СМУТНОЕ ВРЕМЯ

 

 

Десятый класс тянулся бесконечно долго и нудно, хотя приближался торжественный момент — окончание школы. Без малейшего сожаления я готовилась распрощаться с ней навсегда. Более скучного года за все десять лет школьной жизни у меня не было. Любимым моим предметом всегда была литература, только она доставляла мне настоящее удовольствие. Но в десятом классе даже литература нагоняла скуку. Позади остались XVIII — XIX века, мы перекочевали в XX. В этом веке самой главной оказалась послереволюционная советская литература. Ее-то мы и мусолили целый год. В предыдущих классах мы изучали прекрасную русскую литературу и было не так важно, как нам ее преподавали. Думаю, что плохо, уж очень все было подчинено схеме, идеологии. Не допускалось собственное мнение, все думали как учитель, а он — как предписано. Учителя сменяли один другого, были они в меру серыми, ординарными. Я не запомнила ни одного яркого урока, оригинального подхода — чего-то, что отразило бы личность преподавателя.

Один только раз я слышала блестящую лекцию о «Слове о полку Игореве». Странный мужик в валенках шагал из угла в угол по классу и рассказывал нам о далеких временах, будто сам был в войске русского князя. Этот необыкновенный учитель был у нас совсем недолго, заменял нашего заболевшего. Он преподавал где-то в техникуме, а потому считался второсортным. Вот этого 4 второсортного» я и запомнила.

В десятом классе литературу вела Наталья Алексеевна — высокая, седая, с тонким лицом, как говорят, со следами былой красоты. У нее были необыкновенно красивые руки с длинными пальцами и всегда с маникюром.

 

С детства я обращала особое внимание на руки человека и часто незаслуженно недолюбливала людей с некрасивыми руками. Наталья Алексееина мне нравилась. Она была спокойная, величественная, никогда не повышала голоса. Нас она не бранила, не взывала к нашей совести или к нашему патриотизму, как делали другие учителя. Но уроки ее были унылы и однообразны. Казалось, что ей самой неимоверно скучно рассказывать нам о героях Горького, о поэмах Маяковского. Она даже не очень скрывала, что безразлична к поэзии акынов — Джамбула или Сулеймана Стальского. Тема «"Железный поток" Серафимовича» вместо трех уроков по плану заняла у нее один. И я не запомнила ни строчки!

Зато когда по тому же учебному плану подошла тема «Поэзия начала XX века», Наталья Алексеевна оживилась. Блок разбудил и учительницу, и учениц. Но особенно я запомнила один урок. Нас в этот день не вызывали к доске — был урок-лекция, различные поэтические течения начала века. Наталья Алексеевна преобразилась, она помолодела лет на десять. Разрумянившаяся, совсем иным голосом она читала наизусть стихи Бальмонта, Северянина, Брюсова, Надсона. Это была ее молодость! Стало ясно, почему она пришла в школу, хотела учить детей совсем по другим эталонам. Наверное, если бы можно было, она в первую очередь читала бы нам Ахматову, Гумилева, Цветаеву, Мандельштама. Но это было невозможно, таких поэтов в эти годы не существовало. Разрешалось рассказать о второстепенных звездах того времени, да и то в заключение предать их анафеме — оторвались от народа, не отражали действительности — и пришлепать ярлык «декаденты». Тема факультативная, то есть не обязательная, послушали, а теперь забудьте, что большинство и сделало. А я почему-то не могла забыть этого единственного интересного урока и открывшуюся мне тайну старой учительницы.

Обычно учителя не вызывали во мне особых чувств — ни любви, ни антипатии. Они выдавались мне на год, как предписанные гороно — городским отделом народного образования — учебники. Через год появлялись другие книги и другие учителя, и я забывала прежних. Но были и исключения. Историю в девятом классе преподавала юркая, черноволосая Сарра Зиновьевна Бакс. Одновременно она была в нашем классе и классным руководите-

 

лем. Так что приходилось общаться с ней часто и много. Я терпеть не могла ее пронзительного голоса, ее сверкающих энтузиазмом глаз и пафоса, с которым она вела уроки. От нас она требовала того же пафоса, того же треска напыщенных фраз. И ученицы старались наперебой потрафить ей, проклятия в адрес царя, казенные дифирамбы в адрес декабристов, непререкаемый ореол жертвенности вокруг подвигов террористов-народников — весь набор штампов выкладывался у доски усердными школьницами. После чего в журнале появлялась очередная пятерка.

Конечно, я не могла тогда разобраться в существе предмета, который нам преподносили под видом истории. То, что это идеологическая пропаганда, часто до неузнаваемости извращающая факты, мне не приходило в голову. Тогда мне неприятен был сам стиль уроков истории. Интуитивно я чувствовала фальшь. Все учителя были ответственны за идеологическое воспитание своих учеников, и все делали свое дело в меру своих сил. Сарра Зиновьевна лезла в своих стараниях вон из кожи. Это бросалось в глаза.

В одном классе со мной училась дочь исторички — Галя Гласман. Это была милая тихая девочка, с косами и симметричными кудряшками, обрамлявшими ее лицо. Она никогда ни в чем не выделялась, и, к чести учительницы, мы не чувствовали, что в классе ее дочь. Думаю, что такой своей беспристрастностью и объективностью Сарра Зиновьевна даже гордилась. Но благодаря дочери нам была известна маленькая деталь из жизни учительницы. Дядя Гали, видимо брат отца, известный джазовый пианист Владимир Гласман, был жестоко изруган и приобщен к числу «безродных космополитов» в самый разгар бушевавшей кампании 48—49-го годов. Наверное, поэтому в поведении учительницы улавливалось какое-то беспокойство. Как я поняла позже, причин для волнения у Сарры Зиновьевны было тогда предостаточно.

Осуждение «безродных космополитов» приняло в эти годы, как и все кампании подобного рода, всенародный характер. По радио, в газетах, на концертах на все лады подвергались травле и осмеянию деятели культуры. В шуме разыгравшейся вакханалии больше всего звучали еврейские фамилии. Писатели, артисты, музыканты обвинялись в «преклонении перед западом», в «протаскивании буржуазных идей», в «низкопоклонстве». У боль-

 

шинства эти штампы навязли в зубах. Ни у кого не было сомнения в антисемитском характере всего происходящего.

По Москве ходили слухи об аресте членов Еврейского антифашистского комитета. Поэты Маркиш, Квитко в чем-то провинились. Квитко был мне знаком с детства, все дети читали простенькие стишки: «Климу Ворошилову письмо я написал. Товарищ Ворошилов, народный комиссар...». В январе 1948 года в газетах сообщили, что при автомобильной катастрофе погиб руководитель Московского государственного еврейского театра Соломон Михоэлс. Он тоже был в Антифашистском комитете. И скоро поползли слухи, что Михоэлс был убит намеренно.

Еврейский театр находился рядом с моей школой, на Малой Бронной. Я никогда не была в нем, еврейская культура меня не интересовала. Помнила, что туда когда-то водили бабушку, именно водили, так как шли ради нее, никто в семье не знал еврейского языка. Стыдно вспоминать, но, проходя каждый день мимо театра, я не замечала, какие пьесы там идут. В тот январский день 48-го года по дороге в школу я наткнулась на непреодолимое препятствие — улица была запружена огромной толпой. Пройти было невозможно. Я спросила у какого-то человека, что случилось.

— Погиб великий еврейский артист Михоэлс! — с пафосом ответил он. — Сегодня мы прощаемся с ним.

На меня это сообщение не произвело особого впечатления. Недолго постояв в толпе, я пошла в школу другой дорогой. А вскоре стали передавать из уст в уста страшное опровержение официальной версии. Трудно было в это поверить, но вся обстановка того времени подтверждала вероятность невероятного.

Моя принадлежность к еврейской нации стала восприниматься мною иначе, чем раньше. Я чувствовала свою причастность к гонимым, я сочувствовала им, не видя их вины. С другой стороны, появилось ощущение отчужденности, обособленности. Моя фамилия тоже была «иностранная» — звучала она на немецкий лад, и во время войны я ее ненавидела. Когда в школе меня вызывали к доске по фамилии, один звук этих слов: «Рейф, к доске!» — угнетал меня. Я завидовала простым, привычным русским фамилиям. В старших классах зависть к русским фамилиям прошла, но нелюбовь к своей оста-

 

лась. В многочисленных еврейских анекдотах всегда фигурировали распространенные еврейские имена и фамилии. Со временем эти имена стали казаться уродливыми, неблагозвучными. Обладатели их стеснялись своих имен и часто меняли их. Запомнился один эпизод: обсуждался в моей семье вопрос об «ужасных страданиях» нашего приятеля, которого во время защиты его докторской диссертации должны были назвать во всеуслышание настоящим именем, согласно метрике. В «миру» он давно назывался Павлом Михайловичем, и вот вдруг такой позор, все услышат его истинное древнееврейское имя — Пейсах Мордухович. Унижение было двойное: во-первых, надо признаться, что ты скрывал свое имя, а значит, стыдился его, а во-вторых, само имя казалось отталкивающе неблагозвучным даже для его обладателя, ну и, конечно, для всех окружающих. Павел Михайлович готов был отказаться от защиты, но все же преодолел свою позорную слабость и стал доктором медицины.

Еврейские имена и фамилии всеми правдами и неправдами старались поменять на русские. Это было общеизвестно и никого не удивляло — от того, как звучит фамилия, часто зависела карьера, вся жизнь. Но не только еврейские фамилии и имена были неприятны для «советского уха». Любое явно иностранное имя настораживало. Мой брат не мог простить родителям, что они по совету тетки наградили его именем Эдгар, в честь Эдгара По. В детстве его дразнили из-за этого, и позже он стал Игорем. Очень многие еврейские деятели искусств, писатели были известны под своими псевдонимами — всегда русскими фамилиями. Во время кампании против «космополитов» псевдонимы, как правило, раскрывались, снимая всякие сомнения, с кем расправляются на этот раз.

Ужасное впечатление произвел на меня один из номеров популярного концерта кукол в театре Образцова. Представление называлось «Обыкновенный концерт». Сатирические персонажи в веселом калейдоскопе сменяли друг друга. В очередном номере на сцене появились четыре куклы с карикатурно подчеркнутыми еврейскими чертами лиц, в вызывающих клетчатых, то есть иностранного образца, костюмах. Под музыку, пародирующую джаз, который в то время подвергался гонению, куклы начали отплясывать чечетку, издавая при этом

 

набор звуков, характерных для английской речи. Номер назывался «Хор космополитов». Публика приняла его с таким же восторгом, как и все остальное. Я ушла из театра удрученная.

Однажды в какой-то случайной компании на вечеринке у моей кузины из рук в руки передавали написанные от руки два стихотворения. Одно приписывалось Маргарите Алигер, другое называлось «Ответ Эренбурга». Оба автора были знамениты, но никто не знал, действительно ли стихи принадлежат им. И тот и другой — евреи, так что вполне вероятно, что именно они и написали эти стихи. На меня оба стихотворения произвели огромное впечатление. Я тут же переписала их, в спешке перепутав какие-то строфы. Эти стихи позже фигурировали на следствии, подтверждая «националистические» настроения всей нашей организации. Я не видела в содержании стихов ничего крамольного, просто вечная горькая обида евреев на несправедливую к ним ненависть. И у нас, и во всем мире.

 

 Я спрошу у Маркса и Эйнштейна,

 Что великой мудрости полны,  

 Может, им открылась тайна

 Нашей перед вечностью вины.

 

Мне казалось, что поэты замечательно выразили мои собственные мысли. В моей школе зеркально отражалось все, что происходило в стране. Мы выслушивали проклятия в адрес «безродных космополитов» и бездумно произносили все штампованные эпитеты. Сарра Зиновьевна неистовствовала! На уроках истории, на классных собраниях она повторяла все, что звучало каждый день по радио, печаталось в газетах. Меня не покидало ощущение фальши в словах учительницы, мне было противно ее слушать.

На этом фоне разворачивалась подготовка к всенародному ликованию — празднованию семидесятилетнего юбилея Сталина. Заподозрить самого Сталина в поощрении начавшейся вакханалии мне не приходило в голову. Никаких сомнений, что народ обожает своего вождя, у меня не было. Откуда иначе мог быть такой бесконечный поток поздравительных телеграмм в центральных газетах! А грандиозные залы, полные подарков Сталину: какие чудеса искусства дарили люди, выражая этим

 

свою любовь и благодарность. Мы всем классом ходили на экскурсию в Музей Революции и разглядывали под лупами рисунки, на которых виртуозы писали письма, полные преданности своему вождю и учителю. Люди всех стран мира посылали подарки Сталину. Мне запомнился подарок французской женщины, она прислала детскую вязаную шапочку — единственную вещь, оставшуюся у нее после гибели дочери во время фашистской оккупации. Об этой матери я написала в своем сочинении на аттестат зрелости. Я выбрала свободную тему: «Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет!» Получила я за него четверку, вместо ожидаемой отличной отметки. Я сделала одну-единственную ошибку — Виссарионович написала с одним «с»! Как сказала Наталья Николаевна, ото была непростительная ошибка, и, несмотря на блестящее сочинение, комиссия с большим огорчением поставила четверку».

— Как тебя угораздило?! — сокрушалась учительница. Действительно угораздило — слово это я видела бесконечное количество раз, почти два десятка лет! Не было ли это началом крамолы, заведшей меня так далеко?

Двадцатого декабря 1949 года вся страна праздновала день рождения Сталина, вождя всех народов, мудрого, гениального, великого. Славословие не имело границ. В поздравительных телеграммах его называли первым другом шахтеров, железнодорожников, колхозников, хлеборобов и так далее, без конца. За несколько дней до юбилея в нашей школе началась подготовка к празднику. Историчка готовилась... истерически. На уроках репетировались лозунги, которые будут выкрикиваться на торжественном вечере в школе. Как на грех, у меня был громкий голос и хорошая дикция — вот где понадобились мои декламаторские способности, которым на этот раз я была не рада. На доске Сарра Зиновьевна написала несколько лозунгов, а я громко, с пафосом повторяла их перед всем классом.

«Твой голос должен быть полным радости, в нем должна звучать любовь к нашему вождю», — убеждала меня учительница, заставляя еще и еще раз повторять здравицы. Мне было стыдно, неприятно, но отказаться я не решалась.

Наконец наступил торжественный день. После занятий вся школа собралась в актовом зале. Стоя, мы слуша-

 

ли трансляцию по радио торжественного заседания из Колонного зала Дома союзов. Сталина встретили нескончаемые овации, зал долго не утихал. Мы тоже по знаку руководившей всем исторички аплодировали невидимому вождю. Потом начались приветственные речи. Не помню, кто выступал и о чем говорили, — это был сплошной поток слов, полных обожания и восхваления. После каждой здравицы в честь Сталина зал взрывался громовыми аплодисментами, прерываемыми новыми лозунгами: «Да здравствует наш вождь и учитель великий Сталин!», «Под знаменем Ленина, под водительством Сталина — вперед к победе коммунизма во всем мире!». Все это выкрикивалось резкими, надрывными голосами, в них слышалась не радость, а истерика. И снова шквал овации. На этом фоне «морского прибоя» по знаку Сарры Зиновьевны мы, подготовленные крикуны, орали изо всех сил заученные слова: «Пусть вечно живет родной Сталин! Сталин — наше знамя, Сталин — наша гордость!» и т. д.

Странный это был спектакль... Казалось мне, что и в далеком нарядном зале такая же маленькая круглая учительница указательным пальцем и взмахом руки дирижирует всем, что там происходит. Помнится, что не мне одной было не по себе на этом вечере, девочки застенчиво улыбались, переглядывались. Хотелось, чтобы все поскорее кончилось.

Не помню, когда у меня возникла твердая уверенность, что поклонение Сталину носит уродливый характер. Тогда я думала, что какие-то глупцы и подхалимы вроде нашей учительницы истории не в меру стараются, что Сталину это должно быть неприятно, но он не в силах притушить их пыл.

Окончание школы — всегда важный рубеж. В моем случае рубеж оказался переломным моментом, изменившим всю мою жизнь. Я не была готова к ожидавшему меня, да и кто мог быть к этому готов? Но все, что я видела вокруг, неодолимо вело меня к тому, что вскоре со мной случилось. Я встретила своих единомышленников, более зрелых, чем я, готовых не только к разговорам, но и к действиям. Все дальнейшее было логическим продолжением каждого моего предыдущего шага. Это была судьба.