ПИСЬМА

 

1 марта 1940 года

(Толя — маме в Сегежу)

Дорогая мамочка!

Дома все в порядке. Учимся. Валя все еще отличник, а я все еще собираюсь заниматься всерьез. Получаем письма от тебя так редко! А пишем часто (каждый «подвыходной»), это уже наше правило. Как там у тебя? Крепись, мамочка! Я тут хожу, узнаю, хлопочу. Посылок из Москвы опять не принимают, но почему-то можно из Харькова, будем готовить. А папка просил прислать медицинских книг. Интересно, зачем? Он профессором хочет стать!

Целую, Толя.

 

При том порядке, который был в стране, все, конечно, возможно: из Москвы посылки маме запрещены, а из Харькова — пожалуйста, а вот папе, наоборот, из Москвы — можно, зато нельзя с Украины. Дома у нас, например, после ареста родителей сразу опечатали две комнаты из четырех, но телефон в «распечатанных» почему-то оставили: EI—09—92, этот номер дождался возвращения мамы и папы, а после войны он, правда, сменился на EI—45—13—до сих пор не понимаю, зачем и почему я навсегда запомнил эти цифры...

 

1 марта 1940 года

(Толя — папе в Норильск)

Здравствуй, папка! Написал мамке письмецо и дай, думаю, папке тоже, что он, лысый, что ли?^* От тебя получаем редкие и случайные письма, еще летние и сентябрьские — лишь бы дошли. А мамочка пишет нам теперь один раз в три месяца, больше нельзя. Книги медицинские я скоро вышлю бандеролью. У нас все в порядке. Ходим с Валюшкой в театр, но чаще — в кино. Теперь о тебе. С твоим «большим письмом» пойду на прием сам, ты только пришли.

А за сим целую. Толя.

 

Здесь необходимо пояснение. Мы ходили с Толей в кинотеатр, который находился прямо напротив нашего дома,— «Шторм», мы говорили о нем: имени Аграновских. Процедура была разработана: я заранее покупал один билет за 10 копеек, шел через контроль, потом разыгрывал несложную сценку: «Ой, забыл оставить ключ соседям!» и с контрамаркой бежал домой. Контрамарка — картонка со штампом кинотеатра. Толя уже ждал меня за столом с картонками разных цветов, перед ним разложенных. Мгновенно подбирался цвет, вы-

 

резался квадратик, и через минуту штамп «Шторма» был готов: при Толиной «квалификации» это вообще не проблема. Затем мы терпеливо ждали, пока до начала сеанса будет меньше трех минут, после чего перебегали Русаковскую улицу и, «тяжело дыша», совали контролерше квадратик. Внутри — уже дело техники, тем более, что дневной зал обычно был полупустым. В театр, конечно, вдвоем за 10 копеек не сходишь, это понятно, но уж один Толя бывал в любом из московских театров хоть и без откровенной липы, но все же без денег. Но об этом в другой раз, более подходящий.

 

9 марта 1940 года

(папа — маме в Сегежу)

Деточка дорогая, Фанечка, радость моя. Опять пишу тебе, опять обнимаю тебя всем сердцем. У меня все — по-старому. Написал много заявлений в Москву: прокурору Союза, председателю Верхсуда, членам Центрального Комитета. Надо надеяться, все будет в порядке. Дети будут следить за прохождением документов. Я бодр, работаю много и жду с нетерпением твоих писем. Детки замечательны, фотографии их изумительны, они блестяще выросли. Это — сама гордость, сама радость — иметь таких детей. Фанечка, детка! Писала ли ты? Отвечали ли тебе? Мне пока нечем похвастать: не отвечали, но теперь думаю (уверен), ответят. Читаешь ли ты газеты? Я иногда не могу. Тяжело. Со всем смирился (условно), но только не с этим^*. Понятны ли тебе мои чувства? Заканчиваются, кажется, военные действия в Финляндии—на условиях, надеюсь, для нас^** победных, я страшно рад. Ты тоже, наверное. Ну, целую тебя, моя радость, будь здорова, будь человеком дальше и всегда.

Твой А.

 

18 марта 1940 года

(я и Толя — маме в Сегежу)

Здравствуй, мамочка!

Сегодня Толя меня рисовал, а я сидел и читал книгу. Толя уже почти нарисовал меня, но я переменил положение, и рисунок испортился. Ничего. Толя еще раз нарисует, и мы пошлем тебе. У меня новостей нет. Поздравляю тебя с Днем Парижской Коммуны.

Целую крепко. Валя.

 

 

Дорогая мамочка!

Ужасно долго нет от тебя писем. Мы так соскучились по ним, тем более, что для нас это почти единственная возможность испытывать настоящую радость. Впрочем, мы все же пробуем веселиться. Вчера, например, я был на вечере в Доме работников искусств. Был прекрасный концерт, но еще интересней был сам зрительный зал, там сидели Народные артисты, режиссеры, замечательные художники. Герои Советского Союза и... я тоже. Честь-то какая! Но это я шучу. Зато концерт действительно был хороший. Новостей никаких. Вот только недавно мы сделали с Вольной гениальное изобретение. Кофе без молока не кофе, верно? Просто купить молоко — интереса нет. Мы решили добывать его из... мороженого. Просто великолепно! Покупаем порцию мороженого, и нам хватает на весь день. Здорово?! Можно гостей приглашать. Кстати, часто вижу Трунских, хорошие ребята, сейчас оба учатся в ВУЗах, причем Юзька в моем институте на втором курсе. Вот и новости, а раз так, целую тебя до следующего письма. Мамочка, пиши скорей!

Толя.

 

Трунские — наши двоюродные братья по отцовской линии: Семен и Юзеф. Когда арестовали папу, Семен учился в Ейском авиационном училище морских летчиков и был немедленно изгнан оттуда. Младшего Юзефа в тот год не приняли на истфак МГУ, он был вынужден поступать через год на истфак педагогического имени Либкнехта; ныне он доктор исторических наук, профессор Казанского университета, но пока я писал эту книгу, Юзя умер в Казани в возрасте за семьдесят лет, так и не дождавшись конца моей работы. Семен успел до войны окончить технический институт, был начальником крупного главка по строительству танков и умер вскоре после окончания войны совсем не старым, от «разрыва сердца», как прежде назывался инфаркт. Семен обладал блестящим слухом и замечательно вторил басом, когда вся наша семья пела, собираясь в квартире у тети Гиси в М. Комсомольском переулке.

 

1 апреля 1940 года

(Толя и я — маме в Сегежу)

Дорогая мамочка!

От папки пришло новое письмо и — спешу сразу переправить тебе. Прежде всего: из папиного письма ты узнаешь, как он хлопочет. Я тоже недавно подал от себя заявление на имя т. Берия о пересмотре дела папы, его уже переслали в прокуратуру СССР, но ответа оттуда пока нет. Подаю уже третье по счету заявление о тебе с просьбой ускорить пересмотр дела. Жалею только, что у меня не сохранилось твое письмо, в котором ты пишешь о состоянии здоровья, я бы приложил его к заявлению.

Мы пишем тебе часто и с нетерпением ждем вестей от тебя. Дома у нас все по-старому. В институте меня (в числе 50 человек) выдвинули для участия в первомайском параде. Буду идти в сборном полку московских студентов с винтовкой прямо вслед за красноармейцами, рядом с Мавзолеем. Много увижу. Будет интересно. Валюшка тоже готовится к 1 мая. Он уже сейчас думает, что купит из сладкого и куда пойдет гулять.

А пока крепко целую. Толя.

 

Здравствуй, дорогая мамочка! Был в кино, смотрел «Родина». Понравилось. А сегодня Первое апреля — никому не веря! Вот: в кино я был, но вовсе не понравилось. Привет от тети Гиси, тети Доры и тети Ривы. И Тонечки. (Это все — правда!)

Целую, Валя.

 

ХРОНИКА. В этот день, 1 апреля, расстрелян Ежов (число наверное, было выбрано с таким расчетом, чтобы никто не поверил?).

 

С исчезновением Ежова с политического горизонта оказалась связанной довольно забавная история, рассказанная мне старыми норильчанами. В те дни (конец 1939 года) шел этап в Норильск. Путь длился больше месяца по железной дороге до Красноярска в телячьих вагонах (40 лошадей или 160 человек, а заключенных могло быть и больше), а затем предстояло еще баржой подниматься по Енисею до Игарки. Этим этапом везли бывшего секретаря ЦК ВЛКСМ (он назывался тогда «генеральным») Александра Ивановича Мильчакова. Он был, говорят, хоть и без высшего образования, но совершеннейшим интеллигентом, достигшим и знаний, и культуры самоучкой. Достаточно сказать, что даже в нечеловеческих условиях этапа Александр Иванович был мягок и добр со всеми заключенными, даже с урками, совершенно не переносил мата, был уважаем за это, а чисто внешне вызывал всеобщее почтение, так как носил, не снимая, пенсне.

На какой-то станции надо было кому-то идти в сопровождении вохровца с двумя ведрами по воду, тут все и сказали: Саша, иди и узнай! В другой ситуации Мильчакова ни за что не послали бы по воду, оберегая и его здоровье, не очень хорошее, и учитывая его физические возможности, не очень большие, но тут всем хотелось

 

узнать про Ежова: уже ходили странные слухи о нем, но толком ничего известно не было.

Итак, Мильчакову дали пару ведер и отправили с вохровцем к колонке на привокзальную площадь. По дороге назад Александр Иванович аккуратно спросил: «Гражданин-начальник, вам, простите меня за нескромный вопрос, ничего не говорили о Николае Ивановиче Ежове?» «Гражданин-начальник» поглядел на Мильчакова презрительно-ироничным взглядом, каким Бог смотрит на букашку (так я представляю себе эту картину, хотя она могла быть в деталях и другой), а затем по-простому сказал: «А что Ежов? Твой Ежов п....й накрылся!» Бывший генеральный секретарь донес ведра до товарного вагона, передал их товарищам, взобрался не без посторонней помощи в вагон и, когда за ним задвинулись двери, а шаги вохровца утихли вдали, протер пенсне и сказал нетерпеливо ожидающим его слсв заключенным: «Товарищи! Насколько я понял, товарищ Ежов... женился!»

Много лет спустя мы встретились с Александром Ивановичем по делу уже в Москве, я приехал к нему домой куда-то в район Песчаных улиц: в «Комсомольской правде» готовился к публикации мой очерк под названием «Юнком», к которому Мильчаков по телефонной договоренности со мной дал согласие написать предисловие, вот я и привез ему гранки очерка. Естественно, что я не замедлил рассказать Александру Ивановичу историю, которую услышал о нем в Норильске. Мильчаков смеялся так, что у него началась икота. Потом сказал: «Зэковский фольклор!» И я подумал про себя: даже если такой истории с Мильчаковым не было, она хорошо придумана, поскольку весьма естественно вписывается и в его образ, и в его биографию.

Зато Александр Иванович рассказал другое: то, что он вместе с Елизаветой Яковлевной Драбкиной и моим папой действительно организовал зимой 1940 года в 14-м бараке кружок по изучению марксизма-ленинизма, который тайно посещали сидевшие в их бараке «придурки»— счетоводы, «лепилы», чертежники... Немного позже, оказавшись случайно в санатории «Дорохове» под Москвой с визитом и узнав, что там лечится Драбкина, я получил возможность получить у нее подробности этого события или хотя бы подтверждение факта. Однако, увидев Елизавету Яковлевну, оробел и не рискнул подойти: уж больно суровой она показалась мне с виду, еще турнет подальше,—вы, мол, с ума сошли?—кружок марксизма-ленинизма да еще в лагере?!

 

6 апреля 1940 года

(Толя и я — папе в Норильск)

Папка, здравствуй!

Целый век ничего от тебя. Соскучился отчаянно и злюсь на... Енисей. Да, я, кажется, возненавижу эту речку. Неужели все еще капризничает! Ведь у нас уже начало весны — пора любви, вдохновения, насморков, гриппов... Приветы передавать я все же пытаюсь: телеграммы, деньги телеграфно, а посылку послать не могу (не принимают). Авиапочтой тоже

 

не принимают! Приходится посылать «так»: письмо, как проклятое, ползет до Владивостока, а там ждет парохода к тебе через Северный полюс. Может быть, я получу возможность отправить письмо во Владивосток со знакомыми, тогда не удивляйся штампу на конверте.

Все-все у нас по-старому. Валюшка на высоте и в третьей четверти, как и в первых двух. Но носа теперь не задирает, я ведь тоже отличник. Это по первому семестру. Много читаю. И вообще расту не по дням, а по часам. Ширится кругозор, повышается культура. И это приятно. Между прочим, я стал хорошим «немцем»: читаю в подлиннике Гейне и получаю удовольствие. Институт для меня — база к дальнейшему, этим он и хорош. А педагогом (избави. Боже!) я становиться не намерен. Ну да это еще в весьма туманном будущем. Вот и все, что я мог написать тебе. Жду подробного письма.

Целую, Толя.

 

Здравствуй, дорогой папочка!

У меня были каникулы с 24 марта по 1 апреля. Третью четверть я опять отличник. В премию получил билет в Колонный зал. Там выступали хорошие артисты. Все каникулы я провел у тети Гиси. Ходил несколько раз в кино и цирк. Особенно мне понравились картины «Мои университеты» и «Член правительства». А в цирке—Каранд'Аш (хороший клоун у ковра). Сейчас у меня начались занятия.

Целую, Валя.