ЭТАП

 

Вагон был пустой. Первыми в него завели нас с Радой. Нас поместили в первое купе от входа, рядом с туалетом. Вагон столыпинский, он описан всюду. Купе как в плацкартном вагоне: жесткие полки, средние были подняты. Наверху полки для багажа. Купе от коридора отделены сплошными вертикальными решетками, горизонтальных прутьев нет. Дверь запирается на замок.

Запустили нас часов в пять, а уехали мы часов в 12 ночи. Когда мы отъезжали от Москвы, в нашем купе мы были только вдвоем. Разместились на нижних полках. Я, как войдешь, на левой стороне, а Рада на правой. Никаких постельных принадлежностей, конечно, не было. Мне было легче, я подстелила под себя пальто. Еды никакой не было. Нет, нет, вру. Был кусочек сала и чеснок. Это осталось у нас от передач в Бутырках. Мы их берегли на этап. Чеснок, кажется, был мой, а вот сало, наверное, передала Радина бабушка. Чеснок и сало мы разделили пополам - мы же не знали, сколько будем ехать вместе. Читать было нечего, книжек уже не было. Рада была в диком состоянии, совершенно в полной распадухе. И поэтому молча, грустно сидели. Начали заводить мужиков. Очень много их было. Каждый, проходя мимо, естественно, в наш адрес отпускал какие-то словечки. Сидели как два воробушка, тихо-тихо. Пересели на одну полку, прижавшись друг к другу. Так как в купе окон нет, а только зарешетчатые в коридоре, то в купе был полумрак. Сидели и дрожали.

Когда кончили заводить мужиков, пришел начальник конвоя. Молодой парень, довольно приветливый. Не офицер, сержант или старший сержант. Он пришел с нашими делами и устроил перекличку. При перекличке мы должны называть номер своей статьи - "Статья 7-35". Он вякнул: "Новая статья", и ушел.

Вдоль коридора ходит вертухай. Один из них был молодой красивый Узбек. Он все жался к нашему купе, стоял около нашей решетки. К му-

 

жикам боялся подходить. Это было совершенно явно видно. Он с нами несколько раз заговаривал. Спросил нас: "Что такое СОЭ? Студенческое общество - кого? Эсеров что ли?" Мы обе расхохотались. Сказали - социально-опасный элемент. Но он этого не мог понять. Тогда он нам рассказал, что первый раз в конвое, что до этого танцевал в каком-то узбекском ансамбле МГБ. Служит второй год. В чем-то провинился, и его отправили в конвой. Надеялся, что это будет единственная поездка.

Часов в восемь пришел начальник конвоя и сказал: "Женщины, кто пойдет помоет вагон?" Ну, о Раде и говорить нечего. Она не то, что мыть, она и на ногах стоять не могла. Пошла мыть я. Под улюлюкание мужиков я вымыла коридор и нашу уборную. Купе я не мыла. Мужиков было много. В каждой клетке их битком набито. По-моему, большинство были урки; бытовиков и политических не было видно. Когда я кончила, начальник конвоя сказал: "Вымойте и наш туалет". Я зашла в их туалет, а там душ и все в зеркалах. Очень мне хотелось помыться под душем, но побоялась. Теперь соображаю, что запросто могла это сделать, но вымыла только руки и лицо. И пошла Раде рассказывать, какая там красота.

Когда стемнело, поезд тронулся. Погода была теплая, нас сморило, и мы уснули. Первая заснула Рада. Около нашего купе стоял этот молодой узбек и все смотрел на нее. А она в лунном свете была до того прекрасна. У нее еще бородавка над губой как мушка. Она, действительно, была хороша. Нам все-таки было... Раде 25 лет, мне 24. Мы еще были вполне. И потом подъели немного в Бутырках, с передач. Вот он стоял около нас и смотрел на Раду, а потом говорит: "Какая красивая!" Вскоре и я уснула.

И вдруг ночью этот парень нас разбудил. Поезд стоял. Тишина, весь вагон спит. Он тихо говорит: "Девочки проснитесь. Курские соловьи поют. Может быть, в последний раз слышите". Мы обе моментально сели, мы одетые спали. Это было что-то незабываемое. Тишина. Светила луна, но уже начало рассветать. Через зарешетчатое окно коридора на фоне светлеющего неба видна была какая-то роща. И заливались, пели соловьи. Сидим и слушаем. Ощущение, с одной стороны, было какое-то радостное, с другой стороны, грустное - как какое-то испытание. Может быть, и правда в последний раз слушаем. Минут двадцать слушали. А потом поезд пошел, пошел, пошел. Все, поехали, и мы уже больше не уснули.

 

Часов в пять привели молодую женщину. Она ехала с нами недалеко - часа два. Ее, кажется, везли на следствие за растрату. Она сказала: "Хотите, напишите письма. Когда поведут, обороню на рельсы. Может, дойдут". Дала нам бумагу и карандаш. Я написала несколько строк: что еду в Кокчетав, что пять лет, чтобы прислали туда справку об университете. Сложила в треугольник. И письмо дошло до Лены.

На той станции, на которой сняли растратчицу, в вагон привели толпу женщин. Было их больше двадцати. Это были заключенные, которые на этапе были не в первый раз. Всех их загнали в наше купе. С шумом и гамом они заполнили все купе. Опустили средние полки. Оказалось, что они образуют сплошные нары. Теперь внизу встать в рост было уже нельзя. Только у решетки остается узкая щель, чтобы можно было забраться на среднюю и верхние полки. Заняли все полки и сразу начали переговариваться с мужиками из соседнего купе и теми, которых водили в туалет. А мы с Радой как два птенчика теперь сидели рядом и молчали. Женщины были мелкие уголовницы, бьгговички. Нас они не трогали, не задирали, не ограбили. В общем, отнеслись к нам безразлично.

Утром выдали селедку и по пайке хлеба. И еще воды наливали. Женщины все были с кружками. У нас же кружек не было. Самое страшное в дороге - это проблема параши. Правда, с нами этой проблемы не было. Это точно помню. То ли молодой узбек нас выводил, когда мы просились в туалет, то ли молодые были и могли долго терпеть. Кроме того, мы были уже немного ученые: нас еще в Бутырках наши женщины второсрочницы заклинали, чтобы на этапе поменьше пили и ели. Лучше голодайте, но не ешьте соленную рыбу. На этапе дают селедку и ограничивают в питье. После селедки ужасное состояние жажды. Это они такой метод придумали, чтобы народ мучился. Мужики все время кричали: "Пить, пить, пить!"

К вечеру мы приехали в Куйбышев. Было еще светло - часов пять. Ехали меньше суток, ночь и день. Быстро? Так мы же не к товарнику были прицеплены, а к пассажирскому поезду. В Куйбышеве поезд подали к главной платформе. Только наш вагон стоял не там, где люди были, а за пределами перрона. Так что выгружались прямо на землю. Первыми выгрузили мужиков, а потом стали выводить нас. И тут, когда я оказалась на ступеньках вагона, на меня обрушилось ужасное зрелище: подо мной было поле лысых голов. На небольшой площади перед вагоном на земле вплотную друг к другу на корточках сидели мужики из нашего ва-

 

гона. Сидели так тесно, что сверху видны были только их бритые головы. Сколько их было? Черт его знает. Много. Сколько в столыпинском вагоне купе - восемь-десять. Мужики в них были набиты вплотную. В каждом по двадцать пять-тридцать человек. Вот уже около двухсот. Вокруг стояли солдаты с собаками. За солдатами были видны простые люди. Какие-то женщины с детьми. Они что-то высматривали, может быть,( пытались что-то передать. Солдаты их отгоняли. В Москве нас с Радой в вагон ввели одних, а такое зрелище было неожиданным. Женщин на корточки не стали сажать, а по узкому проходу между мужиками погнали прямо к машинам. И вот мы идем с этой ватагой женщин. Мы - это московские красули. Я - в новом коричневом костюме и голубой шелковой кофточке, в туфлях на высоких каблуках. А вокруг поле бритых голов. У некоторых уже отрасли немного волосы. У каждого какой-то сидорок, маленький мешочек. Там и молодые и старые - все обросшие, грязные. Это было очень тяжко. Нас, всех женщин, загрузили в одну машину. В обычный грузовик с невысокими бортами. Здесь в кузове нас посадили на корточки, чтобы не высовывались. Тогда я еще могла сидеть на корточках. Два солдата стояли у заднего борта, два были впереди кабины. Повезли в Куйбышевскую пересыльную тюрьму.

Пересылка находилась при Куйбышевском мужском лагере, где-то на окраине города рядом с Волгой. Лагерь похоже был большой. Мужиков из лагеря водили на работу в город. Пересылка же была небольшая: два барака и в стороне уборная. Один барак был разделен на две части. Большая - мужская, меньшая - женская камера. Политические, уголовники, бытовики были все вместе. Другой барак был разделен на три части. Торец барака занимала администрация. Остальное продольной стеной было разделено еще на две равные части. В одной части был вохровский клуб, в другой - женская камера. Для уголовниц и бытовичек. Наш этап загнали в эту камеру.

Камера была большая, человек на двести. Справа от двери закут, где стояли две большие параши. Было три больших окна почти от пола до потолка. Так как было тепло, то рамы со стеклами были вынуты. Только решетки. Причем решетки были сделаны не из круглых, а из плоских полос железа. Это важно, что плоские. На них мы клали сушиться хлеб. Выдавали его таким сырым, что его невозможно было есть. Посреди камеры стояли сплошные двухэтажные нары. Они были двухсторонние Люди лежали голова к голове. Когда нас запустили в камеру, она была

 

полна. В самом конце нар наверху со стороны окна были свободные места. Мы с Радой забрались туда. С другой стороны лежали три молодые девки. Рядом с ними тоже были свободные места. Почему здесь были свободные места, мы узнали позже. Мы были рады, что удачно устроились. Свет от окна. Хотя окна упирались в забор лагеря, но за ним возвышался лес. Под окнами между бараком и забором проходила тропочка. Понимаешь, в окне, хотя и не людская, но все-таки была какая-то жизнь. Видны были деревья, иногда проходили охранники. Но нам не повезло. Все политические сидели в другом бараке. Здесь же были уголовницы, бытовики, спецпереселенцы.

Спецпереселенцев было очень много. Они были с Западной Украины и Прибалтики. Вывозили целыми семьями и с большим количеством вещей. Узлы громоздились на нарах и в закутке около параши. Что значит семья? Бабки, дочери, внуки. Маленькие. И пяти лет, и шести, и восьми. У кого и годовалые на руках. Все они кустились в одном углу у входа. Тут были бесконечные ссоры и драки. Тесно же было. Все время у них были какие-то свары. Западных украинок вывозили за связь с бендеровцами. Либо кто-то из их мужиков был в партизанах, либо они подкармливали их. Эстонок вывозили за связь с "лесными братьями". Учти, это был 49-й год. Это уже сколько лет прошло после войны, а их все везли. Как и нас, их гнали по этапу. Запомнилась высокая седая эстонка. Ей уже было далеко за 80 лет. Она ни с кем не разговаривала. Не знаю, правда ли, что все эстонки были из крестьян, но говорили они только по-эстонски и ни с кем из нас не вступали в контакты.

Очень много было бытовичек. Помню статную черноволосую женщину из Куйбышевской области. Интеллигентную, лет около сорока. Бухгалтер, за растрату. Естественно, она уверяла, что никакой растраты не было. Ей дали три года. Помню еще молодую женщину Лизу. Когда Рада уехала, она легла рядом со мной. Она была продавщицей в ларьке. Ларек сгорел. Ее обвинили в поджоге. Чтобы скрыть недостачу. Она уверяла, что ларек сгорел сам собой. Я ей тогда верила. Арестовали ее вместе с мужем. Дали 15 лет. На воле у нее остался маленький ребенок с бабушкой. Она очень страдала. Ну, а я ее жалела.

Из уголовниц, настоящих уголовниц, а не мелких воришек, были только те три девки, которые лежали голова к голове с нами на нарах. Одной было 20, другой - 18, а самой молодой - 16 лет. В отличие от остальных, одеты они были в лагерную форму: веером серые юбки, серые

 

кофты. Они были лагерницы, сидели уже год. Старшие давно ходили по лагерям, а младшая попала в первый раз. У нее были какие-то высокопоставленные родители. Но она связалась с этими девками и загремела вместе с ними. Были они домушницами - обворовывали квартиры. Были связаны с какими-то парнями и все шли за большую кражу. Сейчас их из лагеря привезли на пересуд. Их было не трое, а четверо. Самую старшую 27 лет мы уже не застали. Так вот, во время пересуда они поняли, что заложила их эта самая старшая. И когда их после пересуда привезли сюда на пересылку, то они ее убили. Алюминиевыми мисками, из которых мы ели. Около параши. Это было за несколько дней до нашего приезда. Поэтому рядом с ними были свободные места на нарах. В камере их все боялись. Но мы с Радой этого не знали. Обрадовались, что есть свободные места у окна, и улеглись головами к этим "мокрушницам". Об всем этом мы узнали позже. Кажется, даже после отъезда Рады.

Пока была Рада, я ни с кем особенно не общалась. Мы были замкнуты друг на друга. Раде было тяжелее, чем мне. В Куйбышеве я уже ушла от мысли о самоубийстве, а Рада все еще была на краю... гибели, не гибели, но... Еще в поезде мы понимали, что рано или поздно, но насту пит момент расставания. Ей в Джамбул, а мне в Кокчетав. Это было неизбежно. Каждый день вместе был как день счастья. Так что нам из чужих никто не был нужен. Познакомились мы только с нормировщиком из мужского лагеря. Он был тоже заключенный. Утверждал, что по статье 58-10. Приходил он под наши окна вызывать желающих работать в швейной мастерской при лагере. Очень старался быть интеллигентным. Сказал, что у него есть выход за зону, может переправить письма на волю. Мы написали письма, и он в самом деле сумел отправить. Лена прислала мне потом сюда на пересылку телеграмму. Иногда нормировщик приходил сюда, только чтобы с нами пообщаться. Всех привлекла Рада. На нее, как пчелы на мед, мужики летели. Нормировщик все просил Раду прислать ему сюда свою фотографию с места ссылки. Рада, естественно, фотографию не прислала. Но потом кто-то из мужиков, прошедших через Куйбышевский лагерь, рассказывал ей, что видел у нормировщика целый чемодан фотографий красивых девочек, проехавших через пересылку. Собирал коллекцию? Зачем?

Раду очень быстро взяли на этап. Уже 15 июня ее вызвали с вещами Вещи наши были в каптерке. Еще в Бутырках нас предупредили, чтобы на пересылке мы с собой в камеру ничего не брали - нас там полностью

 

обирут. Рада взяла из каптерки свои вещи. Я тоже - отдала ей на дорогу остатки сала. Попутно переоделась. Достала синее платье, а костюм и кофточку положила в наволочку. Сняла туфли на высоких каблуках, а надела бабушкины плетеные тапочки. Больше этих туфель я никогда не носила. Их потом Наталка на танцы одевала. Еще раз проверили адреса. Я дала ей адрес Лены. Она ей потом из Джамбула написала. Довела Раду до двери. Все, пролила слезу. Состояние было жуткое, словно с жизнью прощалась.

Осталась одна. Впереди пусто. Я же не знала, что еще встречусь со своими из Бутырок. Желания вступать в контакт с другими после отъезда Рады не было. Если интересовали меня люди, то только те, кто интересовались мною. Но на пересылках люди мало общительны. Осторожны - опасаются раскрываться. Разговаривать стало не с кем. Книг не было. Тяжелые мысли лезли в голову. Вот тут, чтобы отвлечься от них, я с отчаяния, наверное, стала общаться с "мокрушницами". А, может быть, от страха перед ними.

Они свободно слонялись по камере, вели себя вызывающе шумно, задирались. Особенно доставалось от них спецпереселенцам. Они кричали на них, отбирали еду. Правда, когда мы с Радой попали в камеру, они были несколько присмиревшие - их должны были снова судить, но теперь уже за убийство. И тут мне на помощь пришла литература. Я вспомнила, что, уголовники очень любят слушать душещипательные приключенческие романы с продолжением. И чтобы убить время, я стала "толкать" им "Граф Монте-Кристо". Выбор был правильный. Слушательницы они были прекрасные. Особенно младшая и старшая.

И теперь каждое утро, как только просыпались, они говорили: "Университет, ты готова дальше?". Они меня называли "Наш Университет". Относились ко мне хорошо и даже нежно. Особенно их волновало то, что я еще не жила ни с одним мужчиной. Больше всего - шестнадцатилетнюю. Она говорила мне: "Как же так? Тебе 24 года, а у тебя мужика не было?". Это ее совершенно потрясало: "Как ты живешь на свете!". Они даже пытались подкармливать меня, отнимали еду у переселенцев. Но я от такой еды отказывалась.

Вот такая была их психология.

В это время опять появился нормировщик звать на работу в швейную мастерскую. Рады не было, и я, естественно, сразу пошла работать. В мастерской женщины на швейных машинках шили кальсоны, вернее ста-

 

вили заплаты. А я за ними убирала. Когда я уходила на работу, "мокрушницы" очень возмущались: "Ну что на них работать! Что ты ходишь?". Я что-то вякала в ответ о воздухе, о смене обстановки. Что удивительно, что и из бытовиков мало было желающих работать. Хотя все они такие трудолюбивые. А может быть неудивительно, может быть, они были обижены на власть. Из эстонок и Западных украинок никто не ходил. Они, наверное, еще и боялись хоть на минуту оторваться от своих семей. А я как идиотка ходила. Когда вызывали на работу, я всегда ходила. Раза три ходила. Водили под конвоем. Когда я возвращалась с работы, меня радостно встречали "мокрушницы": "Университет, давай толкай, что дальше было".

С "мокрушницами" связана еще одна история. Однажды нас повели мыться в баню. Почему-то ночью. Баня была в мужском лагере. Вернее душевая. Да и душа на самом деле не было. Были трубы, но без рожков. И из этих труб лилась вода. И не лилась, а еле капала. Труб мало, а нас человек двести. Человек шесть под такой еле капающей трубой набивалось. Я тоже к какой-то из этих шестерок пристроилась. Смотрю, мои "мокрушницы" каждая под отдельной трубой стоят. Их же боятся, не лезут к ним. Ну, я считаю, что раз я их "университет", то пристроюсь к кому-нибудь из них. Думаю - не прогонят. Подошла к самой младшей. Она смотрит на меня удивленно и говорит: "Ты знаешь, что у меня сифилис? Ты не боишься?" А я и не знала тогда, как он передается. "Ну и что? - говорю. - Я ничего не боюсь". Она посмотрела на меня удивленно и ушла к другой. Я осталась одна. И тут же ко мне подвалили другие женщины. Но "мокрушницы" сразу наведи порядок: "Это мы Университету дали, а не вам". Женщин они разогнали, и я под этими каплями помылась одна. За все время, что я была на Куйбышевской пересылке, в баню нас водили только один раз. На оправку нас выводили два раза в день. Утром и вечером. Тогда же выносили и параши. Уборная была за мужским бараком. Длинное каменное здание. В цементном полу дырки, Были водопроводные трубы с кранами. Здесь не было такой дисциплины, как на Лубянке. Спокойно успевали помыться, что-то постирать, подмыть младенцев. Минут сорок, не меньше длилась эта прогулка. Именно, прогулка, так как настоящих прогулок днем не давали. Даже ребятишек не выпускали во двор, целый день они толкались в камере.

Кормили два раза в день. Хлеб почему-то выдавали в 5 часов утра. Пайка - грамм четыреста. Черное слипшееся тесто. Есть было невозмож-

 

но. Отламывали корку, а слипшуюся мякоть клали подсушиваться на плоские решетки окна. Хлеб крали, но у меня не пропадал - боялись моих "мокрушниц". Чем кормили, не помню точно. Какую-то кашу дикую давали, еще что-то. Дрянь какая-то. Переселенцы были на собственном довольствии. Наверное, оставалось еще то, что сумели захватить с собой из дома.

Оставшись одна без Рады, я несколько раз подавала заявление, чтобы меня перевели в другой барак, в камеру для политических. Но мне отказывали, там не было мест. В это время начальство решило морить клопов в нашей камере. Клопов было дикое количество. Такое, что спать было совершенно невозможно. Другой барак полон, свободных камер нет, и нас перевели в клубное помещение. Оно было такое же, как наше, но без нар. Без всякой мебели. Все сидели и кимарили на своих сидорах. А у меня и мешка нет, наволочка с вещами была в кладовке. Здесь тоже было три больших окна. Глухие рамы со стеклами, но без решеток. Из окна видны въездные ворота и двор. Перевели нас на два дня. И вот на второй день приводят новый этап и выстраивают его во дворе для проверки. Прямо перед нашими окнами. Это было 23 июня. И вдруг я вижу всех наших женщин: Софья Сергеевна, Фира, Майя и Гайра. С ними была и Заяра, но я ее еще не знала. Она в Бутырках в нашу камеру попала уже после меня. Представляешь себе, я думаю, что сейчас их уведут в камеру политических, и я снова останусь одна. Окна закрыты, форточек нет, и я не могу им просигналить. Я стала жутко биться в истерике, кричать, стучать по стеклу. Но это было бесполезно, они меня не слышали. Я начала требовать начальника охраны. Он пришел и сказал, что в политической камере мест нет, но когда помоют нашу камеру их поместят к нам. А пока они будут сидеть во дворе, так как и здесь в клубной части тоже битком набито. Но когда нас вечером повели в уборную, то я им прокричали, что я здесь и чтобы они просились ко мне. Сразу стало другое настроение.

А потом пришли и спросили: "Кто пойдет мыть камеру после дезинфекции?" Естественно, никто не поднялся. Камера большая, пол земляной, огромные нары. "Ну, не пойдете мыть камеру, так и сидите здесь. Так кто пойдет камеру мыть?" Я иду мыть камеру, пошли еще кто-то из бухгалтеров. Но они мыли только нары, а пол отказались мыть. Надо было лезть под нары, а под ними до пола расстояние маленькое. Я стала мыть пол. Я все-таки длинная была и не такая толстая, как сейчас. Пол

 

земляной, мыла водой. Горячей водой. Но воды он не боялся. Он был так утрамбован, что был как асфальт. Это сколько лет там камера была! Так одна и вымыла пол всей камеры. Сколько там квадратных метров там было? Много. Если бы Майя была со мной рядом, то, конечно, пошла бы со мной мыть. Когда все вымыли, нас обратно загнали в нашу камеру. Я пошла на свое место, туда к "мокрушницам".

Вскоре в камеру запустили и новый этап. Мои устроились внизу в другом месте. Софья Сергеевна не могла забираться наверх. Но Майя легла со мной. С утра мы уходили к своим. Вот тут наступила роскошная жизнь. Я вновь ожила. Софья Сергеевна устраивала игры в буриме. Они же все литераторы были. Все, кроме меня, - гуманитарии. Играли с утра до ночи. А "мокрушницы" были огорчены, что приехали мои. Монте-Кристо почти прекратился.

Майя мне рассказала, что с ними на этапе ехал юноша с физфака, у которого еще раньше арестовали мать. Второсрочницу. Я почему-то решила, что раз мальчик с физфака, то, наверное, это Эрик Федин. Асю Давыдовну Федину отправили из Бутырок на этап раньше всех. Девочки ее не знали, а Софья Сергеевна с Фирой не обратили, как видно, внимание, что мальчик с физфака. Но я на физфак сразу среагировала. Когда нас выводили в уборную, мы проходили мимо двери в мужскую камеру. Она была всегда открыта. У них окна застекленные, не как у нас. Лето, духота, в камере полно народа. Вот и держали дверь открытой. Там еще такой тамбурочек был. Тамбурочек от воли отгорожен невысокой перегородкой до пояса. А рядом снаружи стоял вертухай. В этом тамбурочке стояли мужики, бритые наголо, грязные, заросшие, и смотрели, как мы идем мимо. И когда в очередной раз мы пошли выносить параши, то Я прокричала этим мужикам: "Эрлена Федина". На обратном пути в дверях стоял еврейский мальчик с большим носом, стриженный, черный, страшный, грязный, в каком-то нижнем белье. И я передала ему привет от матери, сказала, что в Бутырках мы с ней были в одной камере, что на этап она ушла давно, но здесь на пересылке ее не было. Это мне сказал нормировщик. Я про Федину у него спрашивала.

С нашими я была целую неделю. Встреча с ними меня взбодрила, но, еще при них пришла телеграмма от Лены. Что-то "Любим, помним, целуем. Лена". Подписано только Леной. И мне сразу стало нехорошо. Я поняла, что Наталку взяли. Она не могла не подписать телеграмму. Рады не было, и телеграмму я сначала обсудила с Майей. Пришли к выводу,

 

что Наталки нет. На воле нет. Софья Сергеевна еще что-то говорила, что Лена могла не видеть Наталку. В общем, хотела меня успокоить. Но я совершенно раскисла. А тут еще Гайра с Заярой должны были расставаться: у одной была ссылка в Караганду, а у другой - в Новосибирскую область. Нормировщик, который приходил к нашим окнам, сказал, что он может устроить так, чтобы они поехали вместе. Я сразу на это клюнула и решила, что надо кого-то смазать. Предложила свои новые туфли на высоких каблуках. Мол, останусь в бабушкиных плетеных тапочках. Но сестры не поверили нормировщику и отказались. Они были умнее, чем я. Нормировщик оказался нечист на руку - это я потом узнала. Сестер увезли отсюда в разные места, но потом они сумели официально соединиться.

Заяра еще не пошла на сделку потому, что мы уже знали - за побег дают 25 лет каторги. В камере была молодая женщина, из немцев Поволжья. Звали ее Эрна. Их во время войны сослали куда-то в Сибирь. Они там жили до сих пор. Но она взяла и ушла оттуда, и ее где-то схватили. И за побег из ссылки она получила 25 лет каторги. Поэтому Заяра и побоялась. Правда, мы еще не подписывали бумагу, что за побег можем иметь 25 лет. Подписывают ее на месте ссылки. Но знали об этом.

Да, забыла рассказать про старушку 99 лет. Замечательная была бабуля. Совершенно ясная голова, но ходить ей было уже трудно. Ей часто надо было на парашу, и при этом количестве народа ее это очень смущало. Да и до параши надо было добираться через узлы. Трудно ей было. С дочерью и внуками она жила в Симферополе. Сама она русская, а муж был немец. Русский немец. Он еще до войны умер. Мужа она очень любила, и всех детей и внуков записала немцами. И вот теперь их выслали в Казахстан. Это уже в 49-м году. Они очень нуждались, а в Симферополе остался дом. Решили, что кому-то надо поехать его продать. Долго думали, кому ехать. Дочери нельзя - она немка. Могла только бабуля. Она же русская. Хоть дочь и волновалась, как мать в 99 лет доедет до Симферополя, но другого выхода не было. Ехала она свободно, а когда приехала, ее тут же взяли. Не помню, успела она продать дом или нет. И следователь сказал: "Ну, что мамаша, получите 25 лет. За побег". Она ему очень бодро ответила: "Спасибо сынок, тут и мне и тебе хватит". Вот так в 99 лет ей дали 25 лет за побег из ссылки. Она мне рассказывала: "По Симферопольской тюрьме я свободно ходила. Меня не запирали, как здесь. Надо было, меня звали: "Мамаша, идите на допрос". И я шла на

 

допрос". Она страдала, что не увидит дочку, внуков. "Мне бы с ними попрощаться. 25 лет я уже не проживу".

Гайру отправили раньше всех. А 29 июня уезжали все остальные, кроме меня. Их вызвали на этап, а меня нет. То ли потеряли мои документы, то ли засунули их куда-то. А может быть, везли их по другой дороге. Не знаю. Обменялись с ними адресами. Я им давала адрес Лены, а они мне адреса родственников. Запоминали наизусть. И их увели. Майя мне потом рассказывала, что ехали они уже не в столыпинских вагонах, а в теплушках. Все в Сибирь. С ними уезжали все эстонцы и западные украинцы, Эрна и 99-летняя бабуля. Уезжали и "мокрушницы". Этап был огромный. Выстроили их всех со своими сидорами во дворе. Это я помню. В тот день я специально напросилась на работу в мастерскую, чтобы на них еще раз посмотреть.

Я опять осталась одна, была в состоянии полного отчаяния. Правда, мои женщины перед отъездом меня обихаживали. Как-то накачивали меня, но я была в диком состоянии, как и после отъезда Рады. И стала я каждый день писать заявления, почему меня не берут на этап, что я пересидела все сроки. Настырно, каждый день. В результате меня перевели. в камеру политических. И опять забыли.

Камера политических совсем другая. Помещение небольшое - метров тридцать. Нары здесь были только вдоль стен. Тоже в два этажа. Все лежали головой к стене. Два застекленных и зарешетчатых окна на уровне верхних нар. Народу в камере было полно. Когда я оказалась в, камере и стала осматриваться, где бы мне пристроиться, то с верхних нар спрыгнула и подошла ко мне моложавая женщина невысокого роста, с коротко подстриженными темнокаштановыми волосами и глазами словно две черных маслины. Выяснив, кто я, она пригласила меня к себе, наверх, освободив для меня место рядом с собой. У нее было необычное поразившее и запомнившееся мне имя - Дина. Она была старше меня на лет десять-двенадцать. Когда ее взяли в первый раз, ей было около двадцати лет. Взяли ее с братом по доносу бывшего мужа. Брат погиб в лагерях. Теперь она шла этапом уже второй раз. Она взяла надо мной опеку и, пока мы были вместе, очень мне помогала. Вообще верхние нары были заняты политическими. Почти все они были второсрочницы. Долго в камере они не задерживались. Одних привозили, других отправляли дальше. Больше недели никто не задерживался. Это же пересылка. Везли их в Сибирь, на Дальний Восток. Только мне не везло. Я опять застряла,

 

продолжала подавать заявления, но бесполезно. На работу я уже не ходила. Время проходило в разговорах и воспоминаниях.

Вскоре уехала Дина. Встретились мы с ней вновь через сорок лет, оказавшись рядом за столом в гостях у колымчанки Зои Дмитреевны Марченко. Дину я сначала не узнала, но когда в разговоре она вспомнила Куйбышевскую пересылку 49-го года, то я спросила ее: "А с Вами не было девушки после диплома?" - "Как не было! Дочка замнаркома. Ей еще дали защитить диплом, а потом повели на Лубянку! Каждый раз когда я прохожу мимо старого Университета, я ее вспоминая. Я только забыла, как ее звали".

Это была Дина. Дина Михайловна Фейгина.

В этой камере приснился мне страшный сон. Опять с зубами. Значит, стою я на допросе в комнате следователя. Комната маленькая. Как сейчас помню, он сидит за столом, а я стою у стены. И я стала выплевывать ему зубы с кровью. Вот так, плевать в него. Зубы с кровью. Плюю, а у меня все новые и новые зубы... Я от страха проснулась. Когда я утром это бабам рассказала, они - коммунистки-атеистки - сказали: "Ей плохо!" Я им, конечно, про сестру и телеграмму Лены уже рассказала. А тут привезли очередную второсрочницу из Бутырок. Она рассказала, что в Бутырках в камеру привели женщину, видевшую на Лубянке молоденькую девушку, у которой еще раньше взяли сестру. Все это вместе дало мне четкое определение, что Наталка тоже сидит. Наталку взяли 19 июня прямо в институте. Но об этом я расскажу потом.

Наконец, 23 июня меня вызвали с вещами. Я знала, что следующая пересылка будет в Челябинске, и очень боялась, что там опять могу застрять. Опять меня предупреждали, чтобы в дороге не ела селедку. Не дай бог! С пересылки на станцию меня везли в воронке. Одну в боксе. Может быть, и еще кого-то везли, но голосов не было слышно. Привезли на вокзал, и я снова попала в столыпинский вагон. В купе было только три женщины. В Куйбышеве их не сняли на пересылку. Одна из них оказалась Гаммова. Вот тут мы с ней познакомились. Звали ее Милица Георгиевна. Она подтвердила, что действительно на Лубянке видели какую-то девушку, у которой сестра прошла раньше. В Бутырках, в камере, знают ее сестру. Но фамилии она тоже не помнила. Поскольку у Рады и Майи не было сестер, а Веселые были там вдвоем, то у меня не было сомнений, что это Наталка.

 

Нас повезли в Челябинск. Я Гаммову очень боялась, так как за ней ходила слава наседки. Я уже говорила, что она работала в Норвежском посольстве, что ее водили на допрос к министру Абакумову. И получила она ссылку по 58 статье, а по ней ссылку не давали. Сослали ее. тоже в Кокчетав. Она к тому же внутренне была совершенно раскрепощенной. Язык у нее был сочный, мощный. Чертыхалась, матом крыла. Могла сказать конвою: "Пошли вы к чертовой матери!", взять свою сумку и ... идти. куда они велят. Ну, чистый провокатор. Она была старше меня. Тогда ей было 33 года. Я ее жутко боялась. Она себя очень плохо чувствовала. На этап ее взяли прямо из тюремной больницы. У нее был костный туберкулез, свищ на левом боку гноился. Одета она была в очень красивый белой кофточке и зеленом клетчатом сарафане.

Приехали в Челябинск, там на пересылку не повезли. Это было наше счастье. Самое главное - не быть снятым с поезда. Сидели сутки в поезде, не более. Привезли женщин. Снова набилось купе. Повезли в Петропавловск.

Петропавловск Казахстанский. Конец июля, жуткая жара. Из женщин только Гаммову и меня. Сгрузили нас в конце перрона. Где-то около водонапорной башни. Вокруг стояли вертухаи с собаками. Простых людей не было видно. На площадь нас не выводили. Воронок подали вплотную к перрону. Был он не черный , а зеленый и какая-то продуктовая надпись на боку. Мужики, как увидели этот воронок, так стали кричать: "Мы пойдем пешком! Мы пойдем пешком! Мы пойдем пешком!" Милица по своей привычке тоже возмущалась и орала. Ну, а я что - молчала. Конвой в ответ орал: "Будем мы вас слушать". И начал запихивать мужиков в воронок. Их прямо ногами утрамбовывали. Крик, мат. Последними втиснул нас.

Я не знаю, сколько мы ехали. Нам показалось, что вечность, хотя, может быть, прошло пять минут. Когда открыли дверь, то Милица просто выпала на землю без сознания. И с несколькими мужиками было плохо. Я оказалась в безвыходном положении. Понимаешь, стукачка - не стукачка, но кто-то должен ей помочь. Взяла ее под мышки и оттащила в сторону от машины. Там уже не было собак, мы же были во дворе пересылки перед дверью тюрьмы. Помню, что вещей при нас не оказалось. Когда все вывалились из воронка, кто-то крикнул: "Чьи это вещи?". Я принесла наши вещи. Милица не могла двигаться. Ее сразу забрали в изолятор, а меня повели в камеру. От Петропавловской камеры никаких

 

воспоминаний не осталось. Я каждый день ходила мыть изолятор, чтобы как-то помочь Милице. И очень скоро нас повезли в Кокчетав. Когда Милицу спросили, может ли она ехать дальше, то она, не задумываясь, сказала, что да. Хотя была она еще очень плоха. Но она боялась, что ее в Кокчетав повезут одну. Без меня. А я боялась ехать с ней, не дай бог, еще умрет в дороге. И еще больше боялась оказаться с ней вместе в Кокчетаве. Но, понимаешь, ее болезнь нас очень сблизила. В тот момент она была единственный человек, с которым я могла перекинуться словом. Так что, с другой стороны, страшно было остаться одной.

В Кокчетав нас везли в простом пассажирском вагоне. Завели в отдельное купе. Нас было четверо: две казашки, по-русски они не говорили, Гаммова и я. Вертухаи, два молодых солдата с ружьями, сидели по краям скамьи у прохода и разговаривали между собой. Мы молчали, сидели и смотрели в окно. Мимо купе проходили обычные люди, не обращая на нас внимания. На нас же не написано было, кто мы такие. Ехали днем. До Кокчетава было недалеко, несколько часов езды.

С вокзала мы шли пешком. Было это в последних числах июля. Привели в КПЗ - камера предварительного заключения. Она была в глубине какого-то двора, за забором. Простой сарай с соломой на полу. Само Кокчетавское МГБ размещалось в одноэтажном здании напротив, через дорогу. Туда нас по очереди водили на распределение - где дальше будем жить. В приговоре местом ссылки указывается только область, а конкретно, где жить, определяется уже по прибытию в областной центр. В приговоре у меня было записано - "выслать на 5 лет". Когда в Куйбышеве мы обсуждали приговоры, то некоторые утверждали, что есть разница между ссылкой и высылкой. Ссылка это далеко от железной дороги, а при высылке - необязательно. При высылке должны обеспечивать работой, а при ссылке - ищи сам. А в результате и те и другие жили далеко от железной дороги. И, вместе с тем, в Караганде было много ссыльных. В чем разница между ссылкой и высылкой, я до сих пор не знаю. А может, это все сами заключенные придумали, чтобы как-то себя занять или найти какое-то моральное облегчение. Не знаю.

Когда же меня привели в МГБ к начальнику, ведавшему ссыльными, и зашел разговор о месте ссылки и работы, то я сказала, что кончила Университет и что мне сюда должны прислать документы. Я же просила об этом Лену в письме из Куйбышева. Начальник был приличный и интеллигентный человек.Он сказал конвоиру: "Ну, пойди с ней на почту.

 

Узнай, может есть что-нибудь". И мы пошли с этим солдатом на почту. По дороге мы еще о чем-то разговаривали. Почта была недалеко, тоже в одноэтажном здании, на той же улице. Город небольшой, в основном одноэтажный. Двухэтажных домов мало. Зашли внутрь. В окошке у девушке спрашиваю:

- Гайстер есть?

- Есть, давайте документы.

- А у меня их нет. Может так дадите?

- Нет, без документов не дам.

- Как же быть?

- Не знаю, без документов не могу.

И вдруг конвоир, стоявший рядом с винтовкой, говорит:

- А под мое поручительство дадите?

-Дам.

Он протянул ей свой воинский билет, и она выдала ему перевод на сто пятьдесят рублей и письмо. Все это он тут же отдал мне. Деньги и письмо было от Лены. В письме лежала справка, что я проучилась 5 лет на физическом факультете МГУ, имею следующие отметки, что защитила диплом и мне осталось только сдать госэкзамены. Про Наталку Лена ничего не писала. Теперь, имея на руках эту справку, я могла просить какую-нибудь относительно приличную работу.

Когда мы вернулись в МГБ, там был уже другой сотрудник. Не тот,. который отпускал меня на почту. Наверное, помощник. Он стал запихивать меня в Чкаловское секретарем директора совхоза. Это далеко в степи. Я потом ездила туда к Юре Михайлову. Его после лагеря сослали туда. Но так как мне еще в Бутырках сказали про курорт Боровое, то я четко решила, что мне надо ехать туда. Мне же надо было только курортное место! Это километров сто от Кокчетава в Щучинском районе. Это я уже в Куйбышеве узнала. Я стала проситься в Боровое. Он говорил, что там для меня работы нет: "Поезжайте в Чкаловское, у директора совхоза секретарем будете. Вы знаете, там такие овечки. У вас свой скот будет. Там овцеводческий совхоз. Будете секретарем директора". А я как идиотка твердила, что поеду только в Боровое. Больше никуда не поеду. Несколько раз меня к нему водили. И все повторялось сначала. Чкаловское - Боровое, Чкаловское-Боровое! Наконец он не выдержал и сказал: "Хорошо, езжайте в Боровое. Но там вас работой не обеспечат. Все равно вернетесь ко мне, и тогда поедете секретарем в Чкаловский

 

совхоз". А я тупо на своем: "Ну и ладно. Пусть не обеспечат". Тогда он отправил меня к начальнику. Тот тоже мне говорит: "Вы знаете, в Боровом вы в самом деле не найдете себе работу. Как же вы туда поедете? За чей счет жить будете? Родителей нет. Вы что на 150 рублей сумеет долго прожить?" Доброжелательно говорит, а я все на своем - только Боровое. И он отправил меня в Щучинск. Боровое от него километров в двадцати?

Вместе со мной ехала Гаммова. Она не могла еще работать. И когда ее хотели куда-то направить, то она тут же задирала кофту и показывал свой свищь. А это действительно было страшное зрелище. Все в гное. Там какая-то грязная тряпка. Жутко воняет. Она им говорила, что поедет только со мной. Чем меня очень напугала. Она говорила, что я ее спасла в Петропавловском, а если она свалиться, то кто за ней будет ухаживать. Она им кричала: "Вы за мной ухаживать будете? Вы за мной ухаживать будете? "Может быть, ее болезнь мне тоже помогла: в Боровом был туберкулезный санаторий.

До Щучинска по железной дороге около ста километров. Ехали вдвоем, с нами теперь был только один сопровождающий, который вез наши документы. В вагоне мы познакомились с учительницей математики из Щучинска. Звали ее Мария Ивановна. Фамилию забыла. Она возвращалась из Москвы, куда ездила навестить дочь. Ее дочь звали Инна, она была моя одногодка. Мария Ивановна дала свой адрес в Щучинск, пригласила в гости, когда устроимся.

Приехали в Щучинск. Сопровождающий сдал нас Щучинскому МГБ. Там нам дали подписать бумагу о побеге и 25-ти годах каторги. Она была отпечатана на папиросной бумаге. Сказали, чтобы три раза в месяц приходили к ним отмечаться, и велели самим искать себе квартиру и работу. Было это первого августа. Кончился мой этап.