ГЛАВА 12

СТАНЦИЯ - ТЕГЕРАН

 

После долгой и утомительной поездки мы оказались у цели, на окраине Тегерана. Здесь собрались польские беженцы, выехавшие из Советского Союза. Это был большой лагерь с казармами, с рядами бараков и складов и с несколькими высокими зданиями . Назывался он "Лагерь номер 2" и находился около иранских авиачастей. В лагере выделили место и для еврейского детского дома, во главе которого поставили меня. Моим заместителем был Шмуэль Ферлибтер, а раввина Гиршберга назначили главным воспитателем. Было у нас много воспитателей: Цви Мельницер, Меир Люблинский и другие. Они прекрасно знали иврит, имели опыт воспитательской работы, любили детей и были готовы помочь им. И теперь, через несколько десятков лет, я вспоминаю о них с благодарностью, хотя и не называю всех: их было много, и каждый заслуживает особого рассказа. Воспитатели делали и впрямь святое дело: ухаживали за детьми, приобщали их к еврейским традициям, к Эрец-Исраэль. Получали они мизерную плату, ее хватало только на стакан чаю и на папиросы. Большинство воспитанников были круглыми сиротами или наполовину. Кроме воспитателей нам помогали Шауль Мееров (впоследствии - Авигур, по имени сына, погибшего в Войне за Независимость) и прибывший к нам Элияху Дубкин, глава отдела по репатриации в Сохнуте в Эрец-Исраэль, помогали нам Шефер и Ятлис из представительства Эрец- Исраэль в Иране и другие.

С весны до осени 1942 года в порт Пехлеви прибыло 25000 беженцев-поляков, и среди них приблизительно две тысячи евреев, из которых половину составляли дети. Часть мы взяли в еврейский детский дом в Лагере номер 2. Нам выделили большой барак, комнату с узкой верандой и шесть военных палаток. Зелени не было и в помине, только камни на высохшей земле.

Приехав , мы тотчас сняли детей с грузовиков. Они очень устали, тело у них ныло от неудобного положения, ноги затекли. Они были голодны, напуганы. Около забора стояла уборная, маленькая будка с деревянным полом и отверстием в нем над большой ямой. Проточной воды не было - какая уж тут гигиена. У многих детей был понос, и ,как только мы приехали, перед уборной выстроилась длинная очередь. Кто не мог удержаться, делал все тут же. Там было полно мух, а они, как известно, переносчики инфекции.

 

Купание детей пришлось отложить до утра: когда мы приехали, горячей воды, которую нам обещали давать дважды в неделю, не оказалось. Конец лета, по вечерам уже холодно. Дай нам Бог уехать отсюда до начала зимы.

Прежде всего, нужно было отделить больных детей от здоровых. Тяжело больных отправили в больницу. Постоянное недоедание ослабило их организм, вот к ним и липли всякие хвори.

Совсем ослабевших и тех больных, кого не нужно было отправлять в больницу, поместили в изолятор, устроенный в большом бараке. Сюда положили Женю с запущенным конъюнктивитом, Марию, очень ослабевшую от непрерывного поноса, Адама и других. Все получили одеяла, на пол постелили циновки и матрацы, а самым слабым дали и простыни.

Здоровых детей поместили в палатках. Там тоже постелили циновки и на каждую - одеяло вместо матраца и по два тонких одеяла, чтобы накрыться. Даже два одеяла не спасали от холода, но теплее этих не было. Хаим обнял своих сестренок, и они укрылись одеялами всех троих, согревая друг друга. Так же объединялись и другие родственники и друзья. У большинства же не было ни родных, ни друзей, и они очень мерзли.

Только ужин, который принесли из кухни, заставил детей вылезти из-под одеял. Каждый заранее получил миску, и теперь они столпились в очереди. В этот вечер мы выдавали хлеб, кусочек масла, немножко варенья и чай. Они уселись на пол и навалились на еду, как голодные звереныши. Шестилетняя сестра Хаима Това произнесла в тот вечер свою первую фразу на иврите : она голодна и просит добавки. Тоска, звучавшая в этой фразе, потрясла меня. Девочка не сводила с меня темных, глубоко посаженных глаз на бледном личике, напоминавшем скелет, тем более что головка была наголо обрита. Я обещал, что утром она получит завтрак, но мои слова ее не насытили, и она заплакала. Я видел, что Хаим колеблется, но он сам был так голоден, что не мог поделиться с плакавшей сестренкой. Вот Антек - тот не плакал, а старался во что бы то ни стало получить добавку: горячо уверял, что у него украли варенье, пока он ходил в уборную, и говорил так убедительно, что ему дали еще полпорции варенья.

В палатках стоял шум и гам. Мы поторапливали детей лечь спать, пора было гасить свет. Но и это оказалось не так просто сделать. Еще в Пехлеви мы заметили, что дети боятся темноты, то ли потому, что в северных лагерях много месяцев в году царила ночь, то ли потому, что дети вообще боятся темноты. Она была для них просто мучительной. Но гасить свет были обязаны все обитатели Лагеря номер 2.

Воспитатели старались подбодрить ребят, рассказывали об Эрец-Исраэль, где много солнца, много апельсинов, где всем будет хорошо. Еще чуть-чуть нужно потерпеть.

 

Правда, в первую ночь в лагере уставшие дети быстро уснули. Взрослые тоже выбились из сил, но нужно было сразу же провести собрание и определить, что предстоит сделать в первую очередь. Я рассказал воспитателям, какие сведения получил.

В Иране был Комитет еврейских беженцев. Меня заверили, что польское правительство обещало снабжать нас продуктами, одеждой, обувью и всем тем, что получают здесь польские беженцы.

От польского правительства мы получали примерно 4 палестинские лиры в месяц на каждого ребенка. И из них же должны были платить больнице одну лиру за каждого больного. Дополнительную помощь нам оказывала небольшая, но обеспеченная еврейская община Тегерана; помогали нам также женская организация Хадаса, Сохнут, организация "Молодежная алия" и Джойнт - американская организация помощи евреям. Они делали это от всего сердца и заслуживают благодарности, особенно "Молодежная алия", во главе которой стояла тогда Генриэтта Сольд. В те тяжелые дни они были для нас любящей и заботливой семьей.

Мы решили жить по-спартански. Дети будут учиться и выполнять разного рода работу. Воспитанников разделили на четыре возрастные группы, и у каждой - свои воспитатели и няни. К малюткам и таким малышам, как Меирка, Мария и другие, были приставлены няни к каждому ребенку. Самые слабые нуждались в особом уходе и дополнительном питании. Дети должны поверить, что больше не будут голодать, что и завтра им тоже дадут поесть. Задача была нелегкой.

На собрании занимались вопросами здоровья детей, организации быта, воспитания, засиделись до поздней ночи, отчаянно устали и решили, наконец, пойти спать. Каждый воспитатель отправился в палатку своих воспитанников.

Собирался лечь и я, но сначала решил обойти лагерь и посмотреть, все ли спят. В темноте я заметил Антека, завернувшегося в одеяло так, что одна голова торчала. Он бежал в уборную у забора. Через некоторое время он вернулся, но без одеяла. Я окликнул его и спросил, где одеяло. Он сказал, что оно упало в дыру. Я ужаснулся: ведь так может туда упасть и кто-нибудь из малышей! Надо будет что-то придумать. Счастье, что это было только одеяло, а не ребенок. В ту минуту я ничего не заподозрил, может, потому, что очень устал. Антек получил у меня другое одеяло и умчался в палатку. Только теперь у меня возникло подозрение, особенно потому, что в тот вечер он под разными предлогами получил два добавочных одеяла. Что-то тут не так!

И вдруг я снова заметил Антека, и снова закутанного в одеяло. Он бежал к уборной. На понос он не жаловался, чего же ему нужно в уборной? Я пошел за ним и при свете луны увидел по ту сторону лагерного забора нескольких иранских солдат с соседней авиабазы. Я увидел, что Антек знаками требует сначала деньги, увидел, что он их получил, снял с себя одеяло и передал солдатам. Я хотел подойти и прекратить это безобразие, но тут случилось что-то гораздо более страшное. После Антека к уборной

 

подошел Хаим, и я увидел, что один солдат тоже знаками приглашает его приятно провести с ним ночь за хорошую плату. Мальчик минуту колебался при виде протянутых ему денег. Я представил себе, что голодный плач сестренки еще звучит в его ушах. Подойдя к забору, я показал солдатам, чтобы они немедленно убирались отсюда. А Антек , увидя меня, удрал и нырнул в свою палатку. Хаим зашел в уборную, я подождал его и проводил до палатки.

Я знал, что не решил вопроса. Другие дети придут сюда с другими одеялами, найдется покупатель и на них самих. К детям прилипла беда всех беженцев: родители на их глазах продавали свои скудные вещички, чтобы как-то просуществовать, или покупали и тут же перепродавали на полрубля дороже хлеб, молоко, все, на чем можно было немного заработать. В Советском Союзе за спекуляцию давали большой срок, но многие все же шли на риск. Как убедить детей, что в этом больше нет нужды? Как предостеречь от иранских солдат, соблазнявших их?

Я растянулся на земле, укутался в одеяло, но заснуть не мог. Ночную тишину то и дело нарушал плач ребенка, которому снились кошмары, и к нему присоединялись те, кого он разбудил своим плачем.

Воспитатели обнимали и успокаивали их: мытарства, страхи, беды остались позади, отныне будет гораздо лучше. Но как убедить Береле, что он вскоре увидится с родителями, которые остались в Союзе? Как утешить Ицика, который уже никогда не увидит отца, мать и брата, пропавшего в дороге? Как унять беспокойство Жени о родителях и сестрах, адреса которых она не знает? Ее больные глаза еще больше болели от слез, и она всеми силами старалась не плакать. Адам кричал так, будто за ним гонятся все волки всех северных лесов. Елена плакала от сильных болей в животе. Нелегко было избавить детей от физических и душевных страданий, от холода и одиночества ни в первую ночь, ни в последующие.

Лето подходило к концу. Покрытые снегом горы напоминали, что зимой здесь будет холодно. Нужно позаботиться о теплых вещах и обуви для детей. Я ворочался на одеяле, одолеваемый мыслями и планами. Надо скорее организовать занятия, достать книги на иврите и письменные принадлежности. Опрос, который мы провели, показал, что некоторые дети еще и не начинали учиться, а те, кто успел пойти в школу перед началом войны, проучились совсем недолго. Только около пятидесяти ребят знали иврит. Среди воспитанников были дети и от смешанных браков, их родители были далеки от еврейства и тем более от сионизма. Нужно позаботиться о воспитательских мероприятиях, о порядке и о чистоте. Так я и не уснул в ту первую ночь.

Рано утром я поднялся. Воспитатели разбудили детей, те умылись под краном около палаток и с нетерпением ждали завтрака, который принесли в 7.30. Каждый получил по полкило хлеба на сутки. Некоторые не могли удержаться и съели все сразу, другие спрятали в мешочки на шее, между одеялами и в других потайных местах, чтобы не украли. Понятно, что тем,

 

кто съел утром весь хлеб, придется туго.

После завтрака мы велели детям привести в порядок палатки и свернуть одеяла. Тут-то и обнаружилось, сколько одеял не хватает.

Хаим решил соорудить стол и стулья, чтобы можно было есть по-человечески. Раздобыл где-то кирпичи и сделал стол. Еще в Пехлеви я обратил внимание, какой он трудолюбивый, какие у него золотые руки, как он охотно работает. Не все, к сожалению, были на него похожи. Ицик, например, хотел только одного: искать брата, остальное его не касалось. Елена выясняла, дадут ли ей добавку хлеба, если она поработает.

Живя в польском военном лагере, мы обязаны были соблюдать общий порядок. Но сначала многие ребята ничего не хотели делать, если им лично это было не нужно. Они увиливали от обязанностей, притворялись больными, и нужно было приложить немало усилий, чтобы приучить их к ответственности за чистоту и порядок.

Хаим убедил нескольких ребят помогать ему и работал вместе с ними. При этом он продолжал трогательно заботиться о сестренках. Младшая, четырехлетняя, заболела и умерла еще до приезда сюда двух других, которые теперь составляли всю его семью, он берег как зеницу ока. Он следил, чтобы они были сыты и здоровы, успокаивал их, проявлял к ним нежность, был им и отцом и матерью. К моему удивлению ,он объяснял им даже, как вести себя с мальчиками, видно, руководствуясь тем, что успел объяснить ему отец.

Первое время в лагере была масса работы, но постепенно я познакомился с детьми, запомнил имена, особенно тех, кто выделялся в хорошую или плохую сторону.

Некоторые взрослые, прибывшие сюда вместе с сиротским домом из Самарканда, были далеки от еврейского и сионистского духа, который мы стремились внедрить в лагере. Например, Шула, очень преданная Меирке, не только не знала иврита, но и была настроена против сионизма. Придется ее заменить. Я все время искал воспитателей среди приехавших в Тегеран беженцев. Очень нужны были люди, знающие иврит и имеющие опыт воспитательской работы. Но мы не отказывались и от других, если они очень хотели помогать детям.

Каждый день у нас появлялись новые воспитанники. Пришла госпожа Клейн. Ее мужа Юдку снова мобилизовали в польскую армию и отправили в Ирак, а она с двумя дочерьми, Хавой и Хаей, приехала в польский лагерь. Ее младший мальчик, четырехлетний Иехуда, пропал в Пехлеви. Горько плача, мать рассказала, что он заболел поносом, его положили в больницу - и он исчез. Поместив двух дочек к нам, она отправилась на розыски мальчика. Все время в Союзе , как это ни было тяжело, она одна тянула троих детей, а теперь, когда они наконец выехали оттуда, пропал младший, их поздний ребенок. Она заклинала меня беречь ее дочек. Я принял их, хотя

 

они и не были сиротами. Красивая четырнадцатилетняя Хава быстро выделилась среди других детей и помогала нам, а ее тринадцатилетняя сестра, небольшого роста и немного инфантильная, ходила за ней как на привязи, будто видела в ней теперь маму.

В сиротский дом в Тегеране мы прибыли примерно со ста семьюдесятью детьми, а уже через две недели их число достигло нескольких сотен. Когда я готовил отчет для " Молодежной алии ", мне самому трудно было в него поверить, но цифры - вещь упрямая

Здоровых детей в лагере - 527

В городской больнице - 24

В лагерном медпункте - 19

В палатке для выздоравливающих - 15

В изоляторе - 40

Итого - 625 детей

К нам попали и дети, прибывшие из Союза в Пехлеви уже позднее, и дети из соседнего польского лагеря. То ли там только теперь узнали о нашем, то ли дети в конце концов решили признаться, что они - евреи. Услышав наши песни на иврите, они пришли к нам.

Однажды ко мне подошел мальчик лет тринадцати. Одет он был хорошо, как те, кого польские власти собирались послать в Африку до окончания войны, выглядел тоже хорошо, и я не узнал его, пока он не назвался: Йосеф Лесский. Тот самый, с которым мы встретились на пароходе. У него тогда не было разрешения на выезд, и его арестовали, а когда его освободили, он отказался присоединиться к нам. Теперь он снял с себя крест, жалел, что отрицал свое еврейство и делал вид, будто не понимает идиша. Он думал, что, став христианином, избавится от всех бед, - объяснил он на прекрасном идише. Но поляки продолжали мучить его и издевались над ним; даже после крещения для них он оставался евреем. Польский мальчишка назвал его " паршивым жидом", а когда он ответил ему " паршивый поляк", его высекли розгами. Все сбежались посмотреть, как секут еврея, кричал и, что он убил Христа и еще не такого наказания заслуживает. Были там и другие еврейские дети, но никто из них не посмел вмешаться из боязни выдать себя. Жизнь в польском лагере стала для него невыносимой. Теперь он услышал, что мы скоро поедем в Эрец-Исраэль, на свою родину, и хочет ехать с нами, а не в Африку, куда его собираются отправить. У него есть родные в Хайфе, сказал он, и глаза его загорелись, Яков и Сара, живут около Кармеля. Мы оба разволновались. Тогда я еще не знал, как трудно будет искать в Хайфе его родных без фамилии, без адреса. Йосеф чувствовал, что достиг тихой пристани. Он рассказал, что

 

польские дети в соседнем лагере завидуют евреям, которые поедут в свою страну. В Польшу во время войны попасть невозможно, им придется ждать ее окончания, а кто знает, когда она кончится. Еврейских детей, которые не хотят перейти к нам, надо уговорить. " Они уверены, что у нас тут только "еврейская грязь". Пусть придут и сами посмотрят!" Он взглянул вокруг, и глаза его засверкали.

Действительно, наш лагерь выглядел гораздо лучше, чем когда мы сюда прибыли. Хаим и другие дети нашли облицовочные плитки, выложили ими дорожки и обозначили границы площадки, на которой проводились линейки и в центре которой стоял шест с развевающимся на нем знаменем, сделанным и вышитым самими ребятами. На знамени они написали: "Еврейский детский дом в Тегеране", а не " сиротский дом", потому что не все воспитанники были сиротами. Каждое утро дети выстраивались там буквой " П " и пели песню, ставшую нашим гимном: " Мы идем вперед и поем, хотя позади остались развалины и трупы."

Уже на следующий день Йосеф Лесский вышел на утреннюю линейку, готовый делать что угодно, лишь бы искупить свою вину. Вместе с Хаимом он вешал стенгазету, написанную и оформленную детьми, помогал подготовиться к субботе, а во время гимнастических упражнений, стоя на вершине пирамиды, даже улыбался.

Большие трудности возникли с получением одежды для детей. Вместо нее мы получали только обещания работников польского лагеря. Придя туда в очередной раз, я увидел целую гору посылок из Америки для беженцев. На вопрос, почему нам ничего не дают, польский работник ответил, что мы получим вещи после того, как оденут всех детей, едущих в Африку. Пока я стоял и спорил, один из складских работников вскрыл посылку, и оттуда выпала записка на английском и на идише. Я поднял ее и прочел: " Трогт гезунтер хейт, идише киндерлах "-" Носите на здоровье, еврейские детки ".

Эти посылки послали наши братья в Америке. Теперь законность моих требований была очевидной, но длительные переговоры все же продолжались, прежде чем нам удалось кое - что получить. Я позвал воспитанников и двух воспитателей, и вместе с нашим кладовщиком Имануэлем мы перенесли эти драгоценные вещи в наш лагерь.

Слух о них распространился с быстротой молнии. Дети прибежали получать: дают - бери, неважно, что. Тебе не нужно - продашь. Прежние привычки не так-то просто изжить.

Хорошо одетый и обутый Йосеф Лесский проталкивался вперед: он болен и должен получить первый. У него схватило живот, ему срочно нужно идти к врачу, но он не сдвинется с места, пока что-нибудь не получит.

Кладовщик старался поставить вперед тех, кто еще ничего не получал и кто совсем обносился, а это нелегко было сделать: со всех сторон на него

 

напирали, клянчили, умоляли. Стоял босой мальчик, и кладовщик пытался подобрать ему ботинки, но, как назло, почти все были больших размеров. Во время очередной примерки Имануэль спросил мальчика, как его зовут, тот ответил " Глейхер ", и кладовщик удивился: это была его фамилия. А когда малыш сказал, что он из Галиции и назвал имена родителей, пораженный кладовщик понял, что это сын его брата, которого он не видел с самого начала войны. Нетрудно себе представить, какой была встреча дяди и племянника после стольких лет скитаний. Да, и такие радостные неожиданности случались в лагере. Но чаще было наоборот: никакой надежды, что члены семьи когда-нибудь найдут друг друга.

Весь тот день раздавали вещи и обувь, но все еще оставались дети босые и оборванные, хотя мы уже были здесь несколько недель.

" Молодежная алия " изо всех сил старалась, чтобы мы получили для детей самое необходимое. Джоинт делал все, что от него зависело. Хадаса добавляла по две лиры к тем четырем, которые мы получали от польского правительства на ребенка в месяц, а еврейская община Тегерана помогала лекарствами: мы их получали бесплатно в аптеке еврея Нисимтова. В частности, дети, болевшие трахомой, обязаны ему своим зрением. Получали мы от членов общины и фрукты и овощи, нам подарили даже швейную машину, вызвавшую восторг воспитанников. У семи нянек дитя без глазу, и дети так старательно оберегали машину, что она очень быстро испортилась. Но Еврейское агентство передало в наше распоряжение еще три швейные машины.

Под руководством Моше Зальцмана в лагере была создана швейная мастерская. Мы купили ткани и обещали молодым швеям, что первая продукция будет принадлежать им. Это вдохновило их и немного помогло решить вопрос с одеждой, очень беспокоивший нас ввиду приближающейся зимы. Девочки, умевшие вязать, научили этому и других. В Иране шерсть была дешевой, спицы дорогими, поэтому свитеры, чулки, перчатки вязали на ручках от зубных щеток. Женя попыталась сшить себе бюстгальтер, без которого уже стеснялась ходить. Она нашла только клетчатую ткань, научить ее некому было, так что бюстгальтер получился слишком большой и смешной - подружки покатывались со смеху. Обидевшаяся Женя поклялась, что в жизни не подойдет больше к швейной машине.

Дни, а особенно ночи становились все холоднее, начались простуды и новые болезни. С теми, которые дети привезли с собой, нам удалось справиться только отчасти: вывести паршу, чесотку и трахому было очень трудно. Каждое утро целая шеренга ребят с воспаленными глазами выстраивалась перед медпунктом. Их прозвали " слепое войско ". А я, глядя на них, снова и снова вспоминал куриную слепоту, которой болели заключенные в советских лагерях.

 

Как и воспитанники, я не мог отделаться от прошлого, от болезненных воспоминаний, от беспокойства за тех, кто остался в Союзе и в Польше. Я думал об отце, о сестре и ее семье, о бабушке и дяде, и только непрестанная забота о детях меня немного отвлекала от горьких мыслей. Я старался сделать все возможное, чтобы облегчить детям жизнь. Кладя в больницу шестилетнюю сестренку Хаима Тову, заболевшую желтухой, я думал о сыне моей сестры Мотеле примерно такого же возраста. Наверно, и другим воспитателям и няням их работа казалась моральным вознаграждением за невозможность помочь своим близким.

Йосефа Лесского положили в больницу. У него нашли гнойный аппендицит, причем гной уже разлился по всей полости живота. К нам он не вернулся: добрался до лагеря - и скончался на пороге. Мне было его очень жаль. Единственный уцелевший из всей семьи, он надеялся встретить родных в Эрец-Исраэль - и не дожил. Но нельзя предаваться жалости - нужно заботиться о живых. Слишком много предстояло сделать. Воспитывать детей было не легче, чем налаживать быт. Мы знакомили их с жизнью в Эрец-Исраэль, учили ивриту, практическим навыкам, проводили беседы, создавали кружки. Но англичане не разрешили посылать учителей из Эрец-Исраэль в Иран, и нам приходилось удовлетворяться теми, кто у нас был. Хотя новых мы продолжали искать.

Через несколько недель нашего пребывания в Тегеране, когда дел было выше головы и я не мог себе позволить лежать в постели, хотя заразился желтухой, как-то утром ко мне в контору вошла красивая румяная девушка со вздернутым носиком, голубоглазая, светловолосая, от которой так и веяло энергией и молодостью. " Рахель Дрекслер ",-представилась она и рассказала, что совсем недавно ей удалось выбраться из Союза и встретить здесь родителей, приехавших до нее. Отца мобилизовали в польскую армию, а мать находится в Лагере номер 2. Рахель слышала, что нам нужны воспитатели, говорящие на иврите. На нем она со мной и говорила, как на родном языке. Я почувствовал, что влюбляюсь в нее с первого взгляда. Ничего похожего у меня прежде не бывало. Я готов был предложить ей не только временную должность воспитательницы, но и свое сердце, и немедленно.

Рахель сказала, что хотела бы заниматься группой самых старших. Я не согласился: это ребята почти ее возраста, среди них есть мальчики сложные, трудные годы сделали их циниками. Привыкли торговать на черном рынке, занимаются этим и теперь. Где ей с ними справиться! Мы спорили, но она не сдавалась. Я видел, что она особенная: говорит только то, в чем убеждена, не пытается быть приятной и понравиться, как многие другие, заинтересованные в получении работы. Я спросил, как она сюда попала, и она рассказала, как не согласилась сменить имя и надеть крест,

 

чтобы выехать из Союза, как именно потому и помог ей польский офицер -аристократ, как в Пехлеви встретила двух своих лучших подруг с крестами на шее и сорвала с них кресты. Я быстро понял, что она человек волевой и что у нее есть все данные для нашей нелегкой работы.

Все же я убеждал Рахель взять группу помоложе. Сошлись мы на том, что она будет воспитательницей в группе ребят от десяти до пятнадцати лет. Так начался новый этап в ее и моей жизни.