Я на свободе, Клава в зоне, а сынуля в Харькове
Я освободилась 18 ноября 1953 г., Клава осталась в мамском ОЛПе на Сейде. До конца срока ей оставалось около 8 лет. Но все узники надеялись на досрочное освобождение, ведь в стране начались перемены. Я - вольная, Клава - заключенная Речлага, ребенок - у бабушки в Харькове. Мой святой долг поддержать морально и материально Клаву в лагере, Котеньку и бабушку в Харькове и обеспечить бесперебойную переписку между ними. В Речлаге связь с волей носила ограниченный характер, а письма узнику были нужны как воздух. Когда я была каторжанкой, мне помогали вольные, в большинстве случаев совершенно незнакомые люди. Таким был окололагерный кодекс помощи. Теперь пришло время принять эту эстафету мне.
Письма Клавы ко мне в город Воркуту приносили вольные, чаще всего только что освободившиеся узники. Приведу несколько отрывков из писем Клавы, которые дают представление о ее душевном состоянии после моего освобождения.
21.XI. 53. Сейда, 10 часов вечера.
Милая Аленушка!
Больше не надо нам считать месяцы, дни - они просчитаны, просчитаны даже часы - Ты уехала! Время ползет дальше своим неумолимым шагом, зловещая тишина. Нет тебя со мной! Когда поезд уносил тебя все дальше и дальше, я вернулась в лабораторию, ко мне пришли девочки, ну
тут уж я дала волю слезам! Потом ушли девочки, стало тихо, пустынно и жутко. Первое время казалось, что откроется дверь, войдешь ты и начнешь говорить, но, увы!.. Тяжело мне, очень тяжело...<...>.
Родная, вчера получила из дома от мамочки открытку. Тебе она тоже послала поздравление с Новым годом. Мама пишет, что у них все хорошо, Котя послушен, сам умывается, больше всего любит стишки «Дети в школу собирайтесь» и «Купил баран аэроплан». <...>.
30.XI.53. Сейда.
Милая моя девочка!
Двенадцать дней разделяют наши так далеко и противоположно разошедшиеся жизни. Первые дни было не только тяжело, а жутко и страшно. Одиноко, тоскливо кругом и пусто. Но вот твоя первая весточка. Она принесла мне радость. А что с тобой сейчас, даже не знаю. Ждала телеграммы, но нет ее. Может быть у тебя все нехорошо? Мысли летят, порой я злюсь. Думаю, вероятно в вихре новых впечатлений, может быть радости и счастья, нет времени вспомнить о тех, с кем делила горе? Но мысли обрываются на этом и перед глазами начинают проноситься другие картины. Боже, сохрани тебя от горестей!
Ленок, ты помнишь, как мы вдвоем ждали писем, мучались неведением? Но мы были вдвоем, мы старались утешить друг друга! А теперь?<...>. Сейчас у нас сногсшибательная новость: Домке Редько сняли весь оставшийся срок и завтра она едет на свободу. Боже, сколько радости! Какое счастье! <...>.
12.12.53. Сейда.
Ангел мой, Леночка!
Только что получила твое письмо с фото. ... Что писать, где взять слова, которые так необходимы, чтобы выразить всю сложную гамму переживаний, которые бушуют в душе при виде твоих строк, твоего дорогого незабываемого лица! Сестра моя родная, единственная, милая подруга тяжело-безрадостных дней! Как далеко ты от меня, как много хочется сказать, даже не сказать, а просто по-
смотреть в твои глаза и в их глубине обрести покой и равновесие! <...>. Ты вероятно и не думаешь, что я почти ежечасно в мыслях с тобой? Как мне пусто без тебя и как я радуюсь малейшей твоей радости! Я по-прежнему работаю в лаборатории, всех детей увезли в детдом, работы немного. На нашей самодеятельной сцене ничего не делаю. С твоим отъездом мне сцена не приносит того огромного удовлетворения, которое было раньше. Все мои искания в создании образов мне не с кем разделить, некому подхлестнуть меня своими замечаниями, а поэтому вынашивать в своей душе все это для меня чрезвычайно трудно. К тому же здоровье отбирает много сил, я ведь как свеча горю и таю! Лесик, я очень плохо выгляжу, замучила бессонница. <...>. Помнишь Симонова:
Отчего мне так грустно?
Зачем я пишу без помарок
Все подряд о своих то веселых,
То грустных часах?
Так письмо тяжело, что
Еще не придумано марок,
Чтоб его оплатить, если
Вешать начнут на весах.
Письма, письма, письма... У меня на воле были свои трудности: негде было жить, в городе не прописывали, на работу очень долго не могла устроиться (нет прописки - нет работы; нет работы - нет прописки!), приходилось буквально голодать, настроение было далеко не праздничное. Но для них, моих подруг по несчастью, я была счастливым человеком (вырвалась на свободу!), а они - мучениками, оставшимися в невбле. И поделиться с ними своими трудностями я не могла. Ведь я помнила нашу формулу: «Счастье - это свобода». Даже робкие намеки на мои трудности вызывали у Клавы бурю негодования. Примером может служить ее письмо от 20 декабря. Видимо, в моем письме, на которое она отвечала, я написала, что мне тяжело и я тоскую. За это она и обрушилась на меня со всей силой своего гнева. (В моем архиве сохранились письма Клавы ко мне. Моих же собственных писем, естественно, нет, поэтому я только могу предполагать, что же я в них писала).
20.12.53. Сейда.
Алена.
О себе писать много нечего. Живу по-прежнему, работаю, да грущу. А вот ты... Ты томишься тоской? Это с чего же? Как все-таки человек быстро забывает горе и лишения! Ты вероятно забыла, как ели сухари с чаем и тюльку, а ходили в драных бушлатах? А теперь ты думаешь о белом песце и прочее и все-таки томишься! Эх ты! А я пишу эти строки и томлюсь, где бы «подстрелить чинарик!» - вот тебе и жизнь! Брось, Алена! Ты свободна, имеешь круг тебе приятных людей, можешь читать, свободно передвигаться, танцевать, любить, слушать музыку, а поэтому будь умницей! Пожалуйста, не витай в небесах, спустись на грешную землю и не ставь тысячу раз вопрос: «Что делать?»
Пиши чаще и поподробнее. А про день рождения Кости ты забыла? Жаль... Спешу, извини, завтра постараюсь написать более подробно. Оставайся здоровая и не вешай носа! Целую.
Вот так расправлялись с нами, вольняшками, наши недавние коллеги по заключению, зэки! Было очень обидно получать подобные письма, но приходилось терпеть. Связь с лагерем - не только трудная задача, но и опасная, можно было легко заработать новый срок. Иногда приходилось писать письма на материи, а не на бумаге. Материю легко было подшить в подкладку пальто, например, и при обыске, когда письмо нелегально выносилось из зоны (либо вносилось в зону), такое письмо вохре было труднее найти, чем написанное на бумаге.
Я сохранила несколько писем, написанных на кусках белой материи. (Одно из них хранится в Воркутинском краеведческом музее, другое - в Национальном музее в Сыктывкаре). Здесь приведу письмо от Клавы, написанное чернильным карандашом на небольшом куске белой материи. Дату она не поставила. По смыслу - это начало февраля 1954 г.
Милая Леночка! Родной Рыжик!
Пишу уже без всякой надежды, что ты это получишь. 6-го февраля у меня был бесконечно счастливый, но и беспредельно грустно-тяжелый день. В этот день я одна распа-
ковывала сразу две посылки от тебя и от мамы. Милая сестра, друг, родная, сколько теплоты, заботы, памяти в каждой вещичке и как ужасно сознавать, что все так далеко, и эту радость вдвойне тяжело переживать одной. Все еще здесь так живо тобой, даже пробирки смотрят иногда на меня твоими глазами, а часы все также тикают и подчеркивают грустное одиночество. Я разложила все и стояла, я даже не плакала, а как-то окаменела и казалось, что я вся в каком-то тумане, сквозь который вырисовывалась теперь твоя, такая далекая от меня жизнь. Пусто и жутко... Потом прибежала Фаина и З. Я что-то делала, говорила, даже радовалась, но все это делал за меня как будто кто-то другой, а я была где-то далеко. К вечеру я слегла и сознание радости настоящей пришло только на утро. Спасибо, хорошая моя! В маминой посылке получила пять Котиных и одно твое фото. Котик большой, очень хорош, лицо осмысленное, а позы - мальчик мой! Пьесы взяли на проверку, остальное отдали сразу. С огромным удовольствием читаю «Работу режиссера...», хорошо, спасибо. Все, что ты прислала, очень хорошее, прими от меня искреннюю, душевную благодарность. Очень тронута вниманием Бориса Сократовича, представляю, как подробно ты говорила обо мне, что он прислал мне то, что я очень люблю. Передай ему мое душевное mersi. Ты знаешь, мне хотелось послать ему что-нибудь, но зная его строгую критику <...>, не решилась ставить под угрозу произведение наших «мастеров». Я живу по-прежнему, работы хватает. На сцене работы еще больше, но только это держит, чтобы совсем не раскиснуть. Вещь «Раскинулось море...» идет плохо, работаю с девчатами много, но толку мало, собрались с голосом, но... Жаль, что ты не могла посмотреть, я ё один вечер показывала монолог Елены и в тот же вечер вела сценку разоблачения Кисы, интересно, какую бы ты нашла сильнее. Ах. Как мне тебя не хватает! После этого будем ставить «Коварство и любовь». <...> Как встретилась с мамочкой? Телеграмму получила. Писем по почте с 1-го января не имею. Если шлешь, шли доплатные. Как хочется знать подробности твоей жизни...
Из этого письма видно, что Клава в посылке получила несколько
пьес, которые взяли на проверку. В репертуаре лагерной самодеятельности был строго ограниченный набор разрешенных к постановке пьес, за этим строго следили «режимники». Некоторые пьесы я не могла достать на Воркуте, мне приходилось просить мою мамочку, чтобы она покупала их в Москве, высылала мне в Воркуту, а я затем пересылала их в лагерь.