ГЛАВА 7

ОСВОБОЖДЕНИЕ

 

Польских граждан, освобожденных из лагерей, привезли в Управление НКВД, расположенное в городе Соликамске. Перед нами расстелили карту, и каждый должен был сказать, в какое место Советского Союза он хочет попасть.

Собственно свободного выбора нам не давали: Москва и другие большие города для нас были закрыты. Ехать можно было в отдаленные районы этой огромной державы.

"Куда податься?"- с волнением думал я. После всего, что пришлось пережить, хотелось попасть туда, где можно встретить евреев, не заключенных. Вдруг кто-нибудь из них знает о судьбе моих родных? Свяжет с членами сионистского движения? Нужно поскорее оставить морозный север, пока не наступила зима, и перебраться в более теплые края.

На карте мне попалось название: город Мари. По его звучанию я почему-то решил, что это теплое и приятное место. В пользу Мари был еще один довод: близко проходила граница, а я мечтал как можно скорее перейти ее и выбраться из ставшей ненавистной для меня страны с ее "вождем всех народов" и бесчеловечным режимом.

Выписывая мне удостоверение, секретарша явно на что-то намекала, но я не понимал. Голова шла кругом от чувства свободы, от удостоверения за номером 699-60. Я рассматривал его, не веря своим глазам: на основании указа Верховного Совета гражданин Давид Лаумберг освобожден как польский гражданин.

Мне выдали полбуханки хлеба, селедку и немного денег, но какое это все имело значение по сравнению с тем, что я - свободный человек. Нет больше ни заборов со сторожевыми вышками, ни злых собак, ни голода, ни унижений, ни вшей, ни страха перед разоблачением - нет ничего того, что я пережил за два года.

Вместе с доктором Германом, тоже освобожденным польским гражданином, мы отправились в место, так понравившееся мне по названию. На контрольном пункте я показал часовому удостоверение, не выпуская его из рук. Это было рискованно, потому что часовой мог рассердиться, но я поклялся, что сохраню его как память, как письменное

 

свидетельство того, что творили со мной и другими. Этот документ хранится у меня по сей день, и, читая его, я вспоминаю самое черное, самое тяжелое время в моей жизни.

Когда мы с доктором Германом приехали в Мари, оказалось, что это пустынное место и живут в нем казахи, которые не говорят по-русски. Их раскосые глаза, ватные штаны и тюбетейки показались нам странными. Погрустневшие, мы вошли в маленькую гостиницу и встретили там двух девушек, говоривших между собой по-русски. Мы, конечно, сразу обратились к ним. Оказалось, что они русские студентки, проходящие здесь военную службу.

Девушки мне очень понравились, особенно одна, Софья. Видно, и я ей понравился, она пригласила меня к себе, накормила ужином и оставила у себя. Ночью она предложила мне остаться у нее жить. Сказала, что за ней ухаживает местный энкаведешник, но она предпочитает меня.

Только этого мне не хватало! Иметь дело с НКВД! Утром, когда Софья ушла, оставив мне на столе завтрак, я поскорее убрался оттуда. Больше я Софью никогда не видел и не мог ни извиниться, ни объяснить, в чем дело.

Доктор Герман остался в этом маленьком городке, а я отправился на вокзал, чтобы поехать на юг, еще не решив, куда точно. Не решил я и что буду делать. Снова мобилизоваться в польскую армию простым солдатом и воевать с немцами? Заняться розыском моих родных? Помогать евреям, которых вместе с другими освободили из лагерей? Много разных мыслей приходило в пути.

В вагоне мне встретился офицер. Из сапога у него торчала ложка. Он объяснил, что теперь никогда не знаешь, где и когда будут раздавать суп, так что пусть всегда будет при нем. В Союзе всего не хватало, военных это тоже касалось, но главным образом страдало гражданское население. До войны в Союзе вышла чудная книжка "Ташкент - город хлебный". Добраться бы до этого Ташкента. Так я тащился в поездах от одной станции до другой, но, попав, наконец, в Ташкент, увидел, что продуктов и там не хватает. Улицы были полны польских беженцев, и среди них много евреев.

В Ташкент поезд пришел вечером. Я никого в городе не знал, у меня не было ни одного адреса. Пошел в городской сад. Господи, сколько людей ночуют на скамейках и под скамейками. Усталый с дороги и от волнений, я сел на свободное местечко и закрыл глаза. Вдруг я услышал разговор на иврите. Усталость как рукой сняло. Говорили между собой два парня, и я вмешался в их разговор. Авраам и Яков (так их звали) сказали, что в Самарканде собираются члены "Хашомер хацаир" из Польши. Они хотят перейти границу и добраться до Эрец-Исраэль. Наконец-то я буду там!

Всю ночь я не сомкнул глаз, несмотря на усталость, а утром - снова в путь. Добрался до Самарканда. И здесь тоже повсюду беженцы, много детей - с родителями или без. Сирот и беспризорных из Польши собирали в специальных "коллекторах", чтобы определить, куда их отправлять. И в

 

коллекторах польские дети были на привилегированном положении, а еврейские дети оставались голодными, несчастными. Сердце разрывалось при их виде .

Практически единственной помощью, которую оказывали власти сотням тысяч беженцев, были пункты, где раздавали хлеб и суп. Порция супа спасала от голодной смерти, не более того.

В этом людском водовороте я искал евреев из Вильно. К счастью, нашел знакомых, а через них - родственников со стороны мамы, которые предложили мне поселиться у них. Они жили в старом доме в одной большой комнате с земляным полом. Я-то не был избалован, вместе со всеми растягивался на ночь на полу и был доволен своей участью: теперь я - свободный человек и, может, попаду скоро в Эрец-Исраэль. До сих пор мне везло. Если бы не беспокойство за мою семью, о которой я ничего не знал, если бы не война, охватившая весь мир, все было бы неплохо.

В Самарканде я разыскал членов "Хашомер хацаир", но, к сожалению, среди них не было ни моих товарищей из Вильно, ни моих ровесников: бо'лыиая часть уже давно в Эрец-Исраэль. Молодежь, которую я встретил здесь, вступила в движение позднее.

Меня включили в список желающих попасть в Эрец-Исраэль. Польское правительство в изгнании и Еврейское агентство (Сохнут) подписали соглашение о праве выезда евреев в Эрец-Исраэль. Но одно дело иметь право, а другое - осуществить его. Как пересечь границы стран, охваченных огнем войны?

В ожидании такой возможности я не сидел сложа руки. Масса беженцев нуждалась в помощи. В "Хашомер хацаир" нас учили помогать тем, кому нужна помощь. И я взялся за дело. Познакомился с евреями - бывшими заключенными, которые подружились в лагере со свояченицей польского генерала Шикорского и ее матерью.Теперь, после освобождения, последним предоставили превосходную квартиру, а свояченицу Шикорского даже назначили заведующей магазином, но она охотно уступила эту должность еврею в благодарность за его заботу о них в заключении и после освобождения.

По знакомству я доставал продукты по дешевой цене, делил их с членами "Хашомер хацаир", которые жили в пригороде коммуной и очень нуждались. Помогал я всем, кому мог. Встретил Рижа и "осчастливил" его тремя буханками хлеба. Он, как и другие, получал по талонам четыреста граммов хлеба. Риж не знал, как меня благодарить. Мы оба и представить себе не могли, к какой беде это приведет. Он рассказал, что скоро уедет и встретится, наконец, со своей любимой. Но судьба решила иначе. В тот же день я увидел, как милиционеры вели Рижа: его арестовали из-за этих буханок хлеба. Он успел дать мне понять, чтобы я не боялся, он не расскажет, где их раздобыл. Больше я беднягу не видел. Думаю, его снова отправили в лагерь на тяжелые работы. Несколько дней я жил под страхом, боялся, что меня арестуют. Но все обошлось. Значит, Риж действительно меня не назвал.

 

Из-за постоянной нехватки продуктов процветал черный рынок. Беженцы продавали вещи и драгоценности, которые им как-то удалось сохранить. Другие, рискуя жизнью, занялись спекуляцией и тайно привозили разные дефицитные товары, в том числе водку и табак, за которые военные платили большие деньги. Они прекрасно зарабатывали, и это меня соблазнило. Я живо помнил, что такое советская тюрьма, ее следы еще не зарубцевались у меня на теле и в душе. Но это был единственный способ заработать, чтобы помогать беженцам.

Итак, у меня завелись деньги. В том магазине, где работал знакомый еврей и где мне продавали с большой скидкой, я обзавелся отличными кожаными сапогами, плащом и другой одеждой. Это было важно для связей с людьми из местных властей. В частности, я познакомился с начальником, ответственным за зерновое хозяйство района, и он обещал помочь достать для целой группы проездное удостоверение, без которого тогда в Союзе нельзя было переезжать с места на место.

Мы хотели попасть в какой-нибудь колхоз поблизости от границы и оттуда бежать. Начальник догадался о наших планах, но согласился помочь, и даже без взяток, очень тогда принятых. Его просто потрясло жестокое отношение поляков к польским евреям, освобожденным из лагерей. Поляки на каждом шагу их обделяли. Были случаи, когда они не колеблясь сбрасывали евреев с идущего поезда из-за тесноты или почему-нибудь еще.

В знак протеста начальник выдал мне нужную бумагу и пожелал успеха в дороге. Окрыленный удачей, я пошел вечером домой, и - о ужас! Дом окружен сотрудниками НКВД. За сионистскую деятельность по головке не гладят, сионист - враг народа. Ни с кем не попрощавшись и не взяв вещей, я ночью сел в первый же отходивший поезд и поехал в город Кармана, или, как его называли поляки, Кермине. Там, я знал, создается польская армия в изгнании, и солдат вместе с семьями вывозят из СССР. Не выехать ли и мне таким путем? Как солдат польской армии я буду в большей безопасности. Снова отодвигается отъезд в Эрец-Исраэль, но из двух зол выбирают меньшее. К тому же не так уж плохо сражаться против проклятых нацистов.

Сборный пункт в Кермине находился в большом бараке. Я стал в очередь, чтобы записаться в польскую армию. Вокруг меня велись разговоры, и я ужаснулся их антисемитскому характеру. Значит, ничего не изменилось. Антисемитизм был а крови у поляков, они впитали его с молоком матери. Все те же насмешки над евреями, воняющими чесноком, все то же презрительное прозвище еврея "Мошка" в сопровождении эпитета "вонючий". Раздражение вызывали не только евреи-беженцы с их узлами, но и евреи, стоявшие в очереди, чтобы записаться добровольцами в армию.

Недалеко от барака расположились на земле целые семьи, прибывшие, как и я, с севера. Среди них была семья Дрекслеров с дочерью Рахелью. Так скрестились наши пути, как мы потом выяснили. Но тогда мы не знали друг друга. Мог ли я думать, что милая девушка, которую я, наверно, мельком все же видел, через некоторое время станет моей женой.

Я почти дошел до стола регистрации, как вдруг спохватился: что мне

 

делать в польской армии, где я всегда буду солдатом низшего сорта? Лучше добраться до Эрец-Исраэль и присоединиться к еврейским солдатам, которые наверняка тоже воюют с немцами. Мое место там.

Я покинул барак и, проходя мимо чайханы (узбекской чайной), решил зайти выпить чашку чаю. Я был прилично одет, и, как всегда, у меня была с собой бутылка водки, чему научил меня мой жизненный опыт. Пройдя за хозяином к столику в углу, я оказался рядом с уже знакомыми мне по Ташкенту Авраамом и Яковом. Мы обрадовались встрече. За чаем стали обдумывать, как поскорее выбраться из Союза. Лучше всего переехать на ту сторону Каспийского моря, а оттуда как-нибудь - в Эрец-Исраэль. Мы решили, что каждый из нас отдельно выяснит, какие есть поезда в сторону порта, какие нужны документы для поездки, и договорились ночью встретиться на вокзале и вместе отправиться в путь.

Не рискую ли я, полагаясь на них? В сущности, мы не знали друг друга. Перед отъездом я встречал в Пинске евреев, для которых долг перед коммунистической партией был сильнее долга перед их народом, и они без зазрения совести доносили на собратьев по крови. Но мне почему-то казалось, что на этих ребят положиться можно. Наверно, такие же опасения были и у них по отношению ко мне.

Они вышли, а я еще допивал чай, когда, пошатываясь, ко мне направился пьяный офицер морского флота. Он уселся за мой столик, завистливо поглядывая на мои сапоги. Рассказал, что из-за ранения его скоро демобилизуют, и он, наверно, тоже сможет купить отличные сапоги, не хуже моих. Тут у меня мелькнула отчаянно смелая мысль. Я предложил ему, правда, лишь намеками, обменяться одеждой и сапогами. Я боялся, что он возмутится, но не устоял перед соблазном. В офицерской форме я без труда доберусь до Каспийского моря поездом: на пункт переформирования отступивших частей дя отправки на фронт. План очень рискованный. Прикинуться простым солдатом или сержантом - еще куда ни шло - но офицером!

Я смотрел на него, а он - на мои сапоги. Его соблазн оказался не меньше моего. Мы зашли в уборную и там переоделись, я - в его форму, он - в мой костюм и сапоги. Только фуражку он отказался отдать мне.

Мы обменялись рукопожатием, и с бьющимся сердцем я вышел из чайханы уже морским офицером. Бродил по улицам, пока не стемнело, и только тогда пошел на вокзал, как мы условились с Авраамом и Яковом. Нетрудно представить, как они были ошеломлены, увидев меня в форме.Я рассказал им, что произошло. Нам снова пришлось расстаться. Они решили добираться до границы в пустом нефтяном танкере, а я к ним присоединиться не мог, боясь испачкаться в нефти: грязная офицерская форма сразу же вызвала бы подозрения. Придется ехать до границы одному. Снова мы попрощались и договорились встретиться уже в порту, а оттуда на пароходе выбираться из Союза.

На мое счастье, в эту ночь на станции остановился поезд, из которого вышли моряки. Они сошли набрать кипятку. Не теряя ни минуты на размышления, я поднялся вместе с ними в вагон с надписью "Посторонним

 

вход воспрещен". Это была, как мне объяснили, группа моряков Днепровской береговой охраны. Все они знали друг друга. Поняв, что оставаться с ними мне опасно, я перешел в другой вагон.

Была еще ночь, и я крепко спал, когда поезд вдруг остановился, и у меня над ухом прогремело: "Приготовить документы!"

Ищут, наверно, таких, как я. Что делать? Я сказал соседям, что иду в уборную, и быстро перешел в соседний вагон с моряками. Позади я слышал шаги контролера, который шел за мной по пятам. Деваться некуда. Я вошел в "мой" вагон и увидел молодого красивого офицера, который готовил документы своих матросов для проверки. Он удивленно посмотрел на меня, и от волнения и страха я на минуту потерял дар речи. Тот, видно, понял, в чем дело, и шепотом спросил:

- Ты польский еврей? У тебя есть документы?

Несколько мгновений я смотрел на него, чувствуя, что моя жизнь висит на волоске. Но интуиция не подвела меня и на сей раз: офицер прошептал, что постарается мне помочь. Он сразу обратился к матросам:

- Кому-нибудь надо в уборную?

Утомленные долгим путешествием матросы дремали. Поднялся только один. Офицер дал ему на всякий случай удостоверение личности, а мне велел сесть на его место. На счастье, остальные матросы спали, и никто не заметил меня. Офицер сделал мне знак притвориться спящим и накинул на меня плащ. Сердце бешено колотилось. Минуты до прихода контроля показались долгими часами. В лучшем случае меня вернут в лагерь, но уже на пожизненное заключение. А может, полевой суд и расстрел. На всех вокзалах я видел объявления, призывающие граждан сообщать властям о подозрительных личностях.

Но молодость взяла свое, и в памяти зазвучала русская песня: "Помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела".

Вошел контролер, поболтал с офицером, которому, как я понимал, было так же страшно, как мне. Он сказал, что везет своих матросов в Красноводск, назвал их число и протянул документы. Хоть бы не вернулся тот матрос из уборной! Но контролер не стал считать нас, вернул офицеру документы и вышел из вагона. У меня было чувство, будто я стою на краю пропасти, и вот уже падаю, но в последнюю минуту какая-то сила удержала меня.

Так , наверно, чувствовал себя и офицер. Он глубоко вздохнул, когда вернулся матрос из уборной, и я понял, что должен уйти. Офицер пожелал мне успеха, дал бутылку водки и налил воды в чайник, который я получил вместе с формой как часть амуниции советского военного. Офицер дал мне и хороший совет: сойти на станции за несколько километров до Каспийского моря, куда привозят раненых для отправки их морем. Там, наверно, нет особых проверок. Кроме того, там вода - на вес золота, и полный чайник поможет мне попасть на судно. Научил он меня, и как стоять между вагонами, и как спрыгнуть перед станцией, предупредив, что это далеко не то же самое, что ехать первым классом.

Я стоял между вагонами, чувствуя глубокую благодарность к этому

 

чужому мне человеку. Сколько раз я сталкивался с антисемитизмом, бессердечием, жестокостью, злобой, но и с добротой не раз случалось встретиться.

Длинный состав тянулся на юг, через туркменские степи, мимо реки Аму-Дарьи к безводному Красноводскому краю. Перед станцией поезд замедлил ход, и я спрыгнул, перевернувшись в воздухе, но сразу же встав на ноги. Пролилась только драгоценная вода из чайника.

Я поторопился уйти подальше от железной дороги. Вокруг степь, над ней - ясное голубое небо и ослепляющее жаркое солнце. Я шел, как велел мне офицер, и вскоре добрался до станции недалеко от порта. Здесь собрались поляки, ожидавшие свободных мест на пароходах, отправлявшихся в Иран. Были среди них раненые, женщины и дети, а польские солдаты и советские милиционеры их охраняли. Раньше всего нужно избавиться от формы. В ней мне не выбраться из Союза. Быстро скинув ее, я стал, полуголый и босой, в длинную очередь за водой. Когда, наконец, подошла моя очередь, все посмотрели на меня с изумлением: в отличие от остальных, явившихся с огромными баками, с большими ведрами, я протянул чайник.

Польские офицеры с семьями ждали мест на пароходе в раскинутых около станции палатках. Тем, чья очередь подходила, по громкоговорителю велели собирать вещи и, предъявив документы, проходить в порт, находившийся возле станции.

Ко мне направлялись польские полицейские. Я не питал иллюзий: если они меня арестуют, то тут же передадут советским. Может, меня сочтут дезертиром из польской армии. Никаких документов у меня нет.

Полицейские остановили девушку и начали рыться в бумагах, которые она им подала, а я, воспользовавшись этой минутой, ушел. Чувствовал я себя как зверь, которого со всех сторон обложили охотники. Увидев большую палатку, я, недолго думая, вошел в нее. Там стояла женщина. Она с изумлением уставилась на меня, а я посмотрел ей прямо в глаза. Красивая блондинка, моего, примерно, возраста, рядом с ней стояли два мальчика, лет четырех и пяти, оба с крестиками на шее. В считанные секунды я охватил глазами всю картину. В палатке была еще одна женщина, постарше, очевидно, бабушка малышей. Четверо в такой просторной палатке - наверно, привилегированные люди. Мое предположение тут же подтвердилось: вошедший польский солдат, козырнув женщине, обратился к ней:

- Пани полковникова, имею честь сообщить, что через час начнется посадка на пароход. Сейчас придут помочь вам перенести вещи.

Он почтительно протянул ей пачку бумаг, видимо, проездные документы, снова козырнул и вышел. Через вход в палатку я увидел польских полицейских, которые закончили проверять документы девушки и направились к палатке, так как заметили, что я в нее вошел. Минутку они колебались, нарушить ли покой жены полковника. Нельзя было терять ни секунды. Обратившись к женщине так же, как раньше солдат, я прошептал,

 

что я еврей, польский подданый, был до недавнего времени в заключении у советских, а теперь прошу ее помочь мне спастись.

Она смотрела на меня пораженная и не отвечала. Я продолжал просить ее, объясняя, какие ужасы меня здесь ждут, если меня схватят. Добавил, что мои друзья из Самарканда, члены семьи генерала Шикорского, которые вскоре прибудут сюда, оценят ее помощь, и протянул ей чайник с водой.

Не знаю, что сильнее подействовало: мое тяжелое положение, вода или упоминание о моих высокопоставленных друзьях, но она спросила, как меня зовут, и сказала, что теперь мое имя - Дадек, и я - член ее семьи. В эту минуту польские полицейские все-таки решились войти проверить мои документы. Они козырнули жене полковника, но прежде чем они ко мне подошли, она попросила меня отвести детей в уборную перед посадкой на пароход. Старший мальчик едва не подвел меня: он только что оттуда вернулся и не хочет идти снова с чужим дядей. Зато малыш охотно дал мне руку, и мы вместе отправились в уборную, перед которой стояла длинная очередь. Пока мы ждали, я завел разговор с малышом, очень милым болтунишкой. Он рассказал мне, что папа в Лондоне, они поплывут в иранский порт, а оттуда полетят к нему.

Когда я вернулся в палатку, полицейских уже не было, и я облегченно вздохнул. Вскоре явились солдаты, чтобы взять вещи и сопровождать семью на пароходе. В документах жены полковника было записано, что едут четыре члена семьи и два сопровождающих. Она взяла меня как одного из сопровождающих, что совсем не понравилось польскому ефрейтору, которому она велела остаться: он сможет выехать на другом судне завтра или в ближайшие дни. Ефрейтор не посмел спорить.

Эвакуация польской армии и семей военнослужащих шла без перерыва с того момента, как подписали Соглашение. Но для меня этот путь был закрыт, и женщина просто спасла мне жизнь. Она хотела доказать, что не все поляки - антисемиты, как она объяснила, когда мы выходили из палатки. Я был бесконечно благодарен ей, хотя даже ее великодушный поступок не мог затмить антисемитизма в польском народе. Такие люди, как она, попадались редко.

С чемоданом в руке и с малышом на плече я шел по направлению к порту, к своему спасению, к выезду из страны, куда меня привезли насильно. От волнения я с трудом различал дорогу, а тут еще ехавший на мне верхом малыш руками загораживал ее, но зато и лица моего не было видно: нет худа без добра. Я шел из мрака к свету, к спокойной и безопасной жизни.

Радость омрачалась тревогой за товарищей, за Марголина в лагере лесоповала; за Рижа, которого, наверное, снова отправили туда, и который так и не увидел своей любимой; за Авраама и Якова и всех тех, кто здесь оставался. Но теперь я и себе-то вряд ли мог помочь, не говоря уже о других. Вот если попаду на пароход...

С большим тяжелым чемоданом я с трудом поднимался по трапу, но, вступив на палубу, вздохнул с облегчением: пароход отплывет, и опасность

 

снова попасть под арест останется позади.

Для семьи, которая так помогла мне, я нашел место на переполненной палубе. Ужасная теснота. Среди массы пассажиров - больные, раненые, все возбуждены, волнуются. Я предложил жене полковника сесть на большой чемодан и обещал поискать более удобное место.

Я с нетерпением ждал отплытия. Пока мы не причалим в порту Пехлеви в Иране, трудно быть уверенным в спасении.