- 83 -

КОНЕЦ СЛЕДСТВИЯ

 

 

Медленно тянулась вторая зима моего заключения. Все реже и реже вызывал следователь. Я привыкла быть одна. Заведенный, как механизм, распорядок дня, однообразие и монотонность убаюкивали, отупляли. Душевная боль, мучившая первые месяцы, забралась куда-то вглубь и притаилась. Я понимала, что там, наверху, за обитыми дверями в огромных кабинетах плетутся нити моей судьбы, но так как ничего хорошего не ждала, то и не очень торопила время.

На прогулках, когда смеркалось, я с интересом разглядывала освещенные окна тюрьмы. Все они светились по-разному, одни — тусклым, желтоватым светом, другие — ярким, белым, а в некоторых камерах, мне чудилось, горели еще дополнительные лампы, может быть даже настольные. Какие люди сидят за этими решетчатыми окнами? За что они здесь? Я слышала еще на воле, что много в советских тюрьмах невиновных. Конечно, здесь есть и виноватые, думала я, но никто не совершил такого страшного преступления, как мы. Чувство вины давило меня постоянно, оно возникло, как я позже узнала, почти у всех членов нашей группы сразу после ареста и не покидало нас весь период следствия, вплоть до вынесения приговора. Я не думаю, чтобы у следователей было хоть малейшее намерение перевоспитывать нас, но во время многочисленных допросов, изо дня в день общаясь только с ними, мы, конечно, попадали под их влияние. На свободе догматические, штампованные доводы, наверное, не произвели бы на меня ни малейшего впечатления. Но тут, угнетенная одиночеством, терзаемая виной перед близкими, я была податлива, как глина. Моя уверенность в правоте наших мыслей и намерений быстро улетучилась.

 

- 84 -

— Как ты могла поднять руку на свою Родину, которая тебя растила и воспитывала?! — патетически восклицал мой первый следователь, Евдокимов.

— Где ты видела несправедливость? В том, что люди еще плохо живут? Так ведь война какая была! Страна еще не оправилась. Тоже мне революционеры сопливые! — заключал он мирно. Такие беседы следователь вел только подвыпивши. Вид у него в это время был расстроенный, осоловелые глаза смотрели на меня с жалостью. Однажды, расчувствовавшись, он погладил меня по голове и как-то очень горячо сказал: — Была бы моя воля, отодрал бы тебя за косы и отпустил бы домой! — Видно, вырвалось это признание помимо его воли, в подпитии. Никогда больше он не совершал подобной опасной для него оплошности. Летом Евдокимов иногда открывал передо мной окно настежь, и я вдруг видела в отдалении зеленую улицу, трамваи, по-летнему одетых людей. Я обмирала при виде этой жизни, которая идет за стенами тюрьмы без меня. Делалось это, я думаю, не для моего развлечения, а чтобы больше растравить душу.

«Действительно, он прав, как я могла совершить такое преступление?! Все бред — никаких нарушений заветов Ленина, о которых говорили мои товарищи, нет и в помине. А Сталин заслужил всенародное поклонение, ведь только благодаря его мудрости мы победили фашистов и благодаря ему я живу на свете: Гитлер уничтожил бы и меня, и всех-всех евреев. Как же я посмела усомниться!» — раскаяние сжигало меня. Оно было совершенно искренним, я не старалась демонстрировать его перед следователями, мне не приходило в голову смягчать свою вину. В камере я плакала, читая «Молодую гвардию» Фадеева, — вот это настоящие герои, они отдали жизнь за Родину, а я ее предала! Еще больше терзали меня мысли о моей вине перед семьей — что теперь с ними со всеми будет?!

В таком состоянии раскаяния были многие из нас, поэтому неудивительно, что следователи вытягивали из нас всю информацию, какая им была нужна. В порыве откровенности мы рассказывали о самых потаенных мыслях, о которых никто не знал, говорили о задушевных беседах с разными людьми, открывали семейные тайны и т.д. и т.п. Молчание в одиночке сменялось в следственных кабинетах потоком слов, похожим на исповедь. Следователи бы-

 

- 85 -

ли в восторге — о таком легком и выигрышном деле можно было только мечтать! Неважно, что «страшным» преступникам, «антисоветским выродкам» всего 16—19 лет. На бумаге все выглядело далеко не так наивно, как в наших устах. Формулировки в протоколах звучали зловеше! Под пером следователей наши раздумья, сомнения, самые идеалистические мотивы, объясняющие поступки, — все превращалось в холодный перечень злонамеренных преступлений. В записи, сделанной следователем, сплошь да рядом я не узнавала своих ответов на его вопросы. Трудно сейчас поверить, но иной раз, немного поартачившись, я соглашалась подписать протокол допроса, который мало походил на то, что я говорила, только потому, что жалела своего пьянчужку следователя. Я видела, как он с каждой бумажкой бегает за одобрением к начальству, часто все переделывает и опять показывает. Мне казалось не таким уж важным, будет ли все в протоколе выражено моими словами или канцелярским языком (который на самом деле менял смысл).

Однажды я долго не хотела подписывать очередной протокол допроса. Речь шла о моем отношении к восхвалению Сталина. Набор возражений был очень примитивный: Ленин не одобрял такого отношения к кому бы то ни было, славословия выглядят как подхалимаж, настоящие коммунисты аскетичны и скромны и так далее. Но, конечно, я ни минуты не сомневалась, что самому Сталину это неприятно, все делается помимо его воли карьеристами и подхалимами. Говорила я горячо, мое возмущение обожествлением даже такого великого вождя, как Сталин, было неподдельным. Мысли эти были моими собственными, никем не внушенными. Евдокимов долго слушал меня не перебивая. Потом сел за стол и стал писать. Когда он положил передо мной написанный крупным, школьным почерком протокол, я с удивлением увидела, что ни одного моего слова там не было. Вместо моего длинного монолога написана короткая фраза: «Клеветала на члена правительства». Я возмутилась и попросила записать мою «клевету», в чем она выражалась. Но Евдокимов заявил, что не может повторять преступные слова. И как я ни доказывала, что клеветы никакой во всем сказанном мной нет, он твердо стоял на своем. Измученная бесплодным спором, я подписала и этот протокол.

 

- 86 -

Судя по тому, как беззлобно общался со мной Евдокимов, он был, в обычном понимании этого слова, человеком добрым. Простецкий, малообразованный, он с усердием нес свою службу. Он был бы таким же добросовестным счетоводом в колхозе, но судьбе угодно было сделать его винтиком адской машины — людской мясорубки. И Евдокимов покорно нес свой нелегкий крест, пропуская несколько стопок водки в день для бодрости. Трудная у него была работа, изо дня в день, из ночи в ночь тянуть из подследственных нужные показания, переписывать десятки раз протоколы, угождать вышестоящему начальству. Он был один из десятков тысяч подобных ему, среднего роста, с невыразительными мелкими чертами лица. Как должен был бы врезаться в память этот мой единственный собеседник, с которым я проводила долгие часы и днем и ночью! Между тем я не только сейчас, но и очень скоро после следствия не могла вспомнить его лица. Он был типичным представителем людей своего круга, я бы сказала — класса, принадлежность к которому в романтические годы революции была почетной. Чекисты с чистой совестью! Но почет и слава (больше выдуманная) давно сменились мрачной таинственностью. Неизменным осталось одно — опасность! Страшный, смертельный рок висел над всеми, кто принадлежал к этому классу карателей. За редким исключением, рано или поздно высшее правосудие свершалось над каждым из них.

А пока шла будничная работа, и ее было очень много, недаром сказала мне симпатичная надзорка: «Смотри, какая тюрьма большая! И вся-то она полная!» Очередной мой визит к Евдокимову оказался последним, а я и не подозревала. Мне давно казалось, что он уже выспросил все возможное и больше нам разговаривать не о чем. Обо всех моих родных и знакомых он получил исчерпывающие сведения, все они до единого — честные советские люди, горячие патриоты, и ни одного сомнительного слова я от них не слышала. Не думаю, чтобы следователь верил мне, но в этом случае записал все, что я сказала. Он провел большую «исследовательскую» работу с моими и родительскими телефонными книжками. О каждом записанном абоненте поинтересовался, но не только у меня, а также и где-то в своих анналах.

— Почему вы скрыли, что приятель вашей семьи Олендер был за границей? — спросил следователь од-

 

- 87 -

нажды. Я вовсе не скрывала этого, а просто не знала.

Много вопросов было курьезных:

— Кто у вас работает в цирке, кто в гастрономе номер один?

— Да никто! Мы записали телефоны, чтобы справляться о билетах, заказывать продукты.

Мои ответы его удовлетворяли, интересовался он каждым номером телефона по обязанности. Наши телефонные книжки были толстые, многолетние, и работа над ними занимала у бедняги следователя уйму времени. Но работа есть работа, и он делал ее добросовестно.

Убедилась я все же, что «и на старуху бывает проруха». В этом полицейском государстве, где на каждого человека заведено подробнейшее досье, можно было иногда сохранить тайну. В нашей семье была такая «ужасная тайна»: родная сестра отца жила за границей. В начале революции она с мужем перешла границу на Днестре и осталась жить в Румынии. Связи между нами почти не было. Но все же до войны мы изредка переписывались, и тетя Вера однажды приехала в Москву как туристка. Я ее помню смутно. Но она навезла такую уйму замечательных вещей, одарив ими всех родных, что всю жизнь меня окружали вещи (скатерти, пальто, шляпы), которые так и назывались «Верины»: «Я одену Верину кофточку», «Возьми Верину сумку», « Поставь на стол Верину солонку» и т.д.

О встрече с любым иностранцем советский гражданин обязан сообщить «куда следует», что и сделал папин кузен после свидания с тетей Верой. За свою дисциплинированность он был наказан, у него было много неприятностей. Мой отец никому ничего не сказал, и... о чудо! — его никогда не спросили об этом визите. В анкетах, в графе «есть ли родственники за границей?» он немного дрожащей рукой выводил слово «нет», и все сходило гладко. А ведь его проверяли, и не раз, на своем посту начальника планового отдела главка он был всегда засекречен.

На следствии я была в панике, что эта семейная тайна обнаружится, и если отца не посадят за меня, то его обязательно посадят за сокрытие связей с заграницей. На первых допросах я с ужасом ждала, что мне вот-вот зададут вопрос о тетке. Но время шло, а меня никто об этом не спрашивал. Постепенно я успокоилась и поняла, что иногда что-то ускользает и от «всевидящего ока». Зато

 

- 88 -

меня ужасно мучил следователь, давая понять, что сам отец рассказал, будто воспитывал дочь в антисоветском духе. Я не поддавалась на провокации и тупо повторяла одно и то же: мои родители — настоящие советские люди. Быть просто советским человеком — мало, надо было быть «настоящим советским человеком». Что под этим подразумевалось? Верность системе, покорность, согласие? Каждый понимал по-своему. Когда создавалась наша организация, нам всем казалось, что мы и есть «самые настоящие» (собственно, так и было!), что бороться с существующим режимом и есть верность коммунистическим идеям. Следствие не интересовалось нашими истинными взглядами, устремлениями — надо было представить нас врагами, и этому было подчинено все.

Когда всплыл вопрос о терроре, я сказать не могу. Во всяком случае, я ни разу не упомянула о разговорах с Женей Гуревичем на эту тему. Я и тогда считала их глупым мальчишеством. Только оказавшись у нового «хозяина», полковника Шиловского, я поняла, что террористические настроения Жени или кого-то другого из участников группы известны следствию. После нескольких тяжелых допросов, не добившись от меня прока, Шиловский отступился.

 

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

арестованной Рейф Аллы Евгеньевны

 

от 2 ноября 1951 года

РЕИФ А.Е., 1931 года рожд. уроженка гор. Киева, еврейка, гражданка СССР, член ВЛKCM. До ареста — студентка заочного отделения Государственного педагогического института им. Ленина Допрос начат в 22.30

 

ВОПРОС: При аресте у вас изъята рукопись, начинающаяся словами: «Протокол 1 ОК», которая, как установлено экспертизой, выполнена лично вами.

Вы помните содержание этого «протокола»?

 

- 89 -

ОТВЕТ: « Протокол № 1» написан мною на антисоветском сборище, происходившем у меня на квартире по ул. Качалова, во второй половине ноября 1950 года. В сборище помимо меня участвовали ГУРЕВИЧ и МЕЛЬНИКОВ.

Не ручаюсь, могу ли я точно воспроизвести содержание этого протокола», но то, что помню, назову.

В «протоколе» были зафиксированы основные вопросы, обсуждавшиеся на сборище и получившие единодушное одобрение: принято название организации; утверждены так называемые «тезисы», распределены обязанности, которые мы должны были выполнять во вновь созданной организации; принято решение сделать гектограф и написать антисоветскую книжку под названием «Государственный капитализм».

Наши фамилии в «протоколе» обозначены псевдонимами: моя - КИРСАНОВА, ГУРЕВИЧ - ВОИНОВ, МЕЛЬНИКОВ - ТУЛИН.

 

ВОПРОС: Какова же конечная цель была вашей организации?

ОТВЕТ: Прямо мне об этом ГУРЕВИЧ не говорил. Однако еще до вступления в организацию он высказывал мысли о том, что предстоит война капиталистических стран против СССР, в которой Советский Союз будто бы должен потерпеть поражение.

Кроме того, ГУРЕВИЧ, возводя клевету на советскую действительность, заявлял также о том, что в будущем неминуемо произойдет-де восстание против Советского правительства.

Все эти отрывочные вражеские высказывания ГУРЕВИЧА сводились к тому, что в СССР в конечном итоге произойдет замена существующею государственного строя, чему мы должны содействовать своей подрывной деятельностью.

ВОПРОС: Вот о своей подрывной деятельности вы показали далеко не полно, умолчав о таких методах борьбы, как террор против руководителей ВКП(б) и Советского правительства.

В конце концов, вы будете откровенны перед следствием?

ОТВЕТ: Я все время рассказываю следствию о своих преступлениях откровенно и правдиво. О террористических методах борьбы мне ничего не известно.

ВОПРОС: Вы являлись участницей еврейской националистической организации. Почему вы об этом ничего не говорите?

ОТВЕТ: Я не знала, что организация «СДР», а также «СОРК», являлась еврейской националистической.

ВОПРОС: Ваши сообщники кто по национальности?

 

- 90 -

ОТВЕТ: МЕЛЬНИКОВ, ГУРЕВИЧ и СЛУЦКИЙ, которых я знала как участников антисоветской организации, по национальности евреи. Кто по национальности остальные участники организации, мне неизвестно.

ВОПРОС: Вы и ваши сообщники имели националистические взгляды?

ОТВЕТ: ГУРЕВИЧ мне конкретных фактов в подтверждение этого не приводил.

Я лично националистических взглядов не имею.

ВОПРОС: При аресте у вас изъято стихотворение националистического характера.

Кто автор этого стихотворения?

ОТВЕТ: Изъятое у меня стихотворение действительно по своему содержанию националистическое. Это стихотворение я переписала с рукописи, ходившей по рукам в школе. Кому принадлежала рукопись, не помню, так как с момента переписки прошло 3—4 года, и не знаю, кто автор ее.

ВОПРОС: Выходит, вы 3 — 4 года хранили у себя националистическое стихотворение?

ОТВЕТ: Да.

ВОПРОС: И распространяли его среди знакомых?

ОТВЕТ: Нет стихотворение, о котором идет речь, я никому читать не давала.

ВОПРОС: Но хранили эту писанину потому, что она соответствовала вашим взглядам?

ОТВЕТ: Храня стихотворение, я усматривала в содержании его только выражение протеста против антисемитов. О том, что оно является националистическим я поняла только на следствии.

 

Допрос окончен в 2.00 3/XI-51 г.

Допросил: СТ.СЛЕДОВАТЕЛЬ СЛЕДЧАСТИ

ПО ОСОБО ВАЖНЫМ ДЕЛАМ

МГБ СССР - полковник (ШИЛОВСКИЙ)

 

Через некоторое время Шиловский устроил мне две очные ставки — с Владиком Мельниковым и Женей Гуревичем. Оба мне показались ужасно изменившимися. Я так волновалась во время этих коротких встреч, что почти ничего не запомнила. Обычно на допросах, кроме следователя, никого не было. Иногда заходил кто-нибудь из коллег поточить лясы. В этот день в кабинете Шиловского, недалеко от него, сидела молодая женщина. Она не подняла головы, когда меня ввели. Я села за свой привычный шаткий столик в углу кабинета.

 

- 91 -

— Сейчас у вас будет очная ставка с вашим сообщником Гуревичем. Порядок такой: ни одного лишнего слова, только ответы на мои вопросы. Понятно?

Я кивнула и замерла. Сейчас введут Женю. Мы не виделись много месяцев. Последняя наша встреча была в другой жизни. Как он выглядит? Наверное, бритый. А как я сама выгляжу? Мне казалось, что я ужасно постарела, стала совсем некрасивая. Вошел конвоир и доложил о прибытии заключенного.

— Введите! — сказал Шиловский.

В комнату вошел Женя. Он показался мне еще меньше прежнего, на вид ему можно было дать лет шестнадцать, не больше. От природы невысокий и щуплый, он выглядел сейчас совсем ребенком. На желтом, осунувшемся лице остались одни глаза. Мы поздоровались кивком головы, и он сел на стул, поставленный посреди комнаты. Что было дальше — я не помню. Какие вопросы задавал следователь, что мы отвечали — полный провал памяти. Наверное, ничего серьезного на этой очной ставке не происходило следствие шло к концу, все было выспрошено, следователь выполнял установленную проформу. Положены были очные ставки — их надо было подшить к делу. Всего несколько раз я встретилась глазами с Женей. На его лице застыла виноватая улыбка. Мы не сказали друг другу ни одного лишнего слова да и сказать нам было нечего. Через несколько минут его увели.

Очная ставка с Владиком Мельниковым тоже была ничем не примечательна. Одна только деталь меня поразила. Многие из нас были убеждены, что дело чести говорить только правду. Причем неважно, что за эту «правду» пострадают десятки людей, что она, правда, отяготит и без того тяжкое наше преступление. «Очиститься от скверны», косить всех и себя по ногам... Я, конечно, не могу поручиться за мотивы поведения каждого из нас, но большинство поступало так в соответствии со своей комсомольской совестью. Слишком глубока была в нас советская закваска, промытые идеологией мозги не могли надолго удерживать критические сомнения в справедливости режима. Во всяком случае, тюрьма оглупила нас страшным образом.

Хорошо помню свое удивление и обиду, когда на очной ставке Владик Мельников категорически оспаривал мое утверждение, что переписала я «манифест», сочи-

 

- 92 -

ненный Женей, по собственной инициативе (именно так и было — хотела сохранить на память). Владик с металлическими нотками в голосе утверждал, что переписала я по заданию организации. Как оказалось, для решения наших судеб такие детали не имели ни малейшего значения. Но тогда я ужасно переживала, так как выглядела обманщицей, и мой товарищ, не задумываясь, усугублял мою вину. Во имя чего? Такое поведение для многих из нас было очень характерно.

Почти все члены нашей группы тем или иным образом скомпрометировали и свои семьи, и многих друзей и знакомых. К многотомному делу был приложен список двухсот скомпрометированных. Эту цифру я хорошо запомнила, так она меня поразила. Некоторые из этих людей были арестованы и осуждены другие — высланы, а большая часть продолжала жить, не ведая, что на них заведено досье, пополняемое установленной за ними слежкой.

Перед Новым, 1952 годом вызовы к следователю вовсе прекратились. Какое-то время каждый день и каждый вечер я ждала очередного допроса. Но время шло, а кормушка открывалась, только чтобы предупредить о прогулке, бане или в урочный час выдать пищу. Однажды мне принесли подписать обвинительное заключение. Как ни странно, я не помню, как оно выглядело. Потом изо дня в день меня стали водить в кабинет следователя для ознакомления с материалами следствия. Это было увлекательное чтение. Конечно, я не предполагала, в какое грандиозное дело все было оформлено следствием. 32 толстых синих тома перелистала я за эти дни. Все протоколы подряд я не читала, многое пропускала, но в результате знакомства со всеми материалами у меня впервые возникла связная картина.

Много позднее я поняла, какую радость мы доставили органам. Какая ни есть, а ведь настоящая организация! Со всеми атрибутами тайных обществ, с конспирацией, с «манифестом» и «программой», с гектографом и даже с маленьким, правда, немного испорченным, но настоящим пистолетом. Перелистывая том за томом, я читала детективный роман, повесть о революционном подполье, рассказанную каждым из шестнадцати участников и записанную с их слов (хоть и не добросовестно) следователями. Моя судьба оказалась прочно соединенной с незнакомы

 

- 93 -

ми мне юношами и девушками, фотографии которых я с любопытством рассматривала в начале каждого тома. Все выглядели испуганными, несчастными, с совершенно детским выражением лиц. Сняты мы были с номерами на груди, в фас и в профиль, по всем правилам тюремной канцелярии. Только трое «главарей», как их называли следователи, удостоились больших кабинетных фотографий и выглядели вполне пристойно. Я тут же решила, что с ними захотел познакомиться Сталин и именно поэтому Бориса Слуцкого, Владлена Фурмана и Евгения Гуревича сфотографировали особым образом. Может быть, действительно так и было, ведь с министром Абакумовым мы уже имели свидание, а кто еще мог захотеть увидеть таких «матерых» преступников, разве что Берия. В общем, все это неважно, главное, что благодаря распоряжению кого-то остались портреты трех смельчаков, так рано сложивших свои головы. Фотографии эти выдали их несчастным родителям после пересмотра дела в 1956 году.

Теперь уже не помню, сколько дней продолжалось чтение всех томов. Шиловский не обращал на меня внимания. Обычно он сидел за своим огромным письменным столом и что-то писал. Иногда он уходил, оставляя вместо себя конвоира. Со мной наедине оставался молодой паренек моего возраста. Не скрывая любопытства, он меня долго разглядывал. От этого пристального взгляда мне было не по себе. В пятидесятые годы, наверное, почти все надзиратели и конвоиры верили, что перед ними настоящие враги и они несут благородную службу, охраняя Родину от нас. С этой наивной верой в правоту власти я сталкивалась потом и в лагерях, когда у заключенных был больший контакт с охраной. Иногда с конвоиром пли с надзирателем велись задушевные разговоры, и они с удивлением узнавали, что стерегут безвинных людей. Тогда и они рассказывали нам, как их учат ненавидеть заключенных, представляя их кровавыми злодеями. Но такие беседы были редкими; как правило, конвой боялся нас и четко выполнял все правила службы. Правила эти были жестокими, иногда бесчеловечными: одно из них заключенные слышали по нескольку раз в день: «Шаг вправо, шаг влево считается побегом. Конвой применяет оружие без предупреждения». И применял...

Ознакомление с делом подходило к концу. Я уже осилила почти все тома с протоколами допросов членов

 

- 94 -

нашей организации, оставались, как меня информировал Шиловский, экспертизы документов, отобранных у нас, почерков и т. д. Долгие вечерние часы до отбоя я вышагивала из угла в угол, вспоминая прочитанное.

Так вот, значит, какая эта организация. Я не знала и десятой доли из того, что происходило в ней и вокруг нее.

... Все началось для меня с незначительного эпизода — моя подруга Галя Чиркова познакомила меня с двумя молодыми людьми. Мы все учились в то время в различных школах, мужских и женских, так что дружба с мальчиками представлялась чем-то из ряда вон выходящим, окруженным романтическим ореолом. В результате девочки редко просто дружили со своими сверстниками, сами собой быстро «закручивались» романы. Те же, у кого их не было, с завистью смотрели на счастливцев, с нетерпением ожидая своего часа. Поначалу Галя держала от меня в тайне своих новых знакомых, пока не выяснилось однажды, что им с ней скучно и что они требуют, чтобы она познакомила их с кем-нибудь из своих подруг. Осенью 1949 года и произошла моя роковая встреча с двумя десятиклассниками — Владимиром Мельниковым и Евгением Гуревичем.

Щуплые, невысокого роста мальчишки вовсе не походили на героев романов, о которых мечтали мои подруги. Не умели они ни ухаживать, ни танцевать, да и провинциальность их мне, «аристократке» из дома Верховного Совета, не могла не броситься в глаза. Моя принадлежность к элите уже четко ощущалась мною в ту пору. Мало жить в Москве, надо еще жить в центре, в особом доме, учиться в школе, где каждая ученица из так называемой интеллигентной семьи, да еще чтобы отец работал не ниже, чем в министерстве. Вот он, эталон!

Под все эти критерии новые знакомые подходили слабо, так что дружба с ними меня поначалу не привлекала. Но мальчики обнаружили активность, звонили почти каждый день, по вечерам появлялись в моем доме. Оба они были неразлучны и чем-то походили на братьев. Вскоре, однако, я стала замечать, что в их дружбе нет равенства: главным был явно Женя. Яркий, темпераментный, он был большой любитель пофилософствовать,

 

- 95 -

мечтал о философском факультете МГУ. Я смутно представляла, чем может заниматься философ, кроме повторения каких-то азов марксизма, да и об азах этих знала больше понаслышке. Поэтому многое, о чем говорил мой новый приятель, было мне непонятно и не очень интересно. Но превосходство Жени надо мной здесь было явным, и это не отталкивало, а, наоборот, оказалось притягательным. Особенно покоряла страстность, с какой он говорил о социальных проблемах. Карие лучистые глаза его светились, лицо становилось вдохновенным и мужественным. Он буквально вырастал передо мной в прямом и переносном смысле. Я стала с нетерпением ждать наших встреч.

Мы шатались по вечернему городу, по шумной улице Горького и говорили, говорили. Я заметила, что наши излюбленные темы все больше связаны с критикой советской жизни. Все, что рассказывал Женя, было интересно, а кое о чем я слышала впервые. Оказывается, например, существует завещание Ленина, где тот предостерегает своих сподвижников от Сталина, характер которого уяснил еще тогда. Я узнала о конфликте Сталина с Крупской, об инсценировке процессов 37-го года, о бесчисленных лагерях с миллионами заключенных, разбросанных по всей стране. Где-то я уже слышала намеки на эти факты, что-то носилось в воздухе, какое-то неуловимое недовольство, тайный страх. Но, пожалуй, впервые я слышала стройную систему обвинений в адрес власти, в адрес режима. У нас вовсе не социализм, а просто государственный капитализм, где вся власть принадлежит партийной бюрократии. Бюрократия эта постоянно попирает и ленинские заветы, и интересы народа. Имя Ленина не сходило с Жениных уст. Вера в его величие и справедливость была незыблемой.

Не согласиться с Женей было невозможно. Нищие в вагонах поездов, старики-пенсионеры, живущие впроголодь (я таких знала), празднично-фальшивая колхозная деревня в книжках и на экране, да и мой собственный дом с чинопоклонением и иерархией его жителей, наконец, антисемитизм, который я все больше ощущала и в школе, и за ее пределами. Но что же делать? Поддерживать видимость веры в окружающую нас ложь, бодрые газетные лозунги, песни, прославляющие великого Сталина? Однако на этот вопрос у Жени, оказывается, был

 

- 96 -

готов ответ. Надо бороться! Как? Об этом пока не говорилось. Исподволь меня готовили к принятию очень важного решения, хотя я этого и не замечала. Меня покоряли Женина смелость, эрудиция. Он читал Ленина, Плеханова, Маркса, Гегеля. Мне же для начала посоветовал прочесть «Государство и революцию» и «Вопросы ленинизма» Сталина, чтобы убедиться, во что превратилось наше государство и как извращены Сталиным ленинские идеи. Читая и исчеркивая страницы вопросительными и восклицательными знаками (благо книги были из семейной библиотеки), я испытывала радость, встречая куски и фразы, подтверждавшие наши разговоры и мои раздумья. Жизнь стала вдруг увлекательной!

Как долго тянулись теперь школьные занятия. Я ждала встреч с Женей, и только с ним мне было интересно. Мне уже стало казаться, что я к нему неравнодушна, и, когда он попросил подарить ему мою фотографию, я уже не сомневалась, что наши отношения переходят в новое качество. Правда, мы почти никогда не встречались с ним без его вечной тени — Владика, но это обстоятельство не мешало обсуждать политические вопросы, интересно было и втроем. Мы ходили по улицам, не замечая прохожих, и говорили, не понижая голоса, о вещах, о которых и думать-то было опасно. Мне и в голову не приходило, что кто-то может нас подслушать. А за нами уже давно была налажена слежка...

Почему-то ребята не познакомили меня ни с кем из своих друзей, зато интересовались моими знакомыми, расспрашивая, как они настроены и кто и какие разделяет взгляды. У меня был приятель Игорь Смелянский, только что поступивший на мехмат университета, который рассказал однажды, что его и некоторых других ребят вызывали в деканат и предложили стать осведомителями. Перспектива стать доносчиком повергала его в отчаяние, но отказаться — значило вылететь из университета, об этом студентам дали понять недвусмысленно. Но однажды он пришел ко мне в необыкновенно радостном настроении и сообщил, что медицинское освидетельствование, слава Богу, освободило его от службы в МГБ, так как обнаружилось пониженное зрение в одном глазу. О Смелянском я рассказала Жене, и он стал настаивать на знакомстве с ним.

 

- 97 -

Пробежала зима, мы заканчивали школу, уже все мысли наши были о вступительных экзаменах в университет. И я и Женя стремились туда, несмотря на то, что поступить даже в обыкновенный институт молодежи еврейской национальности становилось все труднее и труднее. К тому же конкурс в университет был до двадцати человек на место. Шансов при такой ситуации было, конечно, мало, но все же я решила попытать счастья на биофаке МГУ, а Женя — на философском факультете.

На какое-то время наши встречи прекратились, и только в конце августа мы снова собрались все втроем, как в старые добрые времена. В университет я, конечно, не попала и оказалась на вечернем факультете педагогического института. Женя тоже не прошел по конкурсу и с горя пошел туда, где принимали с уже набранными баллами, — это был пищевой институт. И только Владик оказался на щите: он стал студентом Менделеевского института, куда и стремился.

У каждого началась своя студенческая жизнь, и теперь мы редко виделись друг с другом, лишь иногда общались по телефону.

Но вот в один из дождливых осенних дней Женя вдруг позвонил мне и предложил встретиться. Он был чем-то взволнован. Мы бродили с ним под зонтом, и я с холодком в сердце слушала его рассказ о недавно созданной подпольной организации. Ее цель — готовить кадры к грядущей мировой революции. Но революция — дело будущего. Пока же надо раскрывать людям глаза на несправедливость существующего строя, вести пропаганду и агитацию среди самых разных слоев населения. Я была настолько ошеломлена всем услышанным, что, кажется, не задала ему ни одного вопроса.

— Ты ведь тоже будешь с нами, — уверенно сказал Женя, и я не осмелилась возразить.

Дело принимало неожиданный и опасный оборот, к которому я совершенно не была готова. Но, увлеченный своим рассказом, Женя не заметил моей растерянности и все говорил и говорил без конца. Как сквозь туман вставали передо мной контуры организации, разделенной на группы, которыми руководят связные.

Связные знают руководителей организации, а члены групп общаются только между собой. Наша ячейка возглавляется Женей, а мы с Владиком рядовые ее чле-

 

- 98 -

ны. Вот, собственно, и все, что осталось в памяти с того вечера.

С тяжелым сердцем вернулась я домой. С кем посоветоваться, кому открыть душу? О родителях не могло быть и речи. Близких друзей, которым я могла бы довериться, у меня не было. Пожалуй, ближе всех мне была тетка, сестра мамы. После нескольких дней колебаний я решилась обратиться к ней за советом. Теперь я понимаю, что была более зрелой чем мои товарищи, и, конечно, более трусливой. Я видела в них детей, увлеченных игрой в подпольных революционеров. Мне же играть в эту опасную игру вовсе не хотелось. Хорошо помню побелевшее лицо тети Нади и ее закушенные губы, когда она все повторяла и повторяла мне одно и то же:

«Немедленно порви с этими безумцами!»

Я и сама к этому склонялась. Беседа с теткой лишь утвердила меня в моем намерении. Да, но как это сделать? Чем объяснить свою внезапную перемену? Ведь со всеми взглядами ребят я как будто согласна. Значит, признаться в трусости, а на это ой как нелегко было решиться. И наши встречи продолжались, все более укрепляя меня в моих сомнениях. Порою меня поражала в Жене какая-то исступленность, отчаянная готовность на дикие с точки здравого смысла поступки. Надо во что бы то ни стало дать понять миру, что не все в порядке в Датском королевстве, а для этого совершить нечто необыкновенное. Например взорвать метро.

— В пять часов утра, когда рабочий класс выходит из дома, перед открытием метро устроить взрыв на какой-нибудь из центральных станций. Будет паника, о взрыве узнают, поползут слухи, достигнут заграницы, — Женя так ярко живописал эту картину, что у меня озноб прошел по спине.

— А если будут жертвы? — спросила я в отчаяньи.

— Едва ли, ведь взрыв произойдет в пустом метро. Ну, а если кто-то пострадает, что ж, борьба без жертв не бывает! — заключил Женя с такой категорической твердостью, что возражать было бесполезно.

В другой раз Женя посвятил нас, меня и Владика, в еще один свой отчаянный план.

— Хорошо бы совершить покушение на кого-нибудь из членов правительства, например на Маленкова. Ведь

 

- 99 -

до Сталина не доберешься. Да и народ его обожествляет, так что никто не одобрит этого акта.

Помнится, мы с Владиком пытались что-то возражать, но мне показалось, что и сам Женя говорил обо всем не вполне серьезно, а так, чтобы потешить воображение. Вообще многое в его утверждениях вызывало мое неприятие. Например, чтобы покарать злодея, не жалко в интересах дела пойти на любые жертвы. Или; что для формирования полноценных членов коммунистического общества детей надо будет отбирать у родителей и воспитывать в специальных интернатах. Чем-то знакомо зловещим веяло от этих рассуждений, но я не пыталась спорить, чувствуя, что переубедить его мне не под силу. А однажды у меня в комнате Женя объявил, что намерен провести собрание. Все чин по чину — председатель, секретарь, массы, и все в трех лицах. Он познакомил нас с «программой» организации и с «манифестом». Я решила тогда, что оба документа составлены им самим. Почти уже не помню, что в них говорилось, но оба они странным образом напоминали некоторые этапы из истории большевистской партии, которую мы изучали в школе. Организация называлась «СДР» — Союз борьбы за дело революции. Я покорно вела протокол собрания, хотя эта формальная сторона, на которой Женя так настаивал, вызывала во мне протест. Все напоминало игру, но опасную игру. И я дала себе слово, что это наша последняя встреча.

Как-то незадолго до этого собрания, гуляя с ним по городу, я спросила Женю, не думает ли он, что может поплатиться жизнью за свою деятельность. И меня поразил его ответ: «Я знаю, что погибну. Но если я принесу этим какую-нибудь пользу, мне не жалко умереть». Фраза эта была произнесена с такой убежденностью и одновременно с такой обреченностью, что у меня сжалось сердце.

Предвидел ли Женя Гуревич свою судьбу или это были слова, которые полагалось произнести истинному революционеру-подпольщику? Теперь, когда мы знаем трагический исход его короткой жизни, действительно отданной за возвышенные идеалы, это неважно. Парадоксально то, что эфемерными этими идеалами наградило его государство — то самое бездушное чудище, против которого он жаждал бороться. Не зная другого выбора, такие герои, как Женя, готовы были повторить весь путь, который не раз уже приводил к единственно

 

- 100 -

возможному результату. Те же идеи, те же методы и тот же трагический итог. Но, как слепые лошади, дети вращались в пределах все того же заколдованного круга, начертанного когда-то их отцами.

В пятидесятые годы, когда страна изнемогала от новой волны репрессий, когда не было ни одной щелочки, связывающей ее со свободным миром, через которую могли бы просочиться иные представления, иные идеи, — только такой вид сопротивления, наверное, и был возможен. Позднее в лагерях я встречала многих молодых людей, участников различных подпольных групп и организаций. И почти все они были приверженцами идей, заложенных когда-то в основу Советского государства. Только в этих рамках жаждали они справедливости, а Маркс и Ленин оставались их несокрушимыми богами.

Я молилась этим богам тоже! И все же... оставалось решиться на последнее объяснение и распрощаться навсегда с юными подпольщиками. Отдавая должное их смелости и благородству, я решила оставить на память о нашей дружбе «манифест» и «программу», подлинники которых я должна была отдать Жене при прощании. Аккуратно переписав их в тетрадь, я спрятала все в свой архив, в котором уже были переписанные мною стихи об антисемитизме, некоторые политические анекдоты и так далее. Но последняя встреча все откладывалась.

Наступила экзаменационная сессия в институте. Я была очень занята и о своих приятелях не вспоминала. Не подают признаков жизни — и хорошо! Все, что было связано с ними, как-то само собой отходило от меня, будто этого и не было. Каждый день я шла в институт, возвращалась домой и не замечала, что за мной уже была установлена слежка, а в соседнем подъезде ведется постоянное дежурство и наблюдение. В январе Женя и Владик уже были арестованы, а мне дали «догулять» студенческие каникулы. Седьмого февраля 1951 года пришли и за мной.

Подходило к концу увлекательное чтение. Номера синих папок-томов нашего дела перевалили за тридцать. Уже я заочно познакомилась со всеми членами организа-

 

- 101 -

ции. Довольно однотипная подобралась компания: совсем юные, из интеллигентных семей, почти все евреи, кроме двух девочек. Значительное отличие я усмотрела только в одном — у нескольких ребят были репрессированы родители. Меня это очень удивило, так как не раз Женя говорил, что в организации не должно быть людей, имеющих личную обиду на советскую власть. Оказалось, что у пяти из шестнадцати ребят родители были арестованы.

В последних нескольких томах следственных материалов содержались все вещественные доказательства преступной деятельности организации, в том числе и фотография с экспертизой маленького пистолета, хранившегося, кажется, у Мельникова со времен войны — кто из мальчишек не был бы счастлив обладать настоящим оружием. Судебная экспертиза гласила: если пистолет починить, то на расстоянии трех шагов им можно нанести смертельное ранение. Вывод этот мне хорошо запомнился.

Наконец я закрыла последний, кажется, 32-й том. Подписала бумагу о том, что я ознакомилась со всеми материалами дела. Еще один этап пройден. Мне думалось, что худшее позади. Опять я поселилась в камере «безвыездно». Сколько времени ждать суда? Тянулась вторая зима в одиночке. Казалось бы, в тюрьме не замечаешь времен года, но это не так — зимой и холоднее, и темнее, а потому и тоскливее. Снова и снова перебирала я в памяти все прочитанное — у меня было ощущение, что познакомилась я с историей, не имеющей ко мне никакого отношения. Незнакомые мне молодые люди, неизвестные мне события. Название организации, данное в процессе следствия, звучало громоздко, неправдоподобно и страшно — «Еврейская антисоветская молодежная террористическая организация». Это выражалось следующими пунктами 58-й статьи уголовного кодекса: 1-а, 11, 10 и 8 (измена Родине, организация, антисоветская агитация и террор, причем восьмой пункт означал уже совершенный террористический акт), У меня не было ни малейшего представления, какое наказание ожидало нас по такому ужасному обвинению. Что нам дадут разные сроки, не было сомнения — вина у каждого разная. Я думала, что мне дадут небольшой срок, ведь я ничего не дела-

 

- 102 -

ла и говорила-то мало, больше слушала. Не то что другие, которые занимались вербовкой новых членов, агитировали своих знакомых и даже печатали документы на самодельном гектографе, описание которого было приложено к делу. В общем, я почему-то рассчитывала на три-пять лет лагерей. Какие существуют максимальные сроки наказания, я не знала. Оставалось ждать заключительного аккорда в нашей эпопее — суда.