ДЕРЕВНЯ

 

 

Лето 1948 года я провела в деревне близ города Кашина Калининской области. Бабушка моей подруги Гали Чирковой жила в деревне, и вся семья ее когда-то тоже жила в деревне. Гадя немного стеснялась своего происхождения из крестьян. Но об этом мало кто знал из наших сверстников. Зато все знали, что ее отец — шофер. И этого факта Галя тоже стеснялась. Правда, смягчающим обстоятельством было то, что работал отец Гали на автобазе Совета Министров. Он был личным шофером какого-то большого начальника. Поэтому Галя и оказалась моей соседкой по дому, а потом и соседкой по парте в школе. Наша дружба была странной: я жалела Галю. потому что она сильно хромала — врожденный вывих бедра — и потому что у нее не было мамы. Психически больная мать выбросилась с балкона пятого этажа на глазах мужа и двух маленьких дочерей. Отец остался вдовцом совсем молодым и очень долго не женился. Это был симпатичный молодой мужчина, с трудом верилось, что он обременен семьей.

Галя не внушала мне особой симпатии, я постоянно чувствовала ее зависть ко всему, что меня окружало. Она завидовала отдельной квартире, в которой мы жили, интеллигентной среде, в которой я росла, моим лучшим оценкам в школе — в общем, абсолютно всему. Наверное, и меня она не очень любила. И все же мы дружили, то есть ходили вместе в школу, возвращались вместе домой, иногда делали вместе уроки. Мои родители были недовольны нашей дружбой, считая, что общаться я должна только с детьми из интеллигентных семей. Слово «интеллигентный» всегда подчеркивалось и несло

 

в себе особый, глубокий смысл. Но что подразумевали родители под этим понятием? «Я встретила женщину, такую интеллигентную на вид» или: этот человек очень интеллигентный — так вежливо разговаривает». Люди, погрязшие в быте, ничего не читавшие, без намека на какую-либо духовную жизнь, назывались так почетно только потому, что опрятно одевались, вежливо разговаривали и не занимались физическим трудом. Во всем этом сказывалось укоренившееся чувство превосходства, обособленности, элитарности — иными словами, классовое чувство. В нашем советском обществе было только два признанных класса — рабочих и крестьян. Интеллигенция считалась прослойкой между этими двумя классами. И как эта прослойка надрывалась, прославляя героический труд хозяев страны — рабочих и колхозников! Но не дай Бог детям прославлявших перейти в класс прославляемых! Родители прилагали все усилия, чтобы этого не случилось. Моя семья не была исключением. И все же, несмотря на неудачную дружбу, меня отпустили в деревню к Галиным родственникам.

Деревня, колхоз были для меня книжными понятиями. Образы из книг дополнялись красочными картинами из веселых, натертых до блеска фильмов. «Заиграли, загудели провода, мы такого не видали никогда!» — пели счастливые колхозники. Не менее счастливо мычали коровы и тарахтели новенькие, чистенькие трактора. Жизнь колхозников была так привлекательна на экране и в книгах, что порой окружающая нас городская действительность казалась куда менее радостной и интересной. С большим любопытством я ожидала встречи с настоящей деревней.

Мы ехали по проселочным дорогам на легковой машине (с автобазы Совмина), которую вел Галин папа Михаил Емельянович. Клубы пыли из-под колес не давали разглядеть проносившийся мимо пейзаж. Нас трясло и подбрасывало на ухабах так, что можно было откусить собственный язык. На зубах скрипел песок, а глаза слезились от пыли. Я не чаяла, когда же наконец доберемся до места. Уже смеркалось, когда мы въехали в деревню. Дома вдоль улицы стояли темные.

— Неужели так рано все спят? — с удивлением спросила я.

 

— Да нет, спать не спят, а так, сумерничают. Электричества-то в деревне нет, вот и сидят в полутьме, экономят керосин. А когда совсем стемнеет, зажгут керосиновые лампы. Но ненадолго: спать здесь ложатся с курами, встают с петухами. Вот подожди немного, узнаешь, что такое настоящая деревенская жизнь, — многозначительно заключил Галин папа.

Мы остановились у большой, добротной избы, сложенной, как говорят, на века из толстых шероховатых бревен. На крыльце нас поджидала маленькая сгорбленная старушка в белом платке и длинном переднике.

— Чтой-то долго ехали, заждалась ужо, — строго сказала Галина бабушка. Потом она трижды расцеловалась с зятем и с внучкой. На мне остановила вопросительный взгляд.

— Это моя подруга Алла, — представила меня Галя, и бабушка протянула сухую темную руку. В каком качестве я приехала, поначалу не уточнили. Переговорить с бабушкой о моем пребывании в ее доме и, конечно, о плате за это предоставлялось Михаилу Емельяновичу. С вещами мы вошли в дом. Нас встретил дядя Гали, живший с матерью. Был он глухонемой, но очень веселый и активный человек. Разговаривал со всеми на пальцах, а кто не знал языка глухонемых — мог понять и по губам.

Нас пригласили войти в «залу» — большую комнату, вход в которую шел через кухню. В кухне мой взгляд задержался на темной иконе в углу над столом, под ней горела лампадка. Большая часть кухни была занята огромной русской печью. Вся жизнь в такой избе связана с печью — она и кормит, она и греет, в ней и помыться можно, на ней спят наверху на полатях. А какие эта печь пироги печет, хлеб необыкновеный! Щи в ней варятся, а потом томятся в теплом печном брюхе. И еще каши с коричневой корочкой в черных закопченных чугунах — более вкусных я никогда не ела. Все эти открытия я сделала позднее. А пока мы чинно сидели в зале. Пахло чистотой, свежевымытыми полами с отдраенными до белизны досками. Домотканые дорожки покрывали пол, делая комнату нарядной, хоть она была почти пустой. На стене висело множество фотографий: часть из них — под стеклом, часть приколота просто кнопками. От времени они пожелтели, углы обтрепались, изображение выгорело. Я подошла к стене, чтобы разглядеть

 

лица. Из рассказов Гали я знала, что у бабушки было шестнадцать детей. Кто-то умер в детстве, но большинство она вырастила. Когда началась война, десять сыновей ушли на фронт. Домой вернулся только один. С фотографий на меня смотрели молодые и средних лет мужчины в солдатской форме. У кого-то из них остались жены, дети, кто-то еще не успел обзавестись семьей. Я стояла и думала, какое горе свалилось на эту женщину, надо было пережить девять похоронок, девять раз умирать с каждым сыном. А потом и дочь так трагически ушла из жизни. И вот мать все вынесла и продолжает жить дальше. Сколько надо иметь сил для этого!

Галя повела меня в огород. Небольшой участок простирался от дома вниз к полю. Весь он был занят ухоженными грядками. Только в одном месте земля не была возделана — там стояли ульи, которыми занимался дядя Шура. Совсем стемнело, трава стала мокрая от росы, а в небе повис яркий серп луны. Мне стало вдруг ужасно тоскливо, захотелось домой. Я даже решила утром вернуться с Михаилом Емельяновичем в Москву. В это время он вышел в сад и радостно сообщил:

— Бабка согласилась тебя оставить. Денег больших не просит, хочет, чтобы привезли про запас крупы да муки, когда я вас буду забирать. Я пообещал. На том и порешили. Ну а теперь идемте вечерять. На стол уже собрали.

Мы вернулись в избу. После темноты в кухне показалось светло и уютно. Но уже скоро глаз привык к свету керосиновой лампы, стоящей на столе, и стало непривычно темно и мрачно. Углы комнаты скрывались во мраке, освещены были только лица сидящих за столом, да с иконы глядели на нас грустные глаза Богородицы. Взгляд казался живым от мерцающего огонька лампады, и я не могла оторвать глаз от настоящей иконы, на которую молились, висящей в красном углу дома, а не на стене музея.

Мы расселись на лавках вокруг длинного деревянного стола. Папа Гали занял почетное место в красном углу под образом. Напротив него сидела хозяйка — Ефросинья Семеновна. Вид у бабушки был очень торжественный. Ясно, что наш приезд для нее большое событие. Посередине стола стояла обливная миска с горячей кашей. Над ней поднимался пар. Ни у кого из нас не было

 

тарелок, но перед каждым лежала большая деревянная ложка. Каша вкусно пахла, и я сразу почувствовала, как проголодалась после дороги. Но как же есть кашу без тарелки? Мои размышления были недолгими — первой к миске потянула ложку бабушка. Она зачерпнула полную ложку и понесла ее ко рту, другой рукой подставив под ложку ломоть хлеба. Затем Михаил Емельяновпч проделал то же самое, а за ним и дядя Шура. Галя посмотрела на меня несколько виновато, но последовала примеру взрослых. Я очень хотела есть, но чувство брезгливости, внушенное с детства, останавливало меня от еды из общей миски.

— Что же ты? Аль не голодна или каши не любишь? У нас в деревне ваших городских разносолов нет, — строго сказала бабушка.

— Дай нам, пожалуйста, тарелки, — пришла мне на помощь Галя.

Хозяйка была явно недовольна такой просьбой — нарушались семейные традиции, но все же перед нами двумя появились тарелки. Каша оказалась необыкновенно вкусной — пшенная, рассыпчатая, с коричневой запекшейся корочкой. Я с трудом справлялась с большой ложкой, не влезавшей в рот. У взрослых не было никаких трудностей, они облизывали ложку и внутри и снаружи, закусывая кашу темным домашним хлебом. А потом мы пили морковный чай с медом, по-особому ароматным, с кусочками сот. И хоть был он из собственных ульев, на столе появлялся редко — весь шел на продажу, это была основная статья дохода семьи. Об этом я узнала уже на другой день, неосторожно попросив к чаю немного меда.

Осоловевшие после ужина, разморенные горячим чаем, сидели мы с Галей за столом, прислушиваясь к разговору взрослых. Бабушка все жаловалась — трудно ей справляться с хозяйством, а подмоги никакой. Сын не хочет в земле копаться, вот стал фотографией подрабатывать. Все больше на свадьбы да на похороны ездит по соседним деревням. А как уедет, то и след простыл — по неделе пропадает.

— Я все одна да одна — л корову покорми, и за поросенком ходи, и в огороде работай. Сил моих больше нет! Хоть бы Бог прибрал поскорей, — она утирала глаза кончиком платка, но слез в глазах вовсе и не было. Причита-

 

 

ния велись скорее для порядка, чтоб посочувствовал зять и помог, конечно, чем-нибудь. Ведь он важный теперь стал, городской! На машине разъезжает, одет по-городскому. Конечно, и ему несладко, один с двумя дочками. А сам-то еще совсем молодой и уже вдовец.

Время от времени голоса смолкали, но разговор продолжался — это на пальцах начинал объясняться дядя Шура. Ему отвечали на пальцах, но это быстро надоедало, снова текла обычная беседа, а дядя Шура улавливал смысл по движению губ.

Я с удивлением поняла, что в деревне живется тяжело. На трудодни получают очень мало, а кормятся все с маленьких приусадебных участков. Скот держать накладно — так велики налоги.

— Красавку нашу я бы давно продала, — говорила бабушка, — да жалею ее больно, ведь с теленка выросла у нас. А ведь молока-то почти и не видим — таскаем и таскаем на сборочный пункт. Себе-то самая малость остается. Сено косить негде. Все самые дрянные закуточки — и те колхозные. Вот Ваньку Еремина засудили, скосил малость травки.

Михаил Емельянович, видно, устал от старухиных жалоб — ерзал на лавке и все успокаивал ее одними и теми же словами:

— Погодите, мама, потерпите немного. Только три года после войны прошло. Должны ж вы понимать это! Скоро, скоро полегче станет.

А она, не дослушав его обнадеживающих слов, спешила рассказать о всех своих тяготах.

Наконец Галин папа встал, и мы поняли, что нудный разговор окончен, можно идти спать. Бабушка провела нас в маленькую комнату, выходившую в залу. Там стояла железная кровать с витым изголовником, покрашенным белой краской. Горка вышитых белых подушек возвышалась в строгом порядке — большая, на ней средняя, потом маленькая, и самая последняя, «думка», завершала композицию. Окаймлял постель кружевной подзор, спускавшийся до самого пола. В обшем, кровать производила торжественное впечатление. Она предназначалась для гостей. Само собой разумелось, что на ней будет спать Галя. Мне почти вплотную поставили привычную по дачной жизни раскладушку. Усталые от всех впечатлений, мы уснули мгновенно.

 

Когда стук в дверь разбудил меня утром, несколько секунд я не могла понять, где нахожусь. Рядом крепко спала Галя. Легким стуком в дверь здесь было не обойтись, и я стала ее расталкивать.

— Эй, московские сони, подымайтесь, уж полдня проспали, — добродушно шумела бабушка за дверью. Действительно, было десять часов, а бабушка, как мне сказала Галя, встает в пять. Мне было немного стыдно, что она уже наработалась, а мы валяемся, как барыни. Быстро умывшись во дворе над тазом, мы вошли в кухню. Стол был накрыт для нас двоих. На этот раз нам были поставлены тарелки. Завтрак был очень странный, но показался мне вкусным — похлебка из сыворотки от кислого молока, в которой плавал мелко накрошенный зеленый лук. Блюдо это мы ели с пахучим черным хлебом.

Пока мы завтракали, бабушка месила руками тесто для хлеба. Работа была для нее тяжелая, мелкие капельки пота блестели на лбу, в такт движениям она покряхтывала, иногда останавливалась и переводила дыхание. Никогда еще не приходилось мне видеть рождения хлеба, он всегда был готовенький на полках булочных. Закончив месить, она покрыла бадью белым полотном и принялась переставлять в печи горшки, освобождая теплое место для теста. Тяжелый ухват на длинной палке в ее руках казался легкой тросточкой. Я любовалась гибкими и точными движениями старой женщины, в них было столько ловкости и еще сохранившейся силы. Мне казалось, я наблюдаю ожившую картину передвижников или сцену из спектакля о старине, где все так реально в мельчайших деталях и бесконечно далеко от сегодняшней жизни.

Бабушка сообщила нам, что завтра в их деревне престольный праздник. Каждая деревня в округе имеет своего святого, и день его торжественно празднуется.

— Завтра уж не поспите допоздна, рано гулянье зачнется, с песнями, с гармошкой. Со всех деревень придут к нам гулять, — объясняла бабушка местные обычаи, конечно, мне. Галя тут была своя. Я поинтересовалась, пойдет ли она в церковь. Ответ меня поразил. Зло посмотрев на меня, она сказала:

— Аль не говорила тебе Галя, как комсомолки-балаболки вроде вас спалили нашу церковь перед войной.

 

Теперь пню молиться нам надоть иль двадцать пять верст пешим ходом до ближайшей церкви топать. Окаянные! Чтоб вам всем пусто было!

Последние слова она бормотала, уже отвернувшись к печке и громыхая ухватом. Разговор явно повернулся в неудачную сторону, нам было неловко, и, поблагодарив за завтрак, мы поспешили уйти из дома.

Деревня казалась совершенно безлюдной. Мы шли мимо старых изб с покосившимися крылечками и выступающими завалинками вокруг домов. Маленькие палисадники с редкими цветами — мальвами и золотыми шарами — обрамляли избы с улицы. Эти неухоженные садики выглядели жалкими и не украшали улицу. Улица выглядела серой, бедняцкой. Деревня была небольшая, всего домов тридцать по обеим сторонам улицы. За последними домами начиналось огромное поле колосившегося овса.

Мы с Галей подошли к околице и взобрались на тонкие бревна, лежавшие на рогатках, вбитых в землю, — граница, отмечающая конец деревни.

— Где же люди? — недоумевала я. Галя помолчала, а потом как бы нехотя заговорила.

— Тебе все здесь странно, а я привыкла, каждый год сюда приезжаю, и всегда одно и то же. Ты спрашиваешь, где люди, — а их-то в деревне раз-два да и обчелся. Кто с фронта не вернулся, многие деревенские погибли, кто еще в армии служит, а кто в город сбежал — таких больше всего. Кому охота здесь жить! Ни электричества, ни радио, кино в сарае показывают, сельмаг пустой, войти туда тошно. Со скуки тут умереть можно. А что в деревне едят! У моей бабки еще ничего. Их двое, и дядя Шура подрабатывает то медом, то фотографией. Семья когда-то была зажиточная, их раскулачили. А знаешь, что значит кулаки? Просто хозяйство хорошо вели, работали с утра до ночи. Легко ли прокормить шестнадцать душ детей! Дети подрастали, тоже помогали родителям. В общем, хозяйство у них было крепкое. Даже когда землю отобрали и в колхоз заставили идти, семья бабки лучше многих жила — закваска у них была добротная. Ты еще увидишь, в какой бедности тут все живут, так и до войны было. Недаром мои родители, как только поженились, в Москву подались. Вы, городские, ничего-то о деревне не знаете, — заключила Галя свой рассказ.

 

Я слушала с удивлением и недоверием — никогда раньше моя подруга не говорила мне ничего подобного. Впервые я почувствовала, что она переживает за деревню и не стыдится своей кровной связи с ней. Где же эти счастливые колхозники, о которых мы постоянно слышали в Москве? Может быть, Галя преувеличивает, и все не так мрачно. Все-таки ее бабушка вроде бы раскулаченная — обижена на советскую власть. Разговор наш оборвался. Мы молча пошли вдоль поля к реке.

На другой день мы сами проснулись ни свет ни заря в ожидании праздника. Праздники ассоциировались для меня с нарядными улицами, с иллюминацией, флагами, плакатами, портретами вождей. Даже мой любимый Новый год не обходился без красных полотнищ с лозунгами: «Новому году — новые успехи в труде!», «Завершим пятилетку в наступающем Новом году!». Повод для каждого праздника был понятен, и я радовалась вместе со всеми.

Теперь мне предстояло нечто совсем другое — деревенский праздник. Все было непонятно и странно, праздник в честь святого. Почему у каждой деревни собственный святой? И почему празднует вся деревня и соседние тоже? Я могла понять стариков — темных, отсталых, малограмотных. Только они остались верующими в нашей атеистической стране. Никаких сомнений в отношении религии у меня не было. Бог выдуман невежественными людьми. «Религия — опиум для народа» — это знал каждый школьник. Нас учили презирать все, что связано с верой: церковь, служителей церкви, церковные обряды, религиозные книги. В голову не приходило читать Библию, Евангелие — все сказки, басни, да еще и вредные. Оболваненные таким образом, мы не могли понять библейские сюжеты в живописи, проходили равнодушные мимо картин в галереях, не знали духовной музыки. Христианская культура мира, как и другие религиозные культуры, была закрыта для нас. Ущербности своей мы не понимали, а потому и не тяготились ею. Все было ясно в нашем лубочном, выхолощенном мире — черное и белое, хорошее и плохое, просто как дважды два.

С нетерпением мы с Галей то и дело выбегали на крыльцо, чтобы не пропустить начало праздника. Но, как и накануне, улица была пуста, никаких украшений я не видела. Буднично бродили рябые куры в сопровожде-

 

нии бурого петуха, такое же безлюдье и тишина. Когда же начнется праздник? В доме все же что-то переменилось — свежевыбеленная печь сияла голубизной и чистотой, на окнах висели накрахмаленные новые занавески, а деревянный стол покрыт был белой вышитой скатертью. Бабушка выглядела сегодня иначе: длинное темное платье и косынка на голове — все было нарядное. Даже лицо ее, обычно хмурое, было разглаженным и довольным. Дядя Шура тоже оделся во все свежее. На столе стоял поднос с только что испеченной ватрушкой. Нас пригласили к праздничному столу. Перекрестившись, бабушка начала резать ватрушку. Мы пили из больших эмалированных кружек парное молоко, еще теплое, заедая ватрушкой из темного теста.

После завтрака на столе расставили еще несколько подносов с другими бабушкиными пирогами. Между ними возвышалась большая бутыль самогона, заткнутая тряпичной пробкой и окруженная гранеными стаканами. Все это было приготовлено для гостей.

Вдруг с улицы донеслись до нас звуки гармошки, и мы выбежали на крыльцо. Из домов выходили люди, многие уже сидели на завалинках. Посреди улицы стайкой шли молодые парни в рубахах навыпуск, в сапогах гармошкой и девушки в накинутых на плечи ярких платках. Гармонист в красной рубахе и черной кепке широко разводил меха, оглашая деревню громкими переливами. Девушки, забегая вперед и повернувшись лицом к гармонисту, отбивали чечетку и выкрикивали задорные, часто язвительные частушки.

 

— Сидит милый на крыльце с выраженьем на лице. Выражает то лицо — чем садятся на крыльцо! — кричала одна плясунья, другая же подхватывала:

 

 

— А сидит милый у ворот, широко разинув рот,

И никто не разберет, где ворота, а где рот!

 

После такой «разминки» девушки пускались в пляс вокруг гармониста. На смену им вступали басистые ребята, стараясь переплюнуть девушек в остроумии. Слушатели у изб громко смеялись, отпускали шутки, подзадоривая молодежь.

 

 

Повеселившись так некоторое время, хозяева деревни стали приглашать гостей в свои дома. Все разбрелись кто куда. А в это время уже подходили гости из других деревень. Они тоже шли вдоль улицы, распевая частушки, и тоже заходили в дома угощаться. Потом и пришлые собрались в кучку, показывая хозяевам свое умение. Сначала это выглядело как соревнование разных деревень, но потом все перемешались и стали плясать и петь вместе. Очень чинно танцевали танец кадриль, мне ее раньше не приходилось видеть. Вокруг было очень весело и совсем не похоже на наши школьные вечера, где мы в последние годы пыжились, пытаясь создать обстановку дореволюционных балов. В неподходящей обуви и платьях мы торжественно выделывали фигуры мазурки, тарантеллы, падеграса и других «старорежимных» танцев. Введены были гимназические формы, школы разделили на мужские и женские. Исчезла простота послереволюционных школ и рабфаков. Взрыв патриотизма военных лет возродил сентиментальную тоску по атрибутам старины. В армии Сталин ввел форму царских офицеров — погоны, золото на погонах, кокардах. Сам он воссиял на портретах в шитом золотом мундире генералиссимуса.

Устойчивый комплекс неполноценности управлял всеми чувствами маленького, рябого, рыжеватого человека. Он принадлежал к национальному меньшинству и мечтал, чтобы об этом забыли, поощряя великодержавный русский шовинизм. Он вышел из низов общества и всей душой тяготился своей средой. Его амбициозная натура рвалась туда, куда были закрыты для него двери. Он хотел бы учиться в частной гимназии, носить нарядную форму гимназиста, вместо этого он учился в духовной семинарии и носил ненавистное платье семинариста. Он хотел бы танцевать на аристократических балах, вращаться в высшем свете, обладать чинами, почетом, властью. Он мечтал жить в Зимнем дворце... Все самые невероятные мечты маленького грузина осуществились — власть. Кремль, чин генералиссимуса. И счастливые подданные, то есть те, кто еще остался жив после уничтожения чистками, голодом и войной, плясали на балах и в жизни под его страшную дудку. Полунищая, полуголодная деревня танцевала иначе. Да что го-

 

ворить, деревня, которую я увидела, была словно вынесена мне на ладони из другого времени.

Деревенские бабки вспоминали рассказы своих бабок о крепостном праве и говорили, что жизнь тогда была лучше и сытнее: «Вот у моей родни и надел был куда больше и детей аж двенадцать душ! А теперь двоих-троих еле прокормишь». Такие разговоры я слышала не раз. Я не верила своим ушам — у колхозников не было паспортов, значит, они крепостные души у государства! Они не могли по своему желанию покинуть колхоз, переехать в город. Работа в колхозе была ненавистна, все валилось из рук, поля зарастали сорняками, картошка гнила или в земле, или на складах. Поразительно отличались коровы домашние от колхозных — как мамины дети от детдомовских. Весь уклад жизни ничем фактически не отличался от дореволюционного. Животные и люди, как правило, жили под одной крышей, в жилую часть проникал тяжелый запах хлева. За стеной слышно было мычание коров, повизгивание свиней. Как на картинах старых мастеров, в избах с потолка свешивались деревянные люльки. Мать раскачивала младенца ногой за веревку, привязанную к люльке. Я видела, как при этом она крутит рукой каменный жернов, дробящий зерно, — мельница одна на много деревень и далеко. В избах обычно полутемно, на полу играют неумытые дети, одетые в тряпье.

Все эти впечатления буквально обрушились на меня. Я была угнетена увиденным и услышанным, но анализировать тогда еще не могла. Мне просто ужасно не понравилось в деревне, и, сговорившись с Галей и запасшись провизией на дорогу, мы ранним утром сбежали, оставив бабушке записку. И хотя мы были совсем не приспособлены к самостоятельной жизни, бегство наше увенчалось успехом — мы добрались до города Кашина, сели в поезд и через ночь были дома, к удивлению и огорчению родителей.

Так окончилось мое знакомство с «богатой и счастливой» советской деревней. Этот, казалось бы, незначительный эпизод в моей жизни оставил глубокий след — передо мной начала открываться многоликая, многоплановая лживость общества, провозгласившего себя лучшим в мире.