- 156 -

ИНГА

 

 

Барак гудел, как улей, шевелился, как муравейник, источал десятки разнообразных запахов, смешивавшихся в густое зловоние. Слабые лампы под потолком освещали только середину длинного прохода между нарами. Сами нары тонули в полумраке, над которым подымался пар от сохнувшей в сушилке промокшей одежды. Мы сидели на верхних нарах, тесно прижавшись друг к другу, и, затаив дыхание, слушали гадалку, которая предсказывала мне будущее. Казалось, что в моей судьбе никакой тайны нет, все впереди известно — 25 лет исправительно-трудовых лагерей, а потом еще 5 лет ссылки, ну а потом и вовсе загадывать нечего, жизнь кончится. Но так судила злая ведьма. Можно ли в 19 лет в это поверить?! А сейчас судьбу предсказывала добрая фея. Она держала мою руку и внимательно изучала линии на ладони.

— Я вижу тебя хозяйкой большого собственного дома... Ты в длинном платье принимаешь гостей... Ты будешь счастливой... — Гадалка отпустила мою руку. Я сидела не шевелясь, не в силах оторвать глаз от ее еле освещенного папиросным огоньком лица. Звали ее Инга...

Странная это была женщина. Седая, почти беззубая. Несколько передних зубов не давали ввалиться губам, зато щеки ушли глубоко под выступающие скулы. Темные небольшие глаза буравили собеседника, не отпуская его из поля внимания. Но улыбка необыкновенно молодила это лицо, и уже через несколько минут после знакомства я обратила внимание на удивительно гладкую кожу — морщин не было вовсе, даже в углах глаз они появлялись только при улыбке. Первое впечатление, что передо мной старуха, улетучилось очень быстро.

 

- 157 -

Инга была другом Катерины Ивановны, которая меня с ней и познакомила. Судьба Инги Ретенбахер была необычна даже для лагерей, хотя здесь можно было перестать удивляться чему бы то ни было. Не помню точно, где она родилась, но прожила всю жизнь до ареста в Австрии, в Вене. Была она из очень состоятельной семьи, получила хорошее образование и удивительно чисто говорила по-русски. Этот ее безукоризненный при первом впечатлении русский всем в лагере внушал подозрение, что она действительно шпионка (по этому обвинению она и сидела). Сама Инга объясняла свое владение русским языком тем, что в детстве у нее несколько лет была русская бонна. Катерина Ивановна ей верила безоговорочно, окружающие — нет. Не верили и ее красочным рассказам о прошлой роскошной жизни. В черном вонючем бараке совершенно нереально звучали воспоминания о балах, о туалетах, о любимой Венской опере, о путешествиях. Все это воспринималось как пересказ всеми любимых книг — «Графа Монте-Кристо» или «Трех мушкетеров». Мало кого заботила правдоподобность рассказов Инги. Просто всем было интересно, слушая ее, забыть хоть ненадолго о тяжкой нашей действительности. Как и полагалось в романах, юная и прекрасная (во что трудно было поверить, как и во все прочее) Инга мечтала стать актрисой. Для аристократической семьи Инги такая карьера была неприемлемой. Тогда семнадцатилетняя девушка сбежала из дому с каким-то пожилым господином и стала актрисой. Кажется, недолго она подвизалась на сцене. Через какое-то время Инга по большой любви вышла замуж и была очень счастлива.

Переломным моментом в ее судьбе оказалась война. Инга не сочувствовала фашизму. Как и многие австрийцы, она с презрением относилась к немцам, безоговорочно принявшим Гитлера. С гордостью рассказывала Инга, что она была ученицей знаменитого хироманта, который предсказал Гитлеру гибель, за что и был расстрелян. Наука гадания впоследствии очень пригодилась Инге в советских лагерях.

Наконец война кончилась. Австрийцы встречали американцев и англичан как освободителей, к русским относились с тревогой и осторожностью. Но все оккупационные войска хорошо себя чувствовали в этой стране. В Вене были три оккупационные зоны, три военные ставки

 

- 158 -

с высшим командным составом. Инга к этому времени была владелицей кафе (или бара). Как она говорила — почетной хозяйкой. Кафе было знаменито тем, что в нем бывали многие великие сыновья Вены, в том числе Иоганн Штраус. Понравилось это кафе и военным из всех трех зон. Там собирались самые высокие чины, знакомились, беседовали за хорошей выпивкой и вкусной австрийской едой. У всех было благодушное и умиротворенное настроение победителей. Бывал там и Климент Ефремович Ворошилов, знакомством с которым Инга гордилась и все годы заключения писала на его имя безрезультатные прошения о пересмотре ее дела.

Не знаю, что произошло в этом кафе, может быть, и ничего, но пошел слух, что кто-то из военных русских, бывавших там, переметнулся к союзникам. Может, этого вовсе и не было, а понадобилось запятнать репутацию гостеприимной хозяйки, чтобы этим объяснить ее внезапное исчезновение.

Исчезла Инга таинственно и бесследно. Все газеты были полны сообщениями о пропаже всеми уважаемой фрау Ретенбахер. И советские выразили свое недоумение и соболезнование. Пошумели газеты и замолкли. Время было неспокойное, война только что отгремела, еще гибли люди от запоздалой пули то там, то здесь. Сколько времени убивался муж — неизвестно. Позже Инга узнала, что он предлагал большое вознаграждение за любые сведения о пропавшей жене. Но никто не откликнулся.

А бедная Инга в это время была на загородной вилле недалеко от Вены. Она не могла понять, за что ее тут держат, за что похитили — силой втащили в проезжавшую машину, когда она шла по улице, заткнули рот кляпом, связали руки и, не говоря ни слова, увезли из города. Несколько дней под неусыпным надзором солдат в советской форме она провела в небольшой полупустой комнате. Она требовала, чтобы ей объяснили причину ее ареста, кричала, стучала в стены. Она хорошо говорила по-русски и могла высказать свое возмущение и недоумение. Но охранники смотрели на нее равнодушными глазами и молчали, как будто не понимали ни одного слова. Если бы Инга порой не слышала тихих слов, сказанных солдатами между собой, то могла подумать, что не рус-

 

- 159 -

ские ее держат, хоть форма на них была советская. От этого молчания стерегущих ее было особенно тяжело.

Через несколько дней после ареста, когда утром, как обычно, ее привели в ванную, Инга заметила в зеркале, что ее волосы как будто присыпаны белой известковой пылью. Она провела по ним рукой, стараясь стряхнуть пыль, и вдруг поняла, что поседела. Было ей в ту пору 36 лет.

Прошла бесконечная неделя. Однажды под вечер Ингу вызвал русский офицер и, не предлагая сесть, подал ей лист бумаги. На немецком языке там было написано несколько строк. И тут Инга поняла, что ее обвиняют в шпионаже против Советского Союза.

Не помню, рассказывала ли она подробно о следствии и было ли оно вообще. Только очень скоро ей предложили подписать постановление Особого совещания (ОСО), что за шпионскую деятельность она приговаривается к десяти годам заключения в советских исправительно-трудовых лагерях. Инга потеряла сознание. Очнулась она в больничной палате русского госпиталя. Она не понимала, где она и что с ней происходит. Русский доктор объяснил, что от потрясения у нее произошел выкидыш — она была на четвертом месяце беременности. Инга закрыла глаза: никогда не будет у нее ребенка. А потом все было как в бреду — она плохо помнила, сколько пролежала на больничной койке, как забрали ее из больницы и увезли на поезде в Россию.

Ехала Инга до места назначения долго-долго, с одной пересылки на другую. Прошлая жизнь стала казаться чудным сном, о котором она с грустью рассказывала своим случайным недолгим попутчикам. Слава Богу, языком она владела и была отзывчивой к людям — так что, оказавшись среди таких же несчастных, уже чувствовала себя не потерянной, погибшей, а одной из них, одной из многих.

Инга рассказывала свою историю и выслушивала другие, такие же горькие и не менее трагичные. Уже на пересылках, в вагонзаках от нечего делать стала Инга предсказывать судьбу своим соседкам, гадать по линиям руки, по звездам. За такое развлечение люди ее благодарили, угощали своими жалкими запасами, куревом. Не раз в лагере Инга вспоминала своего немецкого учителя-хироманта.

 

 

- 160 -

За все долгие годы заключения она не получила ни одной посылки, ни одного письма — никто из близких так и не узнал о ее судьбе. А в лагерном товарообороте гадание было ходким товаром; хоть ничего не было у Инги, но табак водился у нее всегда. В своей прошлой жизни она много путешествовала, однако никогда не бывала в Советском Союзе. С давних времен ей хотелось приехать в страну, язык которой она знала с детства. Вот и довелось ей познакомиться с Россией таким страшным путем.

Инга не знала, куда ее везут, но чем дальше увозил ее поезд, тем серей и однообразней становился пейзаж, который она видела из крошечного зарешеченного оконца теплушки. Иногда конвой проговаривался, что едут они на север. Все меньше становилось лесов, все ниже были деревья, и низким свинцовым сводом висело небо над убогой землей. А потом появились сторожевые вышки и колючая проволока вокруг бесконечных лагерей, которые виднелись вдалеке. Их было так много, что они стали казаться неотъемлемой частью этой унылой природы. Скоро совсем пропали деревья и поплыли мимо снежные просторы — безлюдье и безлесье.

У Инги сжималось тоскою сердце — куда везут? Можно ли там выжить или уготована ей гибель в этом заброшенном крае? Когда наконец поезд остановился и весь этап выгрузился на снежном поле, конвой объявил, что они доехали до места, где должны отбывать свой срок наказания. Тогда только Инга впервые услышала новое для себя слово — Воркута. Может быть, и слышала его раньше, на пересылках, но не примеряла к своей судьбе.

Вот ее новый дом! Надолго ли? На десять лет, то есть навсегда?! В это она не верила. Она напишет Ворошилову, все выяснится, и ее освободят, может быть, еще извинятся, и она как иностранная туристка поездит по России. Приедет в Москву, Ленинград... Так она думала. На это надеялась все восемь лет заключения!

В лагере Инга тяжело работала, болела цингой, теряла зубы один за другим, но не теряла надежду. Я читала ее заявления в прокуратуру, жалобы на имя Сталина, Ворошилова. Они были написаны круглым ученическим почерком на хорошем русском языке, хоть и с грамматическими ошибками. Ответ был один: «Жалоба рассмотрена. Дело пересмотру не подлежит». Ко всему привыкла Ин-

 

- 177 -

га, и к таким ответам тоже. Но она упорно писала снова и снова. В те времена, до самой смерти Сталина, заключенный мог подать одну жалобу в год. И каждый год посылала она свои письма в Москву. Может быть, они дальше оперуполномоченного лагпункта и не уходили и ответ поступал от него же, все возможно. Во всяком случае, ее письма на родину всегда оставались без ответа, и она понимала, что переписка ей запрещена.

Встретила Инга в лагерях многих иностранцев, почти со всего света там были люди. Судьба их была сходная, многих так же выкрали и без суда и следствия отправили во все стороны России, всюду были готовы для них ощетинившиеся колючей проволокой лагеря. Своим гражданам было, как правило, легче: хоть письма получали, иногда — посылки, еще реже — свидания. Иностранцы были лишены всего этого.

Я очень жалела Ингу. Она нравилась мне своим оптимизмом, живым характером. Ее хриплый, прокуренный, почти мужской голос, вечная папироска во рту, хрипловатый смех и порывистые движения — все в ее облике было озарено внутренним светом. Она не озлобилась на жизнь, на людей. Даже Россию как-то умудрялась любить, читала русских писателей, приглядывалась к обычаям.

Заключенные ее любили, исключение составляли некоторые «светские» интеллигентные дамы, считавшие всех, кроме себя, виноватыми, а ее виноватой вдвойне: немка-фашистка и шпионка. Меня такие «доброжелатели» не раз предостерегали: «Зачем дружишь с иностранкой, уж в чем-то она виновата, и верить нельзя ни одному ее слову!» Но я верила своей интуиции и бежала к Инге и Катерине Ивановне в барак десятилетников.

В этот обычный день, похожий на вереницу подобных, было лишь одно волнующее событие — пришел большой этап в наш лагерь. В самом этом факте не было ничего особенного — этапы приходили и уходили часто, заключенных перемешивали, перетасовывали, чтобы не засиживались на одном месте, не привыкали, не обзаводились друзьями. Но мы всегда ждали, что вот со следующим этапом приедет кто-то интересный, земляк, привезет свежие вести с воли.

Лагеря в это время пухли от новых и новых пополнений. Больше всего поставляла свежих зэков Украина, по-

 

 

- 178 -

том — Прибалтика. Это были все так называемые националисты. Со всех концов страны текли в широкие ворота «религиозники», сектанты, словом, осужденные за веру. Потом — жертвы военного времени с бывших оккупированных территорий, из плена. Всех категорий не перечислишь! Из столичных городов, Москвы и Ленинграда, к нам ехали очаровательные молодые женщины, осужденные «за иностранцев» (за мимолетную встречу или за законное замужество). Интеллигентные дамы еврейской национальности — за «национализм», и члены семей высоких партийцев — за родственников, слетевших со своих головокружительных постов и оказавшихся оврагами народа». Вот в этой пестрой мозаике каждый хотел найти себе подобного, близкого по духу, родную душу.

Когда я забралась на верхние нары, на матрасе Катерины Ивановны, кроме хозяйки, как всегда, сидела Инга с неизменной папироской, раскрасневшаяся после работы на морозе Танюша, а между ними — незнакомая мне женщина, очень бледная, измученная, возраст которой трудно было определить. Говорила она тихо, вяло. Испуганные, оглядывающие все вокруг глаза изобличали новичка в лагере.

Меня познакомили с Наташей, только утром прибывшей с этапом в наш лагерь. Оказывается, она москвичка! Сразу накидываюсь на нее с вопросами.

— Когда вы с воли?

— Давно, восемь месяцев. (То, что для нее давно, то для нас вчера!)

— Где жили в Москве? Кто остался дома?

— Двое детей и бабушка.

— В какой тюрьме сидели? Какой срок получили? Вопросы сыплются один за другим. Но мы, уже бывалые лагерники, спрашиваем только дозволенное лагерным этикетом. Нас, конечно, интересует еще очень многое, но мы знаем свое место и не зарываемся. Если наша знакомая захочет, сочтет нас достойными доверия, то расскажет сама, что найдет нужным, что у нее за дело, в чем обвинили, что правда, а что ложь, где муж.

Наташа рассказывает медленно, замолкает на время и с испугом вглядывается в темные лица заключенных. К нашему разговору прислушиваются и внизу, и на соседних нарах. Мы пьем горячий чай, заедая его ломтями

 

- 179 -

черного хлеба, посыпанного сахарным песком. Очень вкусно! Тепло разливается по телу и клонит ко сну.

Но вот разговор неожиданно оживился. Инга, узнав, что Наташа с мужем после войны жила в Австрии, так и впилась в нее взглядом.

— Долго ли вы там жили? Бывали ли в Вене?

— Да, мы ездили из военного гарнизона в Вену за покупками и так, развлечься. Какое чудное это было время! Война позади, мы в Европе, о таком и подумать раньше не могли! Вена нам очень нравилась, казалось, ее война не коснулась.

— А бывали ли вы в знаменитом кафе на ...штрассе? — нетвердым голосом спросила Инга.

— Да, конечно, мой муж там бывал часто со своими друзьями-офицерами, и я пару раз побывала там с ним.

— А помните вы хозяйку кафе? — голос Инги звучит совсем глухо.

— Ну как же! Такая красивая, яркая молодая женщина! Я ее хорошо помню.

Мы с напряжением следим за бедной Ингой. Ее глаза наполняются слезами, она глубоко затягивается папиросой и, захлебываясь, начинает кашлять. Наша новая знакомая, видимо, почувствовала странную реакцию на свои слова. Она замолчала, оглядела всех и спросила, не родственница ли эта дама Инге. И вдруг два образа соединились в ее сознании — та далекая, беззаботная молодая австрийка и эта седая, бледная женщина.

— Это были вы, Инга? Фрау Инге, простите меня, мы все ведь теперь на себя не похожи,— залепетала она в свое оправдание.

Долго сидели мы молча под впечатлением этой странной, горькой встречи. Инга курила, погруженная в свои воспоминания. Я думала о том, как несправедливы были многие, не верившие ее рассказам о прошлом. Вот и свидетель нашелся. Потом Инга и Наташа наперебой вспоминали Вену. И уже Наташе казалось, что не так сильно Инга изменилась.

— Вот только волосы покрасить, вставить зубы, и вы снова будете такая же красивая! Честное слово, — говорила разрумянившаяся Наташа. Сама она тоже преобразилась, и стало заметно, какая она еще молодая и миловидная. Мы после долго с ней дружили, пока очередной этап не разлучил нас навсегда.

 

- 180 -

Среди похожих друг на друга будней только день получения почты был настоящим праздником. Больше всего радости приносили письма. Мои близкие писали мне часто, а я могла отвечать им только два раза в год. Мама ездила за город, чтобы отправлять мне продуктовые посылки—в Москве их не принимали. Получение посылки, уложенной руками мамы, было особым событием. Вечером я бежала к своим друзьям с угощением. Мы забирались на нары, расстилали полотенце и раскладывали на нем немыслимые богатства — колбасу, сало, печенье. Все исчезало в один момент, а потом мы вчетвером, Таня, Катерина Ивановна, Инга и я, сидели до отбоя, осоловевшие от еды и усталости. Медленно вели беседу, вспоминали прошлое, слушали Ингины рассказы и мечтали о свободе. Каждый из нас верил, что она где-то близко, хотя Сталин еще был жив и из лагерей почти никто не освобождался. Шел пятьдесят третий год.

В один из таких счастливых лагерных вечеров — я не оговорилась, эти вечера действительно в нашей тогдашней жизни были счастливыми, после двенадцати рабочих часов на лютом морозе наш мирный вкусный ужин с милыми друзьями был высшим блаженством, — в один из таких вечеров Инга вдруг предложила: «Давайте, девочки, я вам погадаю».

Ее глаза вопросительно смотрели на меня, Инга знала, что я, атеистка, не верю мистическим предсказаниям, и, наверно, опасалась моего насмешливого отказа. Но я с радостью согласилась. Я уже была наслышана о ее удивительной способности рассказывать о прошлом человека, которому она гадала. После долгого изучения линий на ладони она всегда начинала с рассказа о прожитой жизни. Моя жизнь была коротка и так проста, что, и не обладая знаниями черной магии, можно было с легкостью в двух словах всю ее пересказать, что Инга и сделала. Ну а что в моей «революционной» деятельности большую роль сыграло первое юношеское увлечение, влюбленность — тоже легко было догадаться (а может быть, и Катерина Ивановна кое-что ей рассказывала). Так я думала, пока Инга, попыхивая папироской, сквозь дым изучала мою руку. А потом началось самое интересное, предсказание будущего.

Я как будто и не верила в возможность узнать жизнь человека по датам его рождения или рисунку ладони. И

 

- 181 -

все же холодок пробежал по коже, когда я услышала все, что меня ожидает. В хорошее хотелось тут же поверить, а плохое отмести как небылицу. Во-первых, меня и всех нас, и Таню, и Катерину Ивановну, и ее самое, ждет скорая свобода. Что-то случится чрезвычайное, она не сказала что, и нас всех освободят. «Здесь почти никого не останется!» — заключила Инга, и глаза ее радостно блеснули. Ну можно ли было поверить Ингиным словам! Просто она добрая и хочет нас утешить, поддержать. Кругом такой мрак, только что обличены врачи-отравители, по газетам видно, как сгущается атмосфера на воле. В лагере режим ужесточается изо дня в день. Прибывают все новые этапы с только что осужденными — за анекдот, за случайно оброненное слово, за знакомство с иностранцем. И сроки какие-то немыслимые — пятнадцать, двадцать пять лет. Софья Михайловна Бронштейн сказала, что евреи самые лучшие скрипачи в мире, — получила десять лет за антисоветскую агитацию и еврейский национализм. Группами прибывают разного вида «религиозники», сектанты. Среди них дети по 16-17 лет!

И вот сейчас, в эту минуту, в многоголосом гомоне барака прозвучали слова о свободе для нас всех. Можно ли было в это поверить? Нельзя. Но мы... поверили! Такая радость обуяла нас с Танюшей, что мы, обнявшись, повалились с писком на нары и начали тузить друг друга. Когда этот радостный порыв прошел, Инга снова взяла мою руку: «Когда ты выйдешь на свободу, тебя ожидают две близкие смерти». Она имела в виду смерть близких людей, но сказала именно эти слова. Я их никогда не забуду. Я замерла — мать, отец?! «Я не могу сказать, кто именно, — ответила Инга. — А потом твоя жизнь будет очень счастливой. Ты не будешь больше учиться. Это тебе будет не нужно. Я вижу тебя хозяйкой большого собственного дома. Ты в длинном платье принимаешь гостей. Ты будешь счастливой». На этом предсказание Инги закончилось. Она отпустила мою руку и не сказала больше ни слова.

Удары по рельсу возвестили отбой. Надо было срочно убираться в свой барак, пока надзорки не застукали. Мы с Таней поспешили восвояси. Трескучий мороз не располагал к разговорам, и мы молча добрели до барака двадцатипятилетников. Пришли вовремя, сейчас нашу дверь закроют на огромный замок. После мороза барак

 

- 182 -

показался уютным и теплым. Но ненадолго. Забравшись на верхние нары, мы задохнулись от спертого воздуха. Матрасы лежали узкими полосками, сжатые с боков соседними. Ночью почти невозможно было повернуться — так притиснуты мы были друг к другу. Встать со своего места ночью было опасно, потом не втиснешься обратно на свой матрас, тела смыкались, заполняя образовавшееся пространство.

Я долго лежала без сна, уткнувшись в Танино плечо. Мне казалось, что и она не спит, но говорить мы не могли, вокруг тяжелым сном спали намаявшиеся за долгий день работяги. Так я буду счастливой! В это я сразу безоговорочно поверила. Ну а насчет длинного платья, собственного дома, приемов — так это все взято из Ингиного прошлого. Ведь ничего она не знает о нашей вольной жизни — общие квартиры, очереди, перешитые по нескольку раз платья, обноски. Для нее такая жизнь на воле была бы немногим лучше, чем в лагере. Вот и рассказала она мне сказку про Золушку. Смешно верить сказкам.

А две близкие смерти? Нет, об этом я забуду. Буду вспоминать только одно предсказание — скоро свобода! С этой счастливой мыслью я уснула.

Через два месяца после того вечера умер Сталин. Очень скоро были реабилитированы «врачи-отравители», а Берия с Абакумовым и Рюминым, причастные к нашему обвинению, расстреляны. События нагромождались одно на другое, к ним не успевали привыкнуть, как валились все новые и новые.

Радостное это было время! Все были полны надежд. Скоро, не дожидаясь конца срока, стали выпускать людей на свободу. А еще через короткое время почти всех иностранцев собрали в один лагпункт и стали их усиленно кормить. Потом на поезде отправили в Москву. Перед отъездом их всех приодели, чтобы не пугали своим видом по возвращении домой. Увезли и Ингу. На прощание принесла я ей последние дары из посылки. Она плакала, прощаясь с Катериной Ивановной, чувствовала, что навсегда. Очень скоро мы получили от нее письмо. Она в Москве, ходит по улицам свободно и ждет отъезда домой.

Мы все это время с нетерпением ждали перемен в нашей жизни. Лагеря таяли — предсказание Инги сбывалось на наших глазах!

 

- 183 -

Увезли с этапом Катерину Ивановну и Таню в карагандинские лагеря. А еще через некоторое время я узнала, что Катерина Ивановна освобождена. Мама написала мне, что она была у них в гостях. Родители моих однодельцев и моя мать хлопотали о пересмотре нашего дела. Я получала обнадеживающие письма. Но бюрократическая машина с трудом справлялась с непривычной миссией, незаконно осужденных освобождали только на законных основаниях. Ну а мы, бунтари, должны были ждать дольше всех.

Только 25 апреля 1956 года мы все вышли на свободу, уже после XX съезда партии. «Мы все» — это тринадцать из шестнадцати членов организации. В ходе переследствия троим расстрелянным расстрел был заменен десятью годами заключения. Мертвым отменили смерть!..

Не буду сейчас рассказывать, что мы чувствовали, какая была встреча с родными. Об этом рассказ впереди. Скажу только, что радость свидания омрачилась двумя известиями: совсем недавно, не дождавшись моего возвращения, умерла в Киеве моя любимая тетка, сестра отца, и смертельно больна родная сестра мамы. Она была мне второй матерью. Через два месяца мы ее похоронили. Так сбылось немедленно еще одно предсказание Инги — меня ждали по возвращении «две близкие смерти».

Что касается третьего ее предвидения, то оно тоже сбылось, хотя в несколько трансформированном виде. Хоть я и окончила институт, но профессию свою не очень любила и недолго работала в соответствии со своим дипломом.

А самая невероятная часть предсказания Инги осуществилась уже в эмиграции... И вот я, хозяйка уютного и красивого дома, действительно стою на верхней ступеньке лестницы в длинном платье, встречая гостей. В этом не было бы ничего особенного, если бы не увидела все это Инга на нарах в лагере у самого Полярного круга.

К сожалению, я не могу рассказать в деталях о дальнейшей судьбе Инги Ретенбахер. Некоторое время в период хрущевских послаблений Катерина Ивановна переписывалась с ней. Мы узнали, что ее муж, потеряв надежду найти Ингу, женился. Пережив этот удар, Инга встретила в Германии человека с судьбой, похожей на

 

- 184 -

свою. Но были они вместе недолго. Потом она уехала в Америку. Последнее ее письмо и фотография были оттуда. За столом сидела веселая компания красивых, благополучных, хорошо одетых людей. С большим трудом мы узнали среди них Ингу. Белокурая женщина, улыбавшаяся нам с фотографии, мало чем напоминала нашу старую знакомую.

Очень скоро Катерина Ивановна прекратила с ней переписку. Ее страшно напугало шуточное четверостишие о Хрущеве, написанное Ингой. Видно, Инга совсем забыла, откуда она вырвалась, и поверила, что у нас что-то может действительно радикально измениться. Таня попросила в письме, чтобы Инга им больше не писала. Испуг был так велик, что, когда я уезжала в эмиграцию, мои друзья не захотели дать мне ее адрес — как бы чего не вышло!

Я пишу эти строки в Канаде, а Инга, может быть, где-нибудь в Америке. Наши пути ни разу не пересеклись и, наверное, никогда не пересекутся! А может, я забыла еще одно предсказание Инги и нам суждено еще где-то встретиться?