- 110 -

ПИСЬМА

 

12 апреля 1940 года

(Толя — папе в Норильск)

Здравствуй, папка!

Пишу с радостью в сердце и в изумительном настроении. Только что удрал с немецкого, на дворе солнце, тает грязный снег и падают с крыш сосульки. Сижу на почте около окна, а напротив храм науки — мой институт. Он желтый, с большими окнами и довольно-таки древнего (вернее, потрепанного) вида. Впрочем, что говорить! Я лучше нарисую. Идея ясна, правда? Когда-то это был дом екатерининского вельможи Мусина-Пушкина, известного мецената. Потом многочисленные эпохи налагали на него отпечаток, и or прежней ионической строгости не осталось даже следа. Но не в этом дело, и я надеюсь, ты простишь мне этот неталантливый рисунок. Когда ты входишь в дверь (указанную стрелкой) главного входа,

 

 

- 111 -

ты видишь красивую железную лестницу. Пройдя по ней, ты увидишь на стене под стеклом большую «Доску отличников». Вид у нее приблизительно такой, как я нарисовал. Самое же смешное, как ты вероятно уже догадываешься, что первая фамилия: Аграновский А. А. О том, что виноват здесь алфавит, я говорю обычно с неохотой. Каково? А? Вот оно — «желание славы»! Но прости мне мою похвальбу. Я лучше про Вальку расскажу. Во-первых, вчера он писал сочинение. Я не знаток, но мне кажется — он подает надежды. С непременным описанием природы, старанием к взрослости и смешной серьезности — надежды просто очаровательные. Я тебе обязательно пришлю его сочинения. Иногда я даже не могу посоветовать. Вчера он ко мне пристал с фразой из сочинения, и я стал в тупик. Оно на тему о знаменитом стрелочнике, который находчивостью спасает поезд. Вале не нравится тривиальность сюжета (старик-стрелочник режет руки и кровью мочит платок, чтобы красным цветом остановить поезд). Он все сделал наоборот: не старик, а молодой парень, и ничего он не режет, а просто берет фонарь и обертывает его красной рубахой. «А где же трагизм, опасность?» — это я. Минуту подумав, говорит: «А в это время идет дождь, а он без рубашки, и ему холодно: молния, ночь, а он один и тянет к поезду фонарь, дрожа от холода и еще весь в поту. Потом идет град, а парень падает от усталости без чувств, а потом может сострить: «С меня град потом!» (вместо «пот градом»). Тут мы с Валей немного спорим, и он соглашается со мной, что острота собьет настроение и погубит весь трагизм. Потом начинаются мучения со словами и фразами. Валька очень требователен. Вот он спрашивает, как писать «оглушенный» (оглушенный стрелочник упал на рельсы и т. д.). Мне кажется, надо два «н», но поди знай... Я оппортунистически предлагаю «ошеломленный», здесь почему-то более уверен. Нет, он не соглашается! Потому что «ошеломленный человек не бежит, не падает, а стоит, как вкопанный». Мне приходится брать пред-

 

 

- 112 -

ложение назад. Валя читает: «Это был самоотверженный, сильный, умный человек, любивший не только свою жизнь, но и...» Сперва я говорю, что это все эпитеты неубедительные, тем более в самом начале рассказа; пусть качества героя станут явными из изложения его поступков. По одному, с боем. Валик отдает мне эти слова. Потом мучения с концом фразы: «не только свою жизнь, но и...» «Другую», «чужую» отметает сам автор. «Все человечество», «всех людей», «советских людей», «трудящихся», просто «жизнь вообще» или «Жизнь» (с большой буквы) мы отметаем оба. Так ничего и не можем придумать. А фраза Вальке в принципе нравится. Спорим снова. Если добавить сюда, что я в это время занимаюсь Ульрихом фон-Гуттеном и мне предстоит из его произведений, компиляций и исследований извлечь все, касающееся гуманизма, картина будет полной. Но не в этом дело! Ведь я получаю стипендию, сейчас куплю «чего-нибудь сладкого» и Пир на весь мир! А на дворе весна. А наше дело двигается и довольно солидно: был у прокурора еще раз, он уже знает о твоей большой жалобе на самые верха. Вот в этом дело! Валюшка тебе напишет отдельное письмо, если у него после сочинения останутся силы и вдохновение, а я свое сейчас отправляю. Привет от всех наших знакомых, последнее время они еще чаще спрашивают о тебе и мамке.

Целую крепко-крепко, жду писем. Толя.

 

3 мая 1940 года

(Толя — маме в Сегежу)

Здравствуй, мамочка!

Пишу непосредственно под впечатлением праздника. Очень хорошо провели время. Первого мая Валюшка, получив с меня 3 рубля и дав торжественное обещание не покупать мороженое (у нас еще холодно), отправился с приятелем встречать колонну демонстрантов на Русаковскую улицу. А я в это время шагал с институтом родным на Красную площадь: видел всех. Ах, если б ты знала, какие пироги испекла нам Тоня! Даже папины любимые с корицей, мы ели за твое и папкино здоровье. Но это было днем, а вечером отправились к Анечке. Главное было, когда мы с Валиком исполнили «национальный танец Аграновских» (помнишь, конечно?), а потом все вместе выпили, «чтоб все были дома», и «дай. Боже, завтра то же». В общем, праздник встретили так хорошо, как никогда. А 2 мая у меня в институте вечер был, очень приятно провел время. Твой старший сын, между прочим, пользуется успехом у девушек, ну да это не так важно. Мамуся, милая, крепись, держись, помни свой собственный девиз: «Уср...ся, но не поддаться!» Целуем с Валиком крепко. Очень ждем тебя домой. Соскучились! Валик и Голик.

 

«Национальный танец Аграновских», придуманный папой, всегда исполнялся только мужской «половиной» нашей семьи, причем без музыки и состоял из довольно ритмичных движений рук и ног: правая рука — ладонью на затылок, одновременно правая нога — пяткой на полшага вперед, а левая рука — лихо в бок; затем левая рука на затылок, левая нога вперед и правая рука в бок, и так несколько

 

 

- 113 -

раз под радостный смех мамы и сдержанные улыбки всех исполнителей. Нехитрый танец, но более никто в мире, насколько я знаю, его не исполнял, даже дочери мои и племянники не умеют (танец, пока я жив, пора заносить в «красную книгу»). Зато коронным маминым номером был танец «умирающего лебедя»: мама вытягивала правую руку вперед, а левой рукой поддерживала левую же ногу, вытянутую далеко назад и в таком положении несколько секунд держала равновесие... Ни мамы больше нет, ни «умирающего лебедя», ни счастья в жизни.

 

24 мая 1940 года

(Толя — папе в Норильск)

Здравствуй, папка!

Получил твое хорошее, вселяющее бодрость письмо. Все мы очень довольны твоей головокружительной карьерой инспектора Санотдела по промышленности*. Между прочим, из Харькова недавно присланы специально для тебя медицинские книги, а я не знаю, зачем они тебе нужны. Но все же пошлю на всякий случай, хоть ты и «инспектор», а все же, быть может, пригодятся. Дома у нас без изменений. Учимся оба, причем на «отлично». Письма от мамы получаем раз в три месяца. Твои письма регулярно пересылаем ей, она довольна.

Я подал еще одно заявление о пересмотре твоего дела, оно находится сейчас в прокуратуре СССР. Ответа еще нет. На мамино заявление ответили, что ее дело пересмотрят: хороший признак! Я подумываю о том, чтобы записаться на личный прием к «всесоюзному старосте» М. И. Калинину, знающие люди говорят, что это и возможно, и принесет пользу. Начнется навигация, пошлем тебе книги.

Учусь в институте. История очень хорошая штука. Много читаю и вообще грызу гранит науки**. Стал большим знатоком театра и театралом, а еще больше это относится к кино. В институте я все еще член редколлегии стенгазеты «Историк». Месяц назад мы выпустили к I апреля специальный номер, в котором было написано о стопроцентной успеваемости студентов или, например, такая заметка: «Имярек за минувший год ни разу не прогулял ни одной лекции». А сверху название рубрики: «С первым апреля!» Получилось смешно.

Целую папку. Толя.

 

28 мая 1940 года

(Толя — маме в Сегежу)

Здравствуй, мамочка!

На днях выслал тебе посылку, напиши, получила ли. У нас все по-старому. Новостей нет. Хочу пораньше закончить занятия и уже сейчас сдаю

 

 


* Толя, вероятно, думал тогда, что папа «большой начальник», коли «ин­спектор Санотдела», даже недоумевал по поводу медицинских книг, а на самом деле папа отвечал за санитарное состояние санузлов, бараков, бань и т. д.

** Позже все мы узнали, что это крылатое выражение принадлежит Троцкому и было напечатано в его статье, открывающей первый номер журнала «Смена». Знал бы об этом Толя, поостерегся бы цитировать.

- 114 -

экзамены. Досрочно сдал основной предмет курса (Грецию) на «отлично». Теперь немецкий. После этого я полусвободен. Хочу летом поехать к тебе, это вполне реально. Я слышал, что о разрешении свидания должна хлопотать ты, а потом выслать мне разрешение письмом. Напиши мне об этом и не тяни. Из новостей еще такая: недавно из Харькова от Луны и Иосифа (они шлют тебе привет) пришли медицинские книги и, хотя я не очень понимаю, зачем они нужны папе, ведь он «инспектор по делам промышленности», я ему уже их выслал. Это пока все.

Целую, Толя.

 

Луна и Иосиф Канторовичи, друзья родителей еще с добрых харьковских времен, когда они жили в городе, где родился Толя и где папа начинал журналистскую работу в харьковском «Коммунисте».

 

3 июня 1940 года

(Толя — маме в Сегежу)

Здравствуй, мамочка!

Дома все обычно. Недавно к нам заходила одна женщина, сестра которой находится вместе с тобой (она, кажется, твой бригадир). Эта женщина хочет вложить в нашу посылку туфли для сестры. Я, конечно, обещал позвонить к ней, когда мы подготовим посылку. Был недавно в прокуратуре, говорил с прокурором. Видел своими глазами папку с твоим делом. Просил об ускорении пересмотра. Мне ответили, что к концу августа пересмотр

 

 

- 115 -

возможен. Показывал там письма о плохом состоянии твоего здоровья. От А. чего-то долго ничего нет. Мамочка, ждем твоих писем.

Целую, Толя.

 

15 июня 1940 года

(я и Толя — папе в Норильск)

Здравствуй, дорогой папочка!

Я перешел в 4-й класс опять «круглым». 20 июня еду в пионерлагерь на месяц. Был в кино, смотрел кинокомедию «Запоздалый жених». Так себе.

Целую крепко. Валя.

 

Здравствуй, папа! Сегодня сдал последний экзамен («Рим»). Чувствую себя, как Бог. Валюшку устроил в лагерь, так что и здесь все в порядке. Он доволен и заботится лишь о том, чтобы я купил ему перочинный ножик (говорит, лодочки вырезать). В лагерь берет свой футбольный мяч и резиновые очки (как всем говорит: от пыли). В последние дни ходит в кино, чтобы иметь запас на лето. Дома ничего нового нет. Летом собираюсь к маме, она хлопочет о разрешении на свидание. Был в прокуратуре, мамино дело будет пересмотрено к концу августа (я надеюсь)*. Теперь плотнее займусь твоими заявлениями, о которых ты мне писал, теперь у меня много свободного времени.

Правда, летом буду работать на ВСХВ (так называется Всесоюзная Сель-Хоз. Выставка) художником. А на тот год у меня есть гениальный план. Хочу поступить на литературный факультет моего института на первый курс, не бросая второго курса истфака. Литфак занимается вечером, а кроме того, я буду посещать некоторые дневные лекции по литературе, мне кажется, это очень обогатит меня, и я буду иметь двойное образование. Напиши, что ты думаешь об этом**.

Лето собираюсь провести весело. Масса приглашений на дону от знакомых. Буду гастролировать по дачным местам, играть в теннис. Программа у меня строгая — вставать в 7 утра и делать зарядку. Настроение бодрое и веселое. Мы с Валюшкой теперь стали болельщиками футбола по старой традиции, заложенной тобой (помнишь, как ты ездил с Валиком на «Динамо», когда наши играли с «басками»?). Я тоже хожу на все крупные игры. Болею не за определенную команду, а за ту, которая проигрывает. Это мой принцип. Всегда хочу ничьей, чтоб всем было весело, «чтоб было тихо, как в бане»***

Папка! От тебя ужасно долго нет писем, что-то около двух месяцев. Когда пишу тебе, как будто говорю с тобой. Ждем писем.

Целую, Толя.

 

 


* Увы, не в августе, не в этом году, а много позже.

** Увы, не суждено было осуществиться мечте: война...

*** Я часто слышал от Толи эту фразу и еще одну: «Человек никогда не жалеет о том, что промолчал, но часто жалеет о том, что сказал вслух». Брат чаще молчал, но если уж «говорил», скандал был вселенский!