как в воду канула...
— Сторонись! Не положено! — подвывает на одной ноте Жора.
— Подтянись! — хрипло вторит ему начальник конвоя.
— Не разговаривать! — вопят автоматчики. — Гав... Гав... Гав... — подают голоса овчарки.
Дорога узкая, рядом то топь, то валуны — ни свернуть, ни объехать. Стоят на обочине прохожие и машины, ждут, когда мы пройдем.
— Жора, привет! — кричит парень в замасленном комбинезоне, вольнонаемный экскаваторщик из карьера.
Самоохранник молчит — по Уставу при несении службы разговаривать не положено.
— Ты что молчишь? Язык проглотил? — допытывается парень.
— Он его в казарме забыл, — потешается шустрый мальчик лет десяти.
Русаков упрямо молчит, только по скулам тщательно выбритого лица перекатываются тугие желваки.
Дорога эта считается главной. По пути в нее вливается еще несколько. По одной из них приближается сейчас колонна военнопленных японцев.
Еще не был подписан акт о капитуляции Японии, а военнопленные солдаты почти полуторамиллионной Квантунской армии уже трудились на стройках Дальнего Востока, работали в Средней Азии, Поволжье.
Охрана, режим, рацион питания военнопленных бы-
ли совсем иными, чем у советских заключенных. Нашу колонну ведут пятнадцать «стволов» и три овчарки. Батальон японцев идет в сопровождении двух автоматчиков — рядового и сержанта, первый шатает впереди, второй плетется сзади. Автоматы дулами вниз болтаются за спинами. Сержант на ходу щелкает семечки. Построенные в колонну по четыре, японцы оживленно разговаривают, перебрасываются шутками, смеются. Все одеты и обуты в военную форму. На голове удобное кепи с длинным козырьком.
Знали мы, что они получали горячую пищу три раза в сутки и хлеба по 800 граммов. Красный Крест слал им многочисленные посылки, переводил деньги, на которые они покупали в лагерных ларьках продукты и разную мелочь. Даже любимую приправу ко всем блюдам — соус, приготовленный из морской капусты — ламинарии, бочками доставляли им из Японии. Заболевших сразу помещали в госпитали, штат которых был полностью укомплектован японскими и советскими врачами. В достатке были медицинские препараты и медикаменты. Аккуратно, раз в неделю, меняли белье и постельные принадлежности.
Работали военнопленные по восемь часов с выходными. Особо себя не утруждали. Садились рядышком и из рук в руки передавали по кирпичику, перемещая его метров на пятьдесят. Перетаскивая бревна, не взваливали их на плечи, а подхватывали специальными веревочными петлями и тащили почти на уровне земли — легко и удобно. Делали все медленно, но добротно.
Они были неплохими психологами, эти низкорослые солдаты Квантунской армии с узкими раскосыми глазами, в которых почти не было видно зрачков, настолько они были черными. Они всегда внимательно рассматривали нас, почти безошибочно отличали политических от уголовников и бытовиков, проявляли особое расположе-
ние к «очкарикам». В каждой роте были свои переводчики, бойко разговаривающие по-русски.
Пленные были ближе к перекрестку, чем мы. Но японцы не спешили. Намереваясь пропустить нас вперед, еще более замедлили движение.
Жора скосил глаза на военнопленных, и ему показалось, что они подошли слишком близко к нашей колонне. Это было явным нарушением Устава конвойной службы.
— Сторонись! Не положено! — взвыл самоохранник и повел штыком в сторону японцев.
Военнопленные переглянулись, но не отступили ни на шаг, а сержант, сопровождавший их, сдернул автомат с плеча и гаркнул:
— Ну ты, тюремщик, не очень винтарем-то крути, а то как полосну!
Но Жору испугать трудно, когда нарушен Устав, он уже ничего не слышит.
— Сторонись! Не положено! — вопит самоохранник. — Не положено, кому говорят! Сторонись!.. Назад! Назад!..
Жора люто ненавидел японцев, постоянно нарушающих Устав, подкидывающих в нашу колонну то сухарь, то лепешку из гаоляна. Японцы криками выражали возмущение, когда Жора штыком отгонял вольнонаемных, осмелившихся подбросить нам кусок хлеба или пачку махорки.
Тысячная колонна заключенных, батальон военнопленных японцев, сержант с автоматом и самоохранник с винтовкой встретились на перекрестке. Напряжение нарастало.
— Сторонись! Не положено! — как попугай, повторял Жора, готовый грудью защищать каждую букву Устава. — Назад!
— Отойди, — Кричал сержант. — Заткнись, морда тюремная!..
Комбат военнопленных, несомненно, был человеком с железными нервами. Он спокойно ждал, так как и мысли не допускал, что его солдаты поступят своевольно. Только приказ, только команда могла бросить их на любое препятствие.
Пленные молчали, только косили черными глазами на комбата, стоявшего, в первой Шеренге. Стоило ему сказать слово, и они бросятся выполнять приказ. В Квантунской армии было немало добровольцев-смертников.
Обстановку разрядил наш начальник конвоя, лейтенант с нежным девичьим лицом. Прибежав к голове колонны, подскочил к самоохраннику, рыкнул:
— Русаков, отставить! Вперед, шагом марш!..
Приказы командиров Жора выполнял беспрекословно — это было записано в Уставе! Размеренным шагом он двинулся по дороге, не замечая ненавидящих, переполненных гневом глаз самураев.
Лейтенант подошел к сержанту, вытащил кисет, миролюбиво предложил:
— Перекурим, сержант...
— Это можно, товарищ лейтенант.
— Знаешь, — глубоко затянувшись, сказал начальник конвоя, — я думал, не удержишься...
Закинув автомат на плечо, сержант старательно сворачивал самокрутку, руки его заметно дрожали. Помолчав, ответил:
— Это верно, хотел я вашего гада шарахнуть...
— Из-за такой сволочи срок бы получил... Судьбу исковеркал... Никак от него не избавимся. И говорили, и писали... Бесполезно...
Пять жилых домов, построенных военнопленными, представляли собой двухэтажные двенадцатиквартирные сооружения, срубленные из могучих лиственниц.
Вел работы, начиная с котлована под фундаменты и
кончая остеклением, были выполнены добротно, тщательно. Дома были готовы принять первые шестьдесят семей вольнонаемных работников.
Постарались японцы и на внутренней отделке квартир, внеся свой национальный колорит: зеркально отсвечивали свежевыкрашенные полы, потолки разрисовали особыми красками, стены гладко оштукатурили, электропроводку спрятали в стенах. Плотно подогнанные двери открывались легко и бесшумно. Ни дырочки, ни щелочки, ни малейшего перекоса. Это была работа высшего класса, работа настоящих мастеров.
Высокопоставленная комиссия приняла дома с оценкой «отлично». Японцы занялись благоустройством территории: разбивали клумбы, высаживали цветы, выкладывали дорожки.
От нашего лагеря, что приютился у подножия сопки, если напрямую, совсем близко до новостройки.
Глубокой ночью окна нашего барака осветились странным дрожащим светом. Показалось, что всходило солнце, разгораясь все сильнее.
Послышались испуганные крики:
— Горим, мужики!
— Спасайся!.. Братва, пожар!..
Схватив жалкие пожитки, а то и без них, мы скатывались с нар, выпрыгивали в раскрытые окна. Спросонья не могли понять, что происходит.
Пять огромных костров полыхали в чернильной темноте удушливой летней ночи. Горели новые дома.
Каждый дом вспыхнул одновременно в трех местах — по всем подъездам.
— Подожгли!
— Макаки проклятые!
— Самураи! — кричали заключенные. То, что это был поджог, ни у кого не вызывало сомнения. Высоко в темное ночное небо летели мириады
оранжевых искр, закручивались огненными смерчами багровые языки пламени. Ветра на счастье не было.
Неожиданно в окнах горящих домов показались темные фигурки, освещенные ярким пламенем. Взмахивая руками, торжественно вопили:
— Бан-зай!
— Бан-зай!
Столпившись у проволоки запретной зоны, мы во все глаза смотрели на пылающие дома, оживленно обсуждали необычное событие;
— Мужики, спасать надо!
— Это кто же тебя выпустит?
— Конвой ночью ни в какую не поведет...
— Но дома-то горят, люди приедут!
— Подумаешь... Молодцы, самураи!
— Эх ты, дурья башка, зачем тогда строить, чтобы сжигать, да?
— Где начальство? Чего смотрят?
— Камикадзе! Смертники! — поучающе произнес бригадир маляров Солопов, в недалеком прошлом известный в Приморье художник. — Камикадае — это воздушные смертники, по-японски — ветер богов, после смерти сразу к ним пожалует... Их в войну две с половиной тысячи погибло, летчиков. Есть еще тейсин-тай — добровольцы-смертники, эти под танки кидались, мосты взрывали. Есть кайтен—человек-торпеда.
Пожар разгорался все сильнее. Черно-багровое пламя, закручиваясь в столбы, гудело, рвалось вверх, озаряло все вокруг тревожным, дрожащим светом.
Самые разные звуки неслись над поселком. Где-то часто били в подвешенный рельс, раздавались испуганные крики, ругательства, урчали машины, доносились отрывки команд.
Батальон майора Кабаяси прибыл на пожар бегом. Начальство думало, что японцы примутся спасать свой многомесячный труд.
Надежды их не оправдались. Тушить пожар японцы не стали. Большие и малые начальники, сверкая золотом погон в отблесках пламени, испробовали все — угрозы, просьбы, увещевания. Но ничто не могло сдвинуть с места молчаливую толпу, глядевшую на все происходящее с каким-то отсутствующим видом, ничего нельзя было прочесть в темных, как азиатская ночь, глазах, окаменевших лицах.
Ни одного возгласа, ни одного крика — безмолвное благоговение перед теми, кто был в огненном аду.
Смертники показались в окнах, воздели руки и что-то прокричали на своем гортанном языке. Это были не крики о помощи, а иступленная радость, торжество победы, мстительный восторг...
— Бан-зай!
— Бан-зай! — прорезалось сквозь гудящее пламя. И в ответ тем, кто горел сейчас заживо, мощно и слаженно прокатилось над строем:
— Бан-зай!
— Бан-зай!
Народу на пожаре прибавилось. Прибыли солдаты конвойного дивизиона. Прибежали самоохранники, вольнонаемные жители поселка. Суетились бестолково, пробовали тушить ведрами с водой, тащили багры, но к бушующему пламени нельзя было подступиться.
Вместе со всеми бегал и Жора Русаков, пытался командовать, хватал то багор, то лестницу, покрикивал на других самоохранников и непонятно кому орал:
— Сторонись! Не положено!
Пробегая мимо японцев, Жора и здесь крикнул привычное:
— Осади назад! Назад!
Никто не заметил, как майор Кабаяси слегка повернул голову в сторону Русакова. И тотчас же две гибкие небольшие фигуры молнией метнулись к самоохраннику.
Быстрые ударь! ребром ладони... Руки, завернутые назад...
И вот уже двое японцев, подхватив Русакова, вместе с ним исчезают в дыму и пламени.
— А-а-а-а...— раздался сквозь гул и треск отчаянный вопль.
Все оцепенели.
Охваченные единым порывом люди из батальона майора Кабаяси встали на одно колено, сложили перед собой ладони, благоговейно поклонились и громко, наперекор ревущему ненасытному огню трижды прокричали;
— Бан-зай!
— Бан-зай!
— Бан-зай!
Так солдаты и офицеры Квантунской армии отдали последнюю честь своим тейсинтай, добровольцам-смертникам, исполнившим морально-религиозный кодекс истинного самурая — Бусидо...
Восемь человек вознеслись на небо. Семь, чтобы быть причисленными к лику святых Страны восходящего солнца, один — прямой дорогой в ад...