УНИВЕРСИТЕТ

Поступление в Университет в памяти не осталось. Я принесла аттестат, и мне сказали, когда придти на занятия. И все. Никаких собеседований не было, ничего, я даже, по моему, не заполняла анкеты. Я так, мимоходом, поступила в МГУ. Поступила на физфак. Я понимала, что мне надо туда, где математика или где физика. Математика мне нравилась больше. Но в вечерней школе был хороший физик. Я с ним советовалась, и он сказал, что физфак - это очень хорошо. И Наташа Керженцева сказала, что физический факультет очень хороший. Вот так просто поступила. Я даже не помню первый день обучения.

Училась, я бы сказала, незаметно. Добросовестно посещала лекции и семинары, а дома практически не занималась. Да, и негде было. Всегда была отличницей. Для меня очень важно было - тридцать или тридцать пять рублей будет стипендия. Тогда это было триста - триста пятьдесят. Та разница в полсотни рублей для моего бюджета очень много значила. Короче говоря, в университетские годы моя учеба стояла на втором плане. Она не была главным. Главное было общение с людьми. Московский университет хорош не только высокими знаниями и своей профессурой, но и тем, что там учиться много талантливых ребят. Общение с ними дает не меньше, чем сама учеба в МГУ. Уже к концу первого курса у меня появилось много друзей. Я сразу включилась в общественную жизнь факультета. Без этого тогда было нельзя. Но это не было для меня принуждением. Каких-либо корыстных или карьерных целей я не ставила. Для меня общественная работа разумелась сама собой. Мне это нравилось. К тому же я не рвалась домой. Дома же по существу у меня не было. Что делала? Разное. Выполняла комсомольские и профсоюзные поручения. На втором курсе меня чуть не сделали председателем профкома. Вернее, хотели сделать. Надя Годовская была тогда председателем профкома факультета. Была на пятом курсе и искала себе замену. Она заметила мою активность. Я пришла в ужас, подумала, что на общем собрании надо

будет рассказывать свою биографию. Про папу и маму. Отозвала как-то Надю в сторону и спросила ее, знает ли она, что мои родители арестованы. Она только и сказала: "Аа-а!" На этом мое выдвижение и закончилось. Председателем сделали Женю Овчаренко. Это была несравнимая со мной кандидатура. Он только что пришел с фронта. Инициативный, толковый. Много лет спустя я под его начальством работала в КБ "Цветметавтоматика". Работать было с ним хорошо. Он был хороший физик и администратор. Я ему иногда напоминала, что его карьера началась за мой счет. В общем я с удовольствием варилась в общественной жизни факультета. Моя подруга по курсу Эдя Межеричер до сих пор утверждает, что я знала весь физфак тех лет. Мы с ней в одной группе учились. До сих пор дружим и даже рядом живем. Большинство моих нынешних друзей появилось там, в университете.

9 мая 1945 года кончилась война. Со 2 мая уже со дня на день, с часа на час мы ждали окончания войны, с момента взятия Берлина. В ночь на 9 мая я ночевала у бабушки. Ночью объявили об окончании войны. Утром взяла портфель и поехала на факультет. Там, конечно, никто не учился. Под памятником Ломоносова стоял студент с бутылкой водки и наливал в наперсток каждому. К нему стояла длинная очередь из студентов и профессоров. Каждый выпивал из наперстка и передавал его следующему. Наперсток, настоящий живой наперсток. И очередь медленно продвигалась к этому студенту с бутылкой водки. В этой очереди впереди себя я увидела Абрама Мироновича Лопшица с Марией Григорьевной. Но я постеснялась к ним подойти. Их дочь Галю я уже не раз видела в Университете, но меня что-то сдерживало, и я избегала ее.

Потом я позвонила Инне Вайсер, и она сказала: "Приезжай ко мне". Это было днем. Инна еще раньше вернулась в Москву. В Чувашии она не прерывала занятий в школе и теперь училась на третьем курсе Бауманского института. Инна была одна. Было около шести часов вечера. Мы по-быстрому перекусили и бодро поехали смотреть салют на Красную площадь. Победный салют. В центре нас не выпустили из метро наверх. Поехали на библиотеку им. Ленина. В метро была огромная толпа. Все хотели увидеть Победный салют. Пока мы выходили из метро, салют кончился. Мы никогда никому не говорили, что проворонили салют. Было почему-то стыдно. Удрученные мы пошли к моей тете Адассе. Она была дома с Витей. Адасса напекла пирожков, и мы у нее отпраздновали День Победы. Ночевать поехали к Инне.

24 июня должен был состояться парад Победы и демонстрация. Это, когда кидали к подножью Мавзолея фашистские знамена. Мы все с радостью пошли на демонстрацию, которая должна была состояться после военного парада. От университета нас повели окружным путем. Мы пошли сначала по улице Фрунзе к Арбату, а потом по Садовому кольцу до улицы Герцена. Там мы должны были влиться в общую колонну. По дороге начался проливной дождь. Все промокли насквозь. Но мы шли, никто не разбегался. Все хотели пройти по Красной площади мимо Мавзолея. Когда мы дошли до Никитских ворот, демонстрацию отменили из-за этого проливного дождя. По улице Герцена мы спустились к себе на факультет и пошли в аудитории выжимать лифчики.

Летом 45 года после первого курса я поехала вожатой в пионерлагерь. Взяла с собой Наталку. Пионерлагерь находился в Красновидово. Это 18 километров в сторону от Можайска. Там было подсобное хозяйство университета. При нем Дом отдыха для профессоров и пионерлагерь для их детей. Лена Андельман была старшей пионервожатой. Она уже окончила второй курс филологического факультета, училась на русском отделении. Лена организовала поход со старшими ребятами в Петрищево, на место казни Зои Космодемьянской. Это километров шестьдесят от ла геря, частично пешком, частично по железной дороге. Решили сначала пройти разведкой маршрут только вожатым - по силам ли будет для ребят. Пошли Лена, Урий Хургин и я. Дошли до Петрищева, там в колхозе договорились о ночевке с ребятами, и от Дорохова поехали к себе в Можайск. Надо было по железной дороге проехать километров тридцать. Возвращались когда было уже темно. С трудом влезли в тамбур вагона. Теснота, вокруг народ с сидорами. Везут продукты из Москвы. И вдруг в вагоне начала шуровать шпана с ножами. С финками. После войны бандитизм был страшный. Посильнее, чем сейчас. Они уже добрались до нашего тамбура. У нас ничего не было, может быть, осталась мелочь от покупки билетов. Но у нас с собой были комсомольские билеты. Лена всегда мне объясняла, что ни в коем случае нельзя потерять комсомольский билет - исключат из комсомола. А для нас комсомол дороже жизни. Мы в дорогу комсомольские билеты зашили в тряпичные мешочки и прикололи на булавках к лифчикам. Когда появилась шпана, Лена перепугалась. Начнут они нас ощупывать, обнаружат твердые мешочки, решат, что деньги, и могут пырнуть финками. Лена к Урию, тянет меня молча за собой. А я ничего не понимаю. Ну что у нас можно взять - де-

нег нет, на нас только одни сарафаны и тапочки. Тут как раз какая-то станция была. Урий кричит: "Прыгаем!" А я дура говорю: "Спокойно, " и еще что-то. Как потом говорила Лена, проявила крайнюю храбрость. А я и сейчас не понимаю, в чем проявилась моя храбрость. В общем, спрыгнули не мы, а эта самая шпана.

Через день мы ушли в поход с ребятами. Лена, Циля Шенфельд и я. Взяли 17 старших ребят возрасте от 13 до 15 лет. Ушли утром на два дня с ночевкой, чтобы вернуться на следующий день вечером. В тот же день были в Петрищево, где должны были переночевать на сеновале. Распустили ребят, они ринулись в ближайший лес. Обнаружили там огромные заросли спелой малины. Почему рядом с деревней столько необобранной малины, мы поняли только на следующей день. Утром надо было возвращаться, чтобы вовремя вечером быть у себя в пионерлагере. Но ребята просили продлить поход еще на полдня. В лесу было столько малины, что грешно было уходить с пустыми руками. И все опять ринулись в лес. Набрали столько, что потом на костре сварили целое ведро варенья. А малины было много оттого, что из местных никто не ходил в лес. Только что кончилась война, и леса были нашпигованы минами. Их еще не начали разминировать. А мы, трое взрослых девах, и не сообразили, чем это может кончиться. Но бог нас миловал. В Можайск мы приехали ночным поездом, и всю ночь топали 18 километров до лагеря. Ночи летом короткие. Ребята, конечно, выдохлись, на подходе к лагерю еле тянули. Помню, как Леня Дербенев все просил нас устроить привал. Он теперь известный поэт-песенник, а тогда был семиклассник, очень веселый. Он шел и занудливым голосом просил нас: "Ленааа, Иннасааа, Цыляяя, давайте посчитаем листочки вот на этой березе. Ленааа..." На рассвете мы подошли к лагерю. За околицей стояла толпа профессоров и преподавателей, а впереди наш начальник пионерлагеря Вася Хачатуров. Тоже студент, за Леной ухаживал. В армии он был разведчиком, потерял руку. И он обрушил на нас такой отборный мат, какой, наверно, может выдать только разведчик. В присутствии профессоров и ребят. А мы три идиотки стояли и не понимали, за что он нас так ругает. Ну что такого, что пришли на несколько часов позже намеченного срока. Вася же был разведчик, он знал, вокруг леса еще не разминированы. Они всю ночь стояли и дожидались нас. Вася решил, что с нами случилась беда… Решил ждать до шести часов, а потом идти в милицию, чтобы организовать наши розыски. Крови мы ему в тот раз испортили много. Вот такие мы

были. Сейчас мы ругаем наших детей за легкомыслие, а сами тогда были не лучше.

За время лагеря я очень подружилась с Леной. Она была энергичная, веселая и языкатая. У нас были одинаковые взгляды на жизнь. Она была ортодоксом, и я тоже. Круг интересов был у нее обширный, мне было с ней интересно. После занятий в университет я приходила к ней в дом и часто оставалась ночевать. Это не далеко от университета в Старомонетном переулке. Она жила с мамой Басей Семеновной в двух небольших комнатках на первом этаже. Бася Семеновна человек с необычным чувством долга, порядочности и доброты. Работала она редактором в московском издательстве "Наука". Сталинская мясорубка 37 года, если не прямо, то косвенно, ударила и по ней. Наверно, только тяжелейшая болезнь спасла ее от ареста. Бася Семеновна знала все обо мне. И как Наташа опекала приходившую к нам в дом Тому Кузину, так Бася Семеновна всегда привечала меня. И подкармливала, и одевала, и обувала и все для меня делала. И все это молча без какой-либо показухи. А ведь жили они на ее мизерную зарплату редакционного сотрудника и Ленину стипендию. Вообще, сколько бы Лена ни приводила в дом своих друзей, а их у нее было много, Бася Семеновна не задумываясь, молча выкладывала на стол все, что было в доме. А жили тогда еще на карточках. И как бы ей ни было трудно, я никогда не слышала, чтобы она упрекала Лену. Только пыхтела папиросой. У нее папироса не вынималась изо рта. Вот такая она была женщина.

Я была физик, Лена - филолог. Она ввела меня в студенческую кампанию гуманитариев. Через нее я познакомилась с Лилей Станецкой и Люсей Либерзон - моими друзьями до сегодняшнего дня. Только если Люся живет со мной рядом, я к ней хожу пешком, то Лиля со своими сыновьями и внуками оказалась теперь в Израиле. Лиля и Люся учились с Леной на филфаке, но на год старше и на английском отделении с Лилей познакомились на лесозаготовках, за год до моего знакомства с Леной. В Ярославской области, под Угличем. Туда посылали студентов валить лес, возить бревна на тележках к реке и грузить на баржи.

В те годы в МГУ часто проходили вечера поэтов. Приходили обычно Гудзенко, Межиров и Луконин. Они после фронта учились в Литинституте. В университет их приводил Лазарь Шиндель, студент с филфака. Тоже фронтовик, их друг. Приходили они, как правило, втроем. Вдруг прибегала ко мне Лена: "Сегодня придут эти..." Я, конечно, не пропус-

кала. Вечера проходили в разных местах, обычно в небольших аудиториях. Аудитория задолго до их прихода набивалась битком, сидели во всех проходах, стояли в коридорах. Двери в коридор были открыты. Из всех троих особенно выделялся Гудзенко. Он мог свои стихи читать часами. Еще в армейской гимнастерке - красивый, высокий, импозантный. И знаешь, когда он начинал: "Будь проклят сорок первый год и вмерзшая в снега пехота...", то мороз по коже продирал. А война, хотя уже кончилась, но никуда еще не уходила. Там я в первый раз услышала стихи Межирова: "... По своим артиллерия бьет. Недолет, перелет, недолет..." Совсем мальчик он был тогда. Они не только свои стихи читали. Очень любили читать Когана. Гудзенко, Межиров и Луконин в университете появились после войны, а в конце войны несколько раз выступал Симонов. Когда он приезжал, в университете творилось что-то несусветное. Проходили его выступления в больших аудиториях: в Коммунистической или Ленинской.

Часто после таких вечеров мы оказывались у Люси. Люся жила в большой коммунальной квартире на Пушкинской улице. Собирались также в старой Люсиной квартире на улице Горького, где жили ее родители и старшая сестра Рая. Рая была старше Люси на шесть лет. Она еще до войны кончила ИФЛИ. В этом доме много спорили на литературные темы, пели песни, могли веселиться до утра. Запевалами были Лиля, Люся, Лена и Нина Горькова. Я тоже во всю старалась, хотя ни слуха, ни голоса у меня нет. Песен, не повторяясь, хватало на всю ночь. Но и политика врывалась в наши споры. В особенности нас старался просветить политически Коля Орлов, муж Раи. Но что это была за политика - выше уровня о наведении порядка в университетской столовой она не поднималась. Коля нас учил: "Что значит вас обворовывают! Как это две картофелины на трех студентов! Вы должны организовать студенческий контроль. Взять это дело в свои руки..." И все же эта обстановка постоянных споров о литературе в доме у Люси и Раи невольно затрагивала окружающую нас жизнь, помогла нам всем быстро и радикально после смерти Сталина распрощаться с идеей коммунистического рая в нашей стране. Но это произойдет уже после смерти любимого вождя. А тогда мы все были ортодоксами, твердо убежденными, что строим светлое будущее. Помню, как Лену и Люсю принимали в партию. Лену приняли, а Люсю нет. Я уже не помню, почему не приняли. Такой плач был, такой траур. Теперь-то Люся рада, что избежала этого, но тогда мы все

ужасно переживали. В самом деле рыдали. Про себя я, конечно, понимала, что мне в партию соваться нечего. Но было очень обидно за Люсю.

После окончания войны возобновилась переписка с мамой. Осенью 45-го года у нее кончался срок. Пробыла она в лагере 8 лет. Но возвращаться просто так она не могла. Окончивших срок женщин отпускали только, если за ними приезжали. Без сопровождающих не отпускали. Почему? Не знаю. Освобожденные женщины продолжали работать в лагере, но жили уже вне зоны. Надо было ехать за мамой, но поехать сразу за ней я не могла. В Москве ее не пропишут. В выданном паспорте у нее стоял "101 километр". А это значило, что ближе чем за сто километров от Москвы она не могла жить. Не могла она жить и в крупных областных центрах. Значит, надо было сначала найти для нее жилье не. очень далеко от Москвы, где бы ее прописали и она могла бы найти работу. Пристанционные городишки за стокилометровой зоной от Москвы были переполнены бывшим москвичками, бывшими зеками. С трудом нашли место, где она могла остановиться. В Кольчугино. Там обосновались мамины друзья по лагерю Мария Моисеевна Гольдберг и Мария Ефимовна Лондон. Они раньше мамы вернулись из лагеря и нашли там работу и жилье. Мест, где таких, как они, брали на работу, было очень мало. Вот они и тянулись друг за другом, помогая друг другу, скапливаясь после заключения в немногих местах вокруг

Москвы. Это, наверно, на много облегчило работу НКВД в конце сороковых годов, когда их стали брать повторно. Ну и, конечно, нужны были деньги на поездку за мамой. Моей стипендии на дорогу было мало. Я вновь стала работать, а мама ждала меня.

Я стала ездить работать в лабораторию профессора Гурвича. Вскоре ко мне присоединилась Эдя Межеричер. Гурвич открыл метагенетическое излучение. Нашей с Эдей задачей было зарегистрировать спектр излучения фотографически. Мы фотографировали спектр и определяли, есть ли излучение или нет. В одних случаях излучение было, в других не было. Эдя шутила: "Если нам хорошо заплатят, то мы всегда найдем!" Платили нам по 150 рублей - половина нашей стипендии. Эдя моя была более прагматично настроена. Для нее больше значили "есть - нет", т.е. работа, меня же больше интересовала сама обстановка в лаборатории. Это был совсем другой народ, чем в доме у Люси. Они были намного старше, жизненный опыт был у них богаче. Намного шире был круг г интересов и, наверное, более критично настроенный к окружающей -

действительности. Александр Гаврилович Гурвич был дружен с Мандельштамом и Таммом. Я знала, что он с женой дружат с Абрамом Мироновичем Лопшицем и Марией Григорьевной. Все они были выходцами из Одессы. В лабораторию к Гурвичу приходили самые разнообразные представители научной элиты. Я там просто купалась в их разговорах и рассказах.

К весне 46-го года я скопила достаточно денег на поездку за мамой. Циля Шенфельд была в том году старшей пионервожатой в пионерском лагере МГУ. Я пристроила к ней Наталку помощником пионервожатого. В конце июня Наталка поехала в пионерлагерь, а я в концлагерь за мамой. В это время кончался срок у большинства жен "врагов народа". Как правило, в 37-м году им давали по 8 лет лагерей. В 46-м году шло их массовое освобождение. Контингент "АЛЖИРа" резко сокращался. Но их не спешили освобождать - швейной фабрике в лагере надо было выполнить свой пятилетний план. А в этом плане не предусматривалось сокращение зеков. Освобожденным женам в зоне жить было нельзя, а рядом с лагерем жилых поселком не было. Голая степь вокруг. Администрация лагеря нашла довольно оригинальный выход. Она перенесла колючую проволоку и вышки с охранниками вглубь зоны, и часть бараков оказалась вне зоны. В них и поселили освобожденных женщин. Теперь они были вроде свободные, а на работу на фабрику в зоне ходили уже как вольнонаемные.

Мама жила теперь в таком бараке вне зоны. В первый свой приезд я видела лагерь только снаружи, теперь я могла познакомиться с ним как бы изнутри. Барак был огромный, человек на триста. Посреди барака тянулись двухэтажные нары. Тогда в бараке было относительно свободно. Мама размещалась внизу, а я расположилась над ней. Прожила я там около месяца. Мама работала экономистом на фабрике, и ей надо было передать дела. Маму я не видела 5 лет. Она произвела на меня ужасное впечатление. Она сильно сдала физически. Потухший остановившийся взгляд. Мне было очень тяжело на нее смотреть. Наши контакты легко и быстро наладились, только иногда были небольшие столкновения. Привезенными продуктами я угощала окружающих женщин, а мама дергалась: "Это масло тебе, тебе..." А я не могла есть, видя голодные глаза этих женщин. Как-то одна из освобожденных женщин, работавшая на фабрике вышивальщицей, решила пойти в ближайший аул менять вещи на продукты. Я уговорила маму отпустить меня с нею обменять часть ве-

щей, привезенных с собой. Я же не рассчитывала, что задержусь здесь на месяц. Когда мы с этой женщиной возвращались из аула, мы заблудились. Было темно. Впереди огни горят. Подходим к ним ближе, а там ничего нет. Та же степь. Типичный мираж. Мы идем, а огни от нас уходят. Все как у Короленко. Наконец мы вышли на лагерь. Все женщины барака стояли перед дверьми. Молча ждали нас. Думаю, что в первую очередь они волновались за меня. Я же была дочерью одной из них.

У мамы в лагере было несколько хороших приятельниц. Некоторые уже уехали. Уехала уже ее близкая подруга Рахиль Бешер. За ней приезжал ее сын. После нее еще оставались две ее приятельницы, две Сони:

Соня Рафальская и Соня Рубинова. Они ждали своих детей. Кроме мамы мне разрешили взять еще Олю Телешевскую. Она была лет на десять моложе мамы. Не доезжая Москвы, мы слезли с поезда. С их паспортами со "сто одним километром" въезжать в Москву было опасно. В поезде перед Москвой могли проверить документы. Лучше было ехать в местном поезде. В Раменском сели в электричку. Надо было видеть их в вагоне московской электрички. Застывшая поза, сосредоточенный взгляд в одну точку, дрожащие руки. В общем я их привезла в Москву.

Маму отвезла к бабушке Софе. Но там она провела только одну ночь.

Встав утром, мама показала бабушке свой пояс: "Вот он какой!" Тогда чулки на резинках крепились к поясу. Мамин пояс состоял из одних заплаток. Бабушка сказала: "Зачем ты мне показываешь?" Эта сценка врезалась мне в память навечно. Этот залатанный пояс и отстранение бабушки. Непонятный тогда ответ бабушки. Теперь я понимаю, в чем дело. Бабушка не хотела знать, как жила мама в лагере. Она понимала, догадывалась, но не хотела подробностей. Отстранение от конкретных фактов жизни невестки в лагере, сохраняло ей надежду еще живым увидеть сына. Это был акт самосохранения.

И еще бабушка сказала маме, чтобы она забрала Наталку, что она сама сидит на шее у дочери, оставшейся с двумя детьми без мужа. Мама забрала Наталку и мы поехали к ее двоюродной сестре Юдифи Шумиловой. Юдифь оставила Наталку у себя, а я повезла маму в Кольчугино. Мария Моисеевна Гольберг работала старшим экономистом на медеплавильной фабрике. Она устроила маму экономистом в свой отдел. С жильем было плохо. Не то что комнатушку, но и койку снять не удалось. Мария Моисеевна сумела определить маму в фабричное общежитие. В комнате шесть или восемь коек, полублатные девчонки и моя ста-

рая мама среди них. Конечно, маме еще не было пятидесяти, но вид был очень старой женщины. Я уже многое повидала, но это было не менее страшно. В каникулы я с Наталкой ездили к ней.

Я продолжала жить у бабушки. Я была там прописана, и с моим характером меня не решались оттуда выставить. Но ночевала я там редко -один, два раза в неделю. В основном ночевала у Эди или у Лены. Иногда у Инны. У кого задерживалась вечером, у того и оставалась ночевать. У меня были карточки на трехразовое питание в университете. Один раз в день ходила в столовую и все съедала зараз. Таков был размер этого трехразового питания. Если вечером попадешь к кому-нибудь на ужин, то тебя подкормят. А если нет, то ложишься на голодный желудок. Все было очень просто. Чтобы иметь карманные деньги, иногда свои шестьсот грамм хлеба по карточке растягивала на два дня, а пайку следующего дня продавала. Когда появились коммерческие магазины, с питанием стало несколько легче. Тем более что я работала у Гурвича и вместе со стипендией у меня было 450 рублей в месяц. Сорок пять рублей по сегодняшним деньгам.

Мы с бабушкой продолжали искать папу. Я регулярно наведывалась на Кузнецкий мост в приемную НКВД. В начале декабря 46-го года в очередной раз заполнила анкету и сдала в приемной окошечко. Через неделю пришла за ответом. И вдруг мне зачитали справку, что папа умер в лагере от воспаления легких 16 апреля 1944 года. В руки справку не дали. Папы не было. Ни бабушке, ни маме я о смерти палы не сообщила. У меня не хватило сил говорить им о смерти папы. Рассказала только Лене. Но это была очередная ложь этих мерзавцев. Папа умер, но не в 44-м году, а в 37-м году.

В справке, которую я получила в 1988 году было сказано: "На Ваше заявление сообщаю: Гайстер Арон Израилевич, 1899 года рождения, член ВКП/б/ с 1919 года, до ареста - заместитель наркома земледелия, был необоснованно осужден 29 октября 1937 года Военной коллегией Верховного Суда СССР по ложному обвинению в том, что с 1923 года был связан с троцкистами, являлся участником их антисоветской организации и занимался вредительством в области сельского хозяйства. Гайстер А.И. был приговорен к расстрелу. 30 октября 1937 года в г. Москве приговор приведен в исполнение. Места захоронения осужденных к расстрелу не фиксировались, поэтому место погребения Гайстера А.И. сообщить невозможно. Как правило, тела расстрелянных кремировались.

12 мая 1956 года Гайстер А.И. посмертно реабилитирован определением Военной коллегии Верховного суда СССР".

В этой же справке 1988 года мне сообщили, что Сюню расстреляли 7 февраля 1938 года.

Папу расстреляли через четыре месяца после ареста, на следующий день после объявления приговора. 10 лет они скрывали это от нас. Но даже в 1988 году они боятся сказать всю правду. В Москве в 37-м году был один маленький крематорий. Не мог он обслуживать ту мясорубку, устроенную тогда энкаведешниками. Теперь мы знаем, что тела тысяч расстрелянных ночью везли на кладбища Москвы и Подмосковья и там вываливали их в общие могилы. А кремировали единицы, может быть десятки, да и то только по личному указания нашего мудрого вождя. Даже здесь нужна была его руководящая санкция. И раз они в справке намекают о кремации тела палы, значит, так это и было. На кладбище в Московском крематории, что рядом с Донским монастырем, есть могила невостребованных прахов за 1930-1942 годы. Вот я туда теперь хожу. Таких, как я, знающих, где могила отца, наверное, единицы, а для десятков миллионов родственников это и сегодня за семью печатями.

(Примечание 1996 г. Оказывается эти сволочи в 1988 году точно знали, что мой папа кремирован в Московском крематории. Сейчас рассекречены списки "врагов народа", тела которых кремировались в Московском крематории в те годы. В этих списках числится и мой папа).

В 1989 году я узнала еще некоторые подробности о папе. По моему запросу меня пригласили на Кузнецкий 22 в новую приемную КГБ. Принявший меня с мужем сотрудник в штатском очень вежливо и сочувственно рассказал, что папа должен был проходить по процессу о вредителях в Госплане СССР. Назвал некоторых однодельцев папы. Но процесс почему-то отменили и их просто расстреляли. Само дело он нам не показал, сославшись на то, что мне трудно будет читать, как папа во всем сознавался на следствии. Но не обо мне беспокоился этот сотрудник - спустя пятьдесят лет, они и теперь боятся показать, как выбивались признания.

Наталка у Юдифи пожила недолго, около полугода. У самой Юдифи было трое детей. Наталка была четвертой. Там ей жилось хорошо и спокойно. У Юдифи были две маленькие проходные комнаты в общей квартире. Но зимой 47-го года их вдруг начали выселять. То ли собирались делать капитальный ремонт, то ли дом шел на слом, а куда их переселят,

было неизвестно. Возвращаться к бабушке Наталке было невозможно. Я вызвала маму за советом. Мама иногда нелегально на выходной день приезжала в Москву. Если бы ее засекли, то это могло грозить ей высылкой куда-нибудь в Сибирь или Казахстан. Мама связалась с Идочкой Лопшиц, а та устроила маме встречу со всеми московскими Лопшицами. Собрались у Шихеевых в Тюфелевой роще. Это рядом с автозаводом. Их сын Володя был еще в армии. У Николая Александровича и Саррочки жил Миша Ройтерштейн. Сын того самого Оси Ройтерштейна, о котором в 36-м году хлопотал Абрам у палы. Мама Миши, как и мая мама, сидела в лагере. Миша воевал, успел уже демобилизоваться и учился в консерватории и еще на физфаке в МГУ. К Шихеевым приехала Иодочка с мужем и Абрам с Машей. Мама привезла меня с Наталкой.

Тогда я впервые увидела свое будущее жилье, где буду рожать своих двух дочек. Большая комната с большим венецианским окном и высоким потолком была разгорожена дощатыми в рост человека пергородками на небольшие клетушки. Передняя, малюсенькая кухня с рукомойником и две небольшие проходные комнаты. Вторая комната фактически была без дневного света. Но в результате получилась имитация отдельной двухкомнатной квартиры. До революции в этом доме была ткацкая фабрика, которая поставляла ткани императорскому двору. Дом так и назывался - "Поставщик". Три общественных уборных находились в ста метрах от дома.

Собравшийся совет обещал маме, что в случае необходимости кто-нибудь из Лопшицев пристроит Наталку у себя. Когда вскоре Юдифь стали выселять, я позвонила Абрам Мироновичу. К телефону подошла Мария Григорьевна. Сказала: "Приходите". Я с Наталкой приехала к ним. Жили они в Старо-Конюшенном переулке на Старом Арбате. В маленьком старом двухэтажном деревянном доме на втором этаже. Когда сели за стол пить чай, Мария Григорьевна вдруг спохватилась: "Ой, у нас нет хлеба!" Хлеб был еще по карточкам. У меня в портфеле лежал кусок черного хлеба. Я сказала: "У меня есть". Меня поразило, как Мария Григорьевна запросто сказала: "Ну, давай свой хлеб", взяла и положила его на стол. А после чая она так же просто произнесла: "Пусть Наталка остается". У них было три комнаты. В первой проходной метров шестнадцати жили старшая сестра Марии Григорьевны тетя Роза, их Дочь Галочка с мужем Юрой Геронимусом и их двухлетний сын Саша. Следующая метров восьми проходная комната была кабинетом Абрам

Мироновича, а из нее вход в четырехметровую спальню и одновременно кабинет Марии Григорьевны. Наталка на ночь ставила раскладушку у Абрама в кабинете. Внук Саша называл бабушку "Кулисой", а потом "Кулей". С тех пор Мария Григорьевна стала для нас с Наталкой тоже Кулей. Так звали ее все самые близкие друзья этого дома. Наталка про жила у Абрама с Кулей до начала лета 49-го года. Для Наталки они стали вторыми родителями на всю жизнь. Я часто теперь забегала к ним в дом на Старо-Конюшенном. И Лену туда таскала. Абрам и Куля были математики. Он - профессором в педагогическом институте, она -доцентом в Военно-химической академии. Доброта была главной чертой этой семьи. В этом доме всегда можно было найти моральную поддержку и материальную помощь. Но доброта в этом доме не была всепрощающей. Абрам и Куля никогда не поступались своими убеждениями. Насколько доброжелателен был Абрам в споре с человеком каких-то других взглядов, но искренним, настолько он был нетерпим к лицам, в разговорах и поступках которых он чувствовал фальшь и корысть. В таких случаях он мог сорваться, дико вспылить, накричать и порвать всякие отношения. И чем ближе и дороже был ему человек, тем резче все это происходило. Кричал ли он на меня? Редко, но бывало. Когда делала глупости. Но это было много лет спустя, когда я стала женой его племянника.

Помню, как ни за что, ни про что мне попало от него. Я была у них.

В разговоре Абрам меня спросил, что я думаю о положении в Иране. Я сказала, что не знаю, какой там положение. Он так шумел на меня почему я не интересуюсь политикой. Я сидела и только хлопала глазами. Было ужасно и смешно. Дом моих родители был открытым для людей, но в доме Абрама и Кули открытость была на порядок выше. В общем, этот дом всегда поражал меня своей широтой, своей добротой и какой-то необычностью. Помню, как справляли пятидесятилетие Кули. В это время была денежная реформа. Абрам получил большую сумму денег за вышедшую книгу по математике. Так он всем друзьям купил билеты консерваторию, а после концерта все поехали к ним домой. В их дом людей тянуло как магнитом. Математика, литература, музыка, истории общественная жизнь - постоянная тема разговоров и споров за чайным столом. Именно, за чайным столом. Никогда на столе не было вина. Всем было интересно и без него. Но было здесь отличие от Люсиного дома. Не только тем, что большинство сидящих за столом были люди более

пожилого возраста, а тем, что нередко возникали серьезные критические споры о том, что происходит в стране. При мне не стеснялись говорить на эти темы, но я в эти разговоры не вступала. С чем-то я была согласно, в чем-то не соглашалась. Внутренне. Слушала внимательно, но сидела тихо как мышка и молчала как рыба. Особенно эти споры разгорелись во времена борьбы с космополитизмом. Как я понимала, в доме Абрама раньше не возникал еврейский вопрос. Человека здесь воспринимали по уму и порядочности. А кто он был - еврей, русский или татарин, никого не интересовало. Вдруг вспыхнувший официальный дикий антисемитизм касался многих людей, посещавших этот дом. За что, почему надо гнать евреев с работы, обвинять их во всех смертных грехах, было непонятно. Людей, которые с таким увлечением рассказывают о своей работе. Да я и сама видела, как прекрасно работают эти люди в университете или в лаборатории у Гурвича. Трагедия этих людей, шельмуемых а газетах и изгоняемых с работы, перемешивалась с комедией обруссения великих открытий. Вдруг появились неизвестные до сих пор русские фамилии, которым приписывались великие открытия и изобретения. Мы, физики, потихоньку потешились над этим. "Россия родина слонов!" Но смеяться вслух над этим было нельзя. Только с очень близким и надежным человеком можно было поделиться мыслями об этом. Лучше было не рисковать. Мы уже все понимали, чем это может кончиться. Наверно, впервые после ареста папы, я начала по-настоящему критически смотреть на окружающее. Только в чем-то. Я еще по-прежнему оставалась правоверной. Ни арест родителей, ни это явно глупая борьба с космополитами еще не подорвали моей веры в преимущества нашего строя и гениальность нашего вождя. Ну, может быть, появилась маленькая трещинка. И все.

В 47-м году кончился десятилетний срок у Липы. Мы стали ее ждать. Я помню ее приезд. В отличие от мамы, она не очень изменилась. Внешне казалось, что лагерь ее не сломил. Все тот же цветущий вид лица, может быть, убавилась жизнерадостность. А в лагерях она была самых тяжелых. Прошла один из самых страшных женских лагерей Архипелага ГУЛАГ - Эльген на Колыме. Там правила знаменитая Циммерманша -энкаведевский зверь в юбке. Сидела она с Миррой Самойловной, мамой Иры и Андрея Воробьевых, с Ольгой Львовной Адамовой-Слиозберг и Евгенией Семеновной Гинзбург. Евгения Семеновна в своих воспоминаниях написала про Липу: "Все ее помнили по лагерю как хохотушку,

кровь с молоком, рубаху-парня. Бывала Циммерманша как увидит Липу, так гневается: "Цветете, прямо как на курорте!" Потом уж стали при появлении Циммерманши кричать Липе: "Прячься, а то попадешь за свой румянец на Известковую".

Липе в Москве прописаться было невозможно. Сестра Нюмы, тетя Женя, вернувшиеся несколько раньше Липы из лагеря, устроилась жить в Тульской области под Алексино в поселке Мышига. Она работала врачом в медпункте местного химического комбината. К себе в медпункт она уже устроила тоже вернувшуюся из лагеря Анну Давыдовну, маму Нины Гигечкори. Теперь к ним присоединилась Липа. Нюма с Елочкой и Аликом ездил туда ее навещать. Туда надо было ехать сначала поездом, а потом на пароходе по Оке. Но Липа часто приезжала к Нюме в Москву. Сосед Нюмы по квартире оказался порядочным человеком и никогда не докладывал. Наоборот, он иногда предупреждал Нюму: "Меня вызывали!", и тогда Липа на какой-то период во время своих наездов в Москву останавливалась у Танюши, другой сестры Нюмы. Родные Нюмы были очень дружны между собой и всегда помогали друг другу.

От Липы стала известна судьба Пини. В 41-м году Липа сама прочитала вывешенный в лагере для устрашения приказ о расстреле Пини. Вскоре после начала войны Пиня и еще несколько бывших военных бе жали из лагеря на фронт. Их поймали и расстреляли. Он первый из на ших дядей, о ком дошла до нас весточка. Трагическая весточка. В 56-м году его реабилитировали. Характеристику для его реабилитации писал его друг Каманин, командир отряда космонавтов.

Летом 48 года Лена окончила университет, и я с нею поехали посмотреть Ленинград. Наталка поступала в Университет на физический факультет. Она весь год ходила в физический кружок при физфаке. Вдруг в Ленинград пришла от нее телеграмма, что она завалилась в университете и идет к Абраму в педагогический. Математику она сдала хорошо, а за сочинение ей поставили двойку. Но Наталка была у нас абсолютно грамотная. Не то, что я. Мама и Наталка. Она великолепно писала сочинения, без ошибок. И у нее очень красивый почерк. Когда я приехала из Ленинграда, то пошла к секретарю комсомола факультета Гене Патеюк узнать, в чем дело. Он был член приемной комиссии. Он сказал мне: "Что ты хочешь. Посмотри, как писались автобиографии в этом году!" И достал Наталкину автобиографию из дела. Там красивым Наталкиным почерком было написано: "Я, Гайстер Наталья Ароновна

еврейка..." и т.д. Впервые надо было писать национальность. Гена был фронтовик, вернулся с войны без руки. Русский он был, сказал с горечью: "И ты хочешь, чтобы она поступила после этого!" Борьба с "космополитами" была в самом разгаре. До сих пор физфак старается блюсти чистоту расы на факультете. Вместе с Наталкой завалили в университете ее друга Женю Гершензона, сына погибшего на фронте детского писателя Миши Гершензона. В педагогическом Наталку и Женю приняли. Женя сейчас профессор, заведует кафедрой математики в педагогическом.

Осенью я начала делать диплом. Работы было много. Приходила в свою лабораторию чуть ли не в шесть утра. Для моих замеров необходимо было отсутствие наводок, т.е. чтобы другие приборы в лаборатории в это время не работали. Днем бежала к Люсе перекусить. Люся уже кончила университет, у нее родилась дочка Маришка, и она сидела дома. Год назад уехала учительствовать на Сахалин Лиля Станецкая. Лена после окончания университета устроилась преподавать в вечерний техникум в городе Электросталь. Километров пятьдесят от Москвы. Нагрузка у нее была не очень большая, жила она в основном в Москве. Я часто оставалась у нее ночевать во время подготовки диплома.

Во время диплома у меня в лаборатории появился Мартин Мартинсон. С 41-го года, когда я привезла ему весточку от Ханны Самойловны, мы с ним не встречались. А тут он пришел ко мне и говорит: "Чем я Вам могу быть полезен?" Кто его ко мне направил, не помню. Может быть Зинаида Самойловна - Андрей Воробьев и Инна, сестра Мартина, в это время женихались. Во всяком случае Мартин неожиданно возник в моей лаборатории со своим: "Чем я Вам могу быть полезен?" В этом весь Мартин, он не ждет, когда его попросят о помощи, он всегда ее предлагает первым. Ну, а что мне надо? Лампы для приборов. Они часто перегорают, а достать их трудно. И Мартин стал их мне доставать. Он уже кончил энергетический институт, работал в почтовом ящике. А сейчас выполнял какую-то работу в университетской лаборатории на нашем факультете. Работал в подвале нашего корпуса прямо под моей лабораторией. Так что во время диплома он часто появлялся у меня.

Весной прошел слух о каких-то арестах среди студентов университета. Что-то говорилось о мехмате. Были какие-то слухи, но подробностей я не знала. Об арестах у нас на физфаке я не слышала. В связи с окончанием университета Люси, Лили и Лены во многом обрезались мои связи с

жизнью на других факультетах. К тому же я не вылезала из своей лаборатории - надо было делать диплом.

В апреле должна была состояться защита диплома, а в мае государственные экзамены. 21 апреля у нас на факультете проходило распределение на работу. В самом разгаре была борьба с "космополитами". Хотя в Москве было полно свободных мест для работы по нашим специальностям, но евреев гнали из Москвы. Эдю Межеричер и Давида Керженца распределили в почтовый ящик в Горький. Давид Левин поехал куда-то в Челябинск. Когда же на распределительной комиссии очередь дошла до меня, и я попросила направить меня учителем в Барнаул, то вся комиссия вскинула головы от удивления. Все просят оставить их в Москве, а я, москвичка, вдруг рвусь в Барнаул за тысячи километров от Москвы. В чем дело? Не помню, как я объясняла комиссии свою просьбу, но я давно для себя решила уехать куда-нибудь из Москвы, чтобы потом забрать туда маму. Так будет лучше. О Наталке можно было, как мне казалось, уже не беспокоиться. Она училась в своем педагогическом и дом Лопшицев был для нее родным.

До защиты диплома оставалось всего два дня.