ВОЙНА

 

О войне, в принципе, могут говорить только те, кто в истинном смысле этого слова «нюхал порох», если, конечно, пишет не художественную прозу, а документальную да к тому же от первого лица. Увы, порохом мне не пахло все четыре года войны: началось— мне двенадцать, кончилось — я получил в тот год паспорт. Опоздал, и не моя в том вина. Хлебнуть, правда, тоже пришлось, но ничуть не

 

больше того, чем нахлебалось все мое поколение. Но это — впереди. А сейчас несколько штрихов весьма личного характера.

Ранее утро, я лежу на диване в дачном доме поселка Томилино в совершенно блаженном состоянии, потому что живу невероятно далеко от всего земного, меня окружающего: в руках «Пятнадцатилетний капитан», открытая страница, зовут меня Диком Сендом, я всем существом своим там. Вдруг открывается дверь в комнату, входит моя двоюродная сестра Аня, вернувшаяся со станции, куда ходила в продуктовую лавку, и говорит чужим голосом: «Валя, война!» Помню, я сразу понял ее слова, отложил книгу (кстати, так больше и не открыл «Пятнадцатилетнего капитана» до сих пор, душа не приняла, надо еще подумать, почему, может, слова Ани закончили мое детство), закрыл глаза, и предстал перед моим мысленным взором Толя: убитый, он лежит в снегу. Откуда снег ранним утром 22 июня — я тоже не знаю. Знаю лишь, что с этого мгновения до самого последнего дня войны я, страдая, боялся за Толину жизнь. Даже ритуал сам собою родился: в книге вместо закладки была фотография брата, ему девятнадцать, он очень красивый, серый костюм, рубашечка-апаш, в кармане пиджака веточка сирени (по всей вероятности, он просто забыл про фото, давая мне «Пятнадцатилетнего капитана»); так вот все четыре года войны я возил фотографию с собой, не расставаясь с ней ни на секунду, а перед сном смотрел на Толю, касался его губами и думал, что стоит мне хоть раз этого не сделать, его жизнь окажется под угрозой, и только я буду виноват в смерти брата, он останется на снегу убитым.

Мое поколение, как хорошо известно читателю, воспитывалось на «Если завтра война, если завтра в поход...» и других клише, печатавших в нашем сознании и мировоззрении абсолютно нереалистические, как потом выяснилось, чисто пропагандистские представления о нашем могуществе, о том, что «чужой земли нам не надо» (оказалось: «надо», отсюда и Прибалтика, и Бессарабия, и Карельский перешеек, и все это с мировым позором и презрением), зато своей «ни пяди не отдадим» (увы, отдали, и вовсе не пядь, а почти всю европейскую часть страны, причем заплатили за это миллионами жизней). Так вот еще один штрих, о котором скажу: как и все мое поколение, я был совершенно уверен, что война кончится нашей победой и очень скорой. В память врезалось одно из первых сообщений с мест боевых действий: немецко-фашистские войска «вошли в соприкосновение с передовыми частями Красной Армии». Отсюда (в моем представлении) и начнется победа: наши вышли в поход, к которому всегда были готовы — держись, Гитлер! Знаменитая Сталинская фраза: «на угрозы ответим угрозами, и на газы — газами» реализуется, как в сказке: мгновенно и легко.

И последний штрих. От всей войны, если не считать общих тягот, выпавших на долю всего народа, я лично реально слышал (и то лишь единственный раз) гул немецких самолетов, летевших бомбить Москву. Всех нас, учеников 315-й школы, с первого по пятый класс, вывезли из города куда-то под Каширу. Мы прожили там не более недели, каждую ночь просиживая в глубоких земляных траншеях,

 

сверху прикрытых досками и ветками деревьев. Потом выяснилось, что именно над нашими головами шли на Москву эскадрильи немецких самолетов, причем, встреченные заградительным огнем зениток, расположенных поясом вокруг Москвы, они иногда сбрасывали бомбы куда ни попадя, лишь бы сбросить, и приходилось это как раз на наши головы. Страшно, конечно, было. Сидя в глубокой траншее, мы с Толей Стефановским, помню, тихонечко пели именно тогда ставшую популярной: «Ехал поезд из Тамбова прямо под Москву, я лежу на верхней полке и как будто сплю, а тут со мною по соседству чей-то чемодан, сердце радостно забилось: что-то было там? Та-ра-ра-рам, что-то было там...», но когда вдруг кто-то шепотом произносил:

«Летят!», и мы действительно слышали заунывный, волнами, гул, о песенке не могло быть и речи: немцы услышат! Та-ра-ра-рам, что-то было там что-то было там... Вот и вся реальная война для меня. Через месяц я уже был с тетей Гисей и ее семьей в далекой Тюмени: родились и вошли в обиход страшные, спасительные, мучительные, безысходные, бедственные и тоскливые слова — эвакуированный, эвакуация...

 

7 июля 1941 года

Капитану Госбезопасности Волохову

Лейтенанту Госбезопасности Еремееву

Прокурору Норильлага Раскопину

Один раз я уже обращался к командованию лагеря— 23 июня 1941 года. Мой долг — обратиться вторично. Хорошо понимаю особенность моего положения и трудности, связанные с решением вопроса, и тем не менее буду неустанно твердить: хочу на фронт, на поле непосредственных военных действий, туда, где решается судьба моей родины. Если есть или можно допустить хоть малейшую надежду на удовлетворение этой просьбы, я обязан напомнить об этом.

Не было, нет и не будет никогда у меня родины, кроме СССР. Здесь я родился, вырос, получил знания; здесь я воспитал двух прекрасных сыновей, из которых старший, восемнадцатилетний, сражается уже, вероятно, на фронте; здесь я вступил в партию Ленина — Сталина и больше двадцати лет с честью и гордостью носил высокое имя большевика — как же СССР не моя родина!

Пусть меня пытались лишить этой чести, этого имени, такой родины; пусть меня оклеветали и ввергли в тюрьму. Но теперь, когда приговор по моему делу, злодейски сплетенному врагами народа, отменен самой Москвой, кто еще попытается отнять у меня Москву — и как же СССР не моя родина!

Знаю, что нет в нашей стране непочетных работ. И в Заполярье можно работать с огромной пользой для родины. Но уже больше четырех лет я не по своей вине не даю того, что мог бы дать, да и сейчас по понятным причинам нельзя использовать меня до конца. А надо работать сегодня во сто раз больше, интенсивнее, значительнее.

Если я врач — я специалист военно-санитарного дела. В Гражданскую войну я был комиссаром полевого госпиталя, комиссаром санитарной части 12-ой армии, комиссаром эвакопункта фронта, инспектором Главного военно-санитарного управления РККА. В 1934 году меня переаттестовали в начальники санитарной службы армии.

Если я журналист — мое перо достаточно остро, чтобы зажигать сердца сограждан. Пятнадцать лет я говорил с ними со страниц любимой печати на

 

 

понятном родном языке, я не потерял ни знаний, ни огня.

Если я боец — мне будет 45 лет, и жизнь свою я не отдам без боя, я солдат германской воины, я ранен под Ригой в 1914 году и винтовкой владею неплохо.

Я хотел бы, чтобы меня поняли правильно, до всей глубины вопроса. Я не потому рвусь на фронт, что мне в Норильске плохо. Наоборот, многие могли бы мне позавидовать и завидуют. Я действительно счастлив оказанным мне доверием: сейчас я бесконвойный, вот уже полтора года инспектор Санотдела лагеря, готовится назначение начальником Санчасти 2-го лаготделения протяжением 120 км—единственный врач-заключенный на такой ответственной работе. Но я не могу, органически не могу мириться с мыслью, что другие должны защищать мой дом, мою семью, мою родину и меня в том числе. А не я сам. Двадцать лет пробыть в партии большевиков — это все же нечто такое, что навсегда, навечно останется в каждой клетке крови.

з/к А. Д. Аграновский.

Почти полтора месяца в моем архиве — провал: нет ни писем, ни документов (ближайший документ датирован 12 сентября 1941 года). Были порваны войной все нити, связывающие с родителями. Меня вывезли в Тюмень, Толя оставался какое-то время в Москве, пока в

 

дни паники (15—16 октября) его институт не эвакуировали в Ойрот-Туру на Алтай. Стало быть, кроме собственной памяти, я располагаю только официальной и весьма пестрой хроникой, которой пока и ограничу повествование.

Что же касается моих личных воспоминаний, они кажутся мне малоинтересными и не заслуживающими внимания читателя.

 

ХРОНИКА. В этот день, 7 июля 1941 года, согласно сводки Совинформбюро, в воздушных боях и на аэродромах уничтожено 58 самолетов противника; наши потери —5 самолетов. Идут упорные бои на Островном, Полоцком, Лепельском, Бобруйском, Новоград-Волынском, Могилев-Подольском направлениях.

Через два дня, 9 июля 1941 года, молодой артист Зиновий Гердт, еще на двух своих ногах и без почетных званий, уходит добровольцем на фронт.

19 июля Андрей Николаевич Туполев и двенадцать его ближайших сотрудников по ходатайству НКВД на основании постановления Президиума Верховного Совета СССР досрочно освобождаются от наказания со снятием судимости.

16 августа 1941 года Ставка издает знаменитый приказ 270 о том, что командиры и политработники, попавшие к немцам в плен, должны считаться дезертирами, а их семьи подлежат аресту и высылке.

31 августа 1941 года в Елабуге вешается Марина Цветаева, муж которой Сергей Яковлевич Эфрон к этому моменту уже был арестован.

 

(Много лет спустя, примерно в начале шестидесятых годов, я лично слышал поразившее меня признание, откровенно и с горечью сделанное Ильей Григорьевичем Эренбургом в литературном музее перед ограниченным количеством литераторов-любителей, собравшихся по случаю годовщины гибели Цветаевой. Признание прозвучало так: «Помню, ко мне домой в Лаврушинском переулке уже после начала войны вдруг пришла Марина Ивановна Цветаева и сказала, что решила уехать в Елабугу, поскольку очень нуждается в помощи. Я решил, что речь идет о деньгах, вынул какую-то сумму (кажется, рублей двести, все, что у меня было в тот момент в ящике письменного стола) и вручил Марине Ивановне, и до сих пор кляну себя, что не проникся ее просьбой и не понял, что речь идет о вещах куда более серьезных. Поэтому считаю себя косвенным виновником самоубийства великой поэтессы, мой грех никогда не может быть прощен мною самим и судией.» Я вернулся домой и записал в дневнике по памяти то, что вы теперь читаете глазами.)

 

11 сентября 1941 года, в подвале Орловской тюрьмы расстреляны 154 человека, приговор по которым вынесен тремя днями раньше. В числе расстрелянных: Мария Спиридонова (левая эсерка). Христиан Раковский (заместитель председателя Госплана СССР), профессор Д. Плетнев, обвиненный в умерщвлении М. Горького, а также (по некоторым данным) Лев Каменев, бывший член Политбюро.

 

Зам. начальника Норильского комбината

и лагеря, лейтенанту госбезопасности

т. Еремееву

 

Рапорт

За отличную работу в лагере прошу разрешить оставить за врачом Аграновским телогрейку первого срока носки в связи с выбытием его из лагеря.

Начальник Санотдела Норильлага (Золотарев)

 

 

На рапорте слева наверху резолюция: «Фролову. Оставьте. Еремеев». Дата: 12.09.41.

ХРОНИКА. 12 сентября 1941 года Сталин требует от командующего Юго-Западным фронтом генерал-полковника М. Кирпоноса: «Киева не оставлять и мостов не взрывать без разрешения Ставки». Разрешение в конечном итоге дается так поздно, что вражеское кольцо успевает замкнуться: немцы берут в плен 665 тысяч советских солдат и офицеров. (Вскоре происходит аналогичная трагедия под Брянском и Вязьмой, где пленены 663 тысячи человек.)

В этот же день наши войска оставляют Чернигов, как говорится в сводке Совинформбюро, «после упорных боев»^*.

 

Если бы мы с тетей Гисей, как и в предыдущие годы, выехали летом на Украину, именно в эти дни нам суждено было бы погибнуть вместе с жителями деревни Корюковка и городов Сосница и Сновска, относящимися к Черниговской области, и наша еврейская кровь, перемешавшись с кровью тысяч людей славянских народов, вылилась в реку Сож... Неисповедимы пути!

 

13 сентября 1941 года

Начальнику 2 лаг. отделения тов. Лейман

За отличную работу врачу Аграновскому выдать телогрейку 1-го срока и плащ. Прошу принять меры к предупреждению возможного изъятия этих вещей у Аграновского перед отправкой на этап.

Начальник Сано (Золотарев). Дата.

Стало быть, судя по дате, папа был отправлен этапом из Норильска в Москву вскоре после 13 сентября: сначала лихтером (несамоходной баржой грузовой) до Красноярска вниз по Енисею, а дальше (так, вероятно, мыслилось) поездом в столицу на переследствие. Не суждено было, однако...

 

ХРОНИКА. В этот день, судя по сводке Совинфорбюро, наши войска отбивают у немцев Елыно. (Маленькая, но победа!)

 

8 октября 1941 года

Москва, И. В. Сталину

Прошусь на фронт. С этой элементарной просьбой гражданина я вынужден обратиться лично к Вам, ибо нет, по-видимому, иных путей разрешить вопрос. Поданные мною до сих пор заявления — 23 июня, 7 июля и 11 сентября — остались без ответа. Вы меня, надеюсь, знаете: я — бывший многолетний работник «Правды», а с 1937 года — заключенный. Сейчас приговор по моему делу отменен Москвой, но формально я еще пока не «гражданин», и в этом трудность разрешения моих настоятельных просьб направить меня в дейст-

 

 

вующую армию. Формально мне еще нельзя доверять винтовку, я не достоин чести.

В данный момент я на лихтере следую этапом из Норильского лагеря в Красноярск и дальше в Москву на переследствие. Но я уже почти месяц в дороге, а до Красноярска тысяча километров. Пройдет, я убежден, еще не одна неделя и не один месяц, пока смогут заняться моим делом. Скорее всего, я просто застряну в одной из пересыльных тюрем.

А там — война!

Прошу, от всего сердца прошу: помогите мне выполнить священный долг перед Родиной.

А. Аграновский.

 

Прилагаю сохранившиеся копии ранее поданных заявлений на имя командования Норильского лагеря.

 

Папа как в воду глядел: действительно было не до него, и он, доплыв до Красноярска, на восемь месяцев застрял в одиночной камере подземной тюрьмы Красноярского НКВД.

 

ХРОНИКА. В день, когда папа пишет письмо Сталину (непонятно как рассчитывая переправить его), наши войска оставляют город Орел.

Днем раньше, 7 октября 1941 года, Жуков прямо с аэродрома является по вызову к Сталину на квартиру. Не оправившийся еще от Киевской трагедии, Сталин (по словам Жукова) был в трансе. У него сидел Берия. «Тут Сталин вдруг сказал Берии, чтобы тот провел через свою агентуру зондаж (на критический случай) о возможных условиях заключения мира с Германией. Вот ведь как далеко зашло в те дни смятение Верховного». (Обо всем этом пишет В. Анфнлов в «Литературной газете» от 11 марта 1989 года.)

Через неделю, 15—16 октября 1941 года, Москву охватывает паника. Принимается решение об эвакуации города.

16 октября 1941 года в Москве, в Лефортове, казнен Сергей Яковлевич Эфрон, всего на полтора месяца переживший свою жену Марину Цветаеву.