ГЛАВА 5

ОТ 55-ой до 65-ой ПАРАЛЛЕЛИ

 

Грузовик проехал мимо бабушкиного дома. Эх, если бы я мог крикнуть ей, попрощаться! На дне грузовика валялся кусочек грязного картона, а рядом - кусочки угля, который, видно, везли раньше. Подняв кусочек картона, я нацарапал на нем несколько слов: просил того, кто найдет этот клочок, передать бабушке по такому-то адресу, что ее внук выслан в Союз. Больше ничего нельзя было сделать. Послание я незаметно бросил на улицу, надеясь, что какой-нибудь прохожий найдет его и выполнит мою просьбу, хотя понимал, что это маловероятно.

Машина с живым грузом прибыла на пинский вокзал. Отсюда нас отправят в Советский Союз. Там мне предстоят пять тяжелых лет в лагере. А нельзя ли сейчас бежать? Я осмотрелся. Вокзал забит осужденными - мужчины, женщины, дети. Их грузят в товарные вагоны, как скот. К такому же вагону подвели и меня. Как-нибудь скрыться в толпе, прежде чем за мной закроется дверь вагона? Нет, кругом полно охранников, сотрудников НКВД, солдат и офицеров. Одного из них, молодого, в серой рубашке поверх галифе, перехваченной темным поясом, в сапогах и фуражке с красноармейским значком, чье лицо показалось мне симпатичным, я спросил:

- Куда нас везут, товарищ?

В ответ он рявкнул:

- Я тебе не товарищ! Я с тобой в тюрьме не сидел! Проклятый польский фашист!

Не имели успеха и другие мои попытки выяснить у охранников, куда меня везут, и я стал пассажиром одного из тех закрытых составов, которые день и ночь двигались на север. Это было летом 1940 года.

Дверь вагона закрыли снаружи на засов. Внутри сгрудились около сорока ссыльных. В одном конце вагона были жены офицеров из разгромленной польской армии, их, как и нас, высылали в Союз. Моего друга Марголина, вместе с которым меня арестовали несколько недель назад, поместили в другой вагон, такой же тесный и душный, как наш. Поезда петляли, как черные змеи, между полей, лесов, гор и долин, направляясь из оккупированной Польши в Советский Союз: в Сибирь, в Карелию и в другие забытые Богом места. В уме не укладывалось, что можно вырвать сотни тысяч людей из их страны, но это происходило на моих глазах.

 

В августе 1939-го года Гитлер и Сталин подписали секретный договор о разделе Польши. Через несколько недель, 1-го сентября, немецкая армия вторглась в западную Польшу, а Красная армия захватила восточную.

Десятки тысяч беженцев, среди них и множество евреев, предпочли оставить места, оккупированные немцами, и перебраться под бомбежкой на земли, занятые советской армией. Советским властям трудно было с ними справиться, и их начали выселять в глубь страны. Если кто-то вообще сомневался, что можно такую массу людей вырвать из их мест и выслать, то советские доказали, что сомнения напрасны. Они хладнокровно и систематически высылали целые народы. Из домов престарелых грузили стариков и старух в товарные вагоны и везли на север. Там, на берегах Белого моря, были созданы гигантские лагеря, предназначенные для "врагов народа", которых надо "перевоспитать".

С некоторыми высланными наши пути позднее пересеклись. Одни стали моими воспитанниками (их впоследствии прозвали "дети Тегерана"), другие - их воспитателями. И те, и другие вошли в мою жизнь, а Рахель Дрекслер стала моей женой. Но тогда я и не подозревал об их существовании.

В Сибирь и на юг СССР, в азиатские республики переселили полмиллиона еврейских беженцев. Я еще не знал об этом, когда нас на много часов загнали на запасной путь. В нашем вагоне для скота было около сорока мужчин и женщин, образ жизни которых, их прошлое, обычаи, мысли или дела не понравились советским властям. Вот нас и везли на "перевоспитание", о котором я уже слышал, а отчасти успел почувствовать на себе. Казалось, я мог знать, что меня ждет, но то, с чем я столкнулся, превосходило даже больное воображение.

Наконец-то раздался оглушительный гудок, и мы тронулись. Меня отправляют в лагерь. На край света, пустынный и ледяной. А я мечтал уехать в Эрец-Исраэль.

В телячьих вагонах были сооружены нары в два яруса. Я ехал на верхних нарах и вглядывался через зарешеченное окошко в места, которые мы проезжали, стараясь определить, куда нас везут. Вопросы жгли меня, но охранники молчали, от них ничего нельзя было узнать. Рты они раскрывали только для ругани. В вагоне было темно, только слабый свет проникал через оконце под потолком, жара и теснота были невыносимы. Так мы ехали без остановок много-много часов, нам не давали еды, нельзя было выйти оправиться.

В полу вагона около двери была дырка, наверное, ее проделали ссыльные, ехавшие до нас. Приходилось оправляться при всех - другого выхода не было. Я терпел сколько мог, и это было еще одной мукой, а дороге не видно было конца.

Я знал русский язык, поэтому меня сделали как бы представителем заключенных нашего вагона, и я обратился к охраннику. Но только когда я отдал ему часы, которые мне вернули перед отправкой, он разрешил нам расширить дыру и сделать из одеяла подобие занавески. Это немного облегчило жизнь, особенно женщинам.

 

Когда подошла моя очередь, я стоял за этим одеялом и вглядывался через отверстие: нельзя ли через него бежать? Но дыра была слишком мала, да и мчавшийся вагон раздавил бы меня, даже если б через нее и пролезть. Может, на стоянке?

Мы уже долго так ехали без еды и питья. Кое-кто в нашем вагоне запасся водой перед высылкой. Не то, что я, которого прямо из тюрьмы повезли на вокзал. Голод переносить не так тяжело, как жажду. "Остановится же поезд в конце концов",- подбадривал я себя, стоя над дырой.

Но раздались нетерпеливые голоса из выстроившейся за мной очереди. Я вернулся в свой угол, не переставая думать о побеге. Грохот колес бил в уши. Поезд мчался по бесконечной колее. Зашло солнце, наступила ночь. Я хотел спуститься и лечь спать на пол, но там не хватало места: некоторые лежали буквально между стоявшими и их узлами. В темноте поднялся храп. Притулившись к окошку, откуда до меня доходило немного воздуха, я не переставал думать. Своих спасти мне не удалось, и выживу ли я сам -неизвестно.

Как хорошо, что мой младший брат Цви - в Эрец-Исраэль! Хоть один из нас на свободе. Если бы я смог перевезти родных из немецкой Польши в советскую, может, и их теперь выслали бы? Я старался утешиться тем, что по крайней мере этого они избежали. Мне и в голову не приходило, какой конец их ждет. Не мог же я знать, что спасутся как раз многие из высланных, хотя не для этого советская власть их высылала.

Наступило новое утро, второй день нашего пути. Я все еще смотрел в окошко. Мимо проносились зеленые луга, леса, то тут, то там голубое небо затягивалось облаками причудливой формы. Вольные, они играючи плыли, куда хотели, а меня, заключенного, насильно везли в ссылку.

Стараясь не думать ни о настоящем, ни о будущем, я вернулся к моему самому раннему детству в украинском городке Кременчуге, где я родился. Мы, Лаумберги, жили в просторном красивом двухэтажном доме. Вдруг в грохоте колес мне послышалось: "Дети, спасайтесь", и в памяти всплыло страшное событие, запечатлевшееся на всю жизнь.

В первые дни революции в городе начался погром. Я услышал испуганный голос мамы, смешавшийся с другими голосами, стук лошадиных копыт, стоны, крики избиваемых евреев, рев погромщиков, свист нагаек и снова - крики о помощи.

Мне было тогда три года. Папа, Нахман Лаумберг, уехал куда-то по делам. Дома остались мама, четырехлетняя сестренка и я. Мама втащила нас в комнату и закрыла все ставни. Но через щель я видел верховых казаков, которые приближались к нашему дому.

И вот теперь я видел маму как живую. Дородная, густые каштановые волосы, заплетенные в две косы, уложенные вокруг головы, живые карие глаза, тонкие брови дугой. Она была учительницей русского языка. И моя мама, которую я всегда видел сильной и уверенной, была перепугана.

 

Растерянная и беспомощная, она металась по комнате. И вдруг на что-то решилась. Одной рукой схватила сестру, второй - меня и потащила на нижний этаж. Минуту обдумывала, куда бежать. В погреб? Нет! Во двор! В нем недавно вырыли яму, чтобы поставить над ней уборную, как это делали в те времена. После дождей там скопилось много воды. Но мама, не колеблясь и держа нас над головой, прыгнула в яму и стояла по колено в воде. Так она стояла долго, нам казалось - целую вечность. Мама промокла и обессилела, держать нас на поднятых руках было тяжело, но вернуться домой она не решалась, пока не убедилась, что казаки покинули город. Они оставили после себя разруху и трупы. Мама выбралась из ямы, переодела нас, уложила в постельки и только тогда разделась сама, сняла мокрые туфли, но продолжала трястись от холода. Она заболела воспалением легких, потом начался туберкулез, от которого она так и не излечилась.

Через пять лет после погрома мама родила моего младшего брата Цви и уже не встала с постели. Десять лет она угасала. Сердце сжималось, когда я ее вспоминал. Вот она сидит у моей кроватки после погрома и успокаивает меня, она ведь рядом, так что нечего бояться...

А кто мне поможет теперь, уже взрослому? Никто, кроме меня самого. Бежать! Мысль о побеге не переставала сверлить мозг. Снова ночь. Поезд, наконец, замедлил ход и после двух долгих суток езды остановился. С лязгом сняли наружные засовы, дверь со скрипом открылась, и свежий воздух проник внутрь.

Заметив вопросительный взгляд вошедшего в вагон охранника, я как представитель заключенных сразу вызвался идти за едой. Он дал мне бачок для воды и ведро. Не мешкая ни минуты, я вышел из вагона, жадно вдыхая воздух. Смогу ли я бежать теперь? И где мы вообще находимся? Огляделся при слабом свете станционного фонаря. Авось никто ничего не заподозрит, если я покручусь здесь, оставив ведро и бак, и скроюсь в темноте. Но голод взял верх. Перед большим котлом, из которого валил одурманивающий пар, растянулась очередь, и я стал в конец.

На соседнем пути стоял состав. По пулеметам на крышах вагонов и по прожекторам ясно было, что это состав с заключенными. Я вглядывался в них при свете прожекторов. Бритые головы, обросшие бородой бледные лица. Очередь двигалась медленно, а живот сводило от голода. Дошел, наконец, и я до котла. Повар влил в ведро кипящий суп и дал куски плохо выпеченного черного хлеба. Наполнив бачок водой, я вернулся в вагон. Все жадно набросились на рыбный суп с хлебом. От горячей еды мне сначала стало чуть легче: несколько дней у меня во рту маковой росинки не было. Но супом я не наелся, к тому же он был так пересолен, что от него еще больше захотелось пить. В бачке вода давно кончилась, а жажда просто сжигала меня. Я попросился снова пойти наполнить бачок, но раздался пронзительный паровозный гудок, двери снова закрыли на засов, а поезд не тронулся с места.

Много часов простояли мы на этой станции, но набрать воду нам так и не дали. Через ненадолго открывшиеся двери арестанты протягивали самую разную посуду случайным прохожим, умоляя налить воду, но часовые

 

не подпускали тех к поезду. Одному мальчишке все же удалось пробраться к дверям. Он взял у меня бачок вместе с несколькими рублями, собранными в вагоне, и обещал принести воду. А один заключенный сунул ему еще и большой чайник вместе с горстью монет. Но мы напрасно ждали мальчишку, он так и не вернулся. Хозяин чайника, высокий мужчина, плакал горькими слезами, проклиная и мальчишку, и пропавший чайник, и весь мир, который, видно, сговорился против него. У него начались судороги и боли в животе, его вырвало прямо на пол, так что в вагоне прибавилось и грязи, и вони.

С самого начала нашего "путешествия" некоторые заключенные проделывали дырки в стенах вагона, чтобы воздух хоть немного проникал внутрь. Но невозможно было пробить такую дыру, чтобы через нее выбраться наружу. Нет, о побеге нечего и думать.

Так мы ехали дни и ночи. Снова и снова состав простаивал долгие часы на запасных путях. Чтобы набрать воду из паровозного крана, надо было упрашивать и подкупать часовых, а мне нечего было им дать. Иногда поезд неожиданно начинал двигаться, но тут же останавливался: меняли паровоз, и нас дико трясло, когда вагоны ударялись друг о друга. Нас и везли в товарняках, и обращались, как со скотом.

На больших и узловых станциях состав вообще не останавливался - только на заброшенных полустанках в каком-нибудь безлюдном месте. Теперь мы увидели, какое количество людей отправляли в ссылку. Несчастные, обездоленные, утратив человеческий облик, они справляли нужду где придется.

Дорога не кончалась. Прошла неделя, а мы все еще ехали. Снова и снова встречаются составы с заключенными, которых везут на север.

Эта небывалая по масштабам высылка, видно, позволяла советским решить две проблемы: в оккупированных ими областях Польши избавиться от многочисленных беженцев - и освоить пустынные безлюдные края. Вот и везли туда сотни тысяч людей. Из разговоров с заключенными я понял, что впереди - тяжелые дни, но старался не падать духом. Я-то сильный и молодой, но что будет с женщинами, с детьми, с более слабыми, такими, как мой друг Марголин? Что они с нами делают! По дороге мне не убежать, это ясно. Там, где мы ехали, людей попадалось все меньше и меньше, а густых лесов - все больше и больше. За окном вагона разворачивался непривычный пейзаж. Я смотрел в оконце, а спутники нетерпеливо спрашивали, где мы едем и что я вижу. Заметив людей с раскосыми глазами, я понял, что мы где-то очень далеко.

Монотонный перестук колес наводил тоску, а паровозные гудки звучали, как крики ужаса и боли. Так мы тряслись целую неделю, не зная, куда нас везут. На какой-то небольшой станции я услышал, что мы едем по Карелии, где настроено много лагерей и где заключенные составляют большинство населения.

Наконец, мы приехали. Станция Медвежья Гора. Нас выпустили из

 

вагонов. После долгих дней езды в полутьме яркий солнечный свет резал глаза. Часовые велели всем встать на колени: так им удобнее пересчитывать нас. Какое еще унижение они придумают?

Привели нас на пересыльный пункт, и я снова встретился с доктором Марголиным. Нас было около тысячи мужчин. Меня назначили их представителем, потому что я говорил по-русски. Выдали арестантскую одежду: рубашку, стеганые ватные штаны, ношеные ботинки на резиновой подошве, личный вещевой мешок - и построили. Перед нами появился начальник здешних лагерей. Он взглядом оценивал заключенных, решая, кого куда послать. Меня определили в один из самых тяжелых лагерей - на лесоповал. Но как можно было туда же послать и Марголина? Возражать всемогущему начальнику никто не посмел. Он чувствовал себя владыкой мира и играл судьбами сотен тысяч людей.

На пересыльном пункте мы провели несколько дней. После пинской тюрьмы и десяти дней дороги условия показались нам не самыми тяжелыми: воды вдоволь, мы помылись. Может, ужасы, о которых рассказывают, преувеличены? Но иллюзий хватило ненадолго.

Однажды утром нам приказали готовиться к выходу. Нас отправляли в исправительно-трудовой лагерь "Квадрат 48" на лесоповал. Я завязал мешок и показал Марголину, как его придерживать, чтобы не скользила веревка. Пригодился мой бойскаутский опыт!

Лагерь, куда нас отправляли, был на противоположном берегу Онежского озера. Ночью мы сгрудились на большом плоту. Казалось, вода простирается до бесконечности. На плоту собрались люди разных национальностей, разной веры, но всех объединял страх перед тем, что ждет их на том берегу.

Несколько дней на пересыльном пункте я снова чувствовал себя почти человеком, а здесь унижения возобновились. Охранник на плоту, плюгавый человечек, получивший вдруг большую власть, выстраивал очередь для отправления надобностей и устанавливал в ней порядок:

- Двое - помочиться! - кричал он. - А теперь трое - опорожниться!

Подойти к заветному месту он разрешал по нескольку человек. Этой странной церемонией он руководил с большой важностью. Если бы не мое подавленное состояние, я попросту расхохотался бы. Все смахивало на кошмарный сон, но кошмар был наяву. Как поверить в то, что меня, молодого еврея, стремившегося уехать в Эрец-Исраэль и всегда старавшегося поступать обдуманно и справедливо, сослали на край света для перевоспитания? Мое человеческое достоинство растоптано, Эрец-Исраэль становится недосягаемой мечтой, и это - только начало!

Вдруг, словно для того, чтобы подчеркнуть абсурдность происходящего, среди стонов и команд построиться попарно для отправления нужды, послышалась песня. Пел Риж. Кто знает, когда он снова встретится со своей любимой?! Он пел на идише приятным голосом, в котором слышались слезы. Грустные слова песни неслись над широким водным простором в белую северную ночь, залитую ярким светом, не гаснувшим ни в какое время суток. Есть вещи, которые я никогда не забуду, и среди них - слова этой

 

песни. Вот они в свободном переводе:

Я тебя люблю - сердце мое полно радости,

Но чувствую я - мы будем жить врозь,

Все время боюсь - сердце мое полно горечи,

Проснусь - а тебя со мной нет.

Крепко запомни три слова:

Где бы ты ни была, меня не забывай.

Если забудешь - мою душу убьешь.

Где бы ты ни была, меня не забывай.

Он пел взволнованно, и на глаза заключенных наворачивались слезы. Эта незатейливая народная песня много говорила сердцу. Люди вздыхали, плакали, а Риж пел так, словно надеялся, что его любовь и тоска дойдут до любимой.

Долго тянулась переправа, а нам почти не давали ни есть, ни пить. Но больше всего мучил страх перед будущим, и не зря: оно оказалось хуже, чем мы себе представляли.

Но хватит вспоминать. Нужно вернуться к суровому настоящему.