30 ЛЕТ СПУСТЯ

(Вместо эпилога)

В ясный и холодный апрельский день 1990 года с далекой моей родины прибыл мне с оказией пакет. Справку, выданную Военной коллегией Верховного Суда СССР, о моей полной реабилитации переслали на мой адрес из Москвы с первыми советскими туристами, отважившимися (а то было время еще редких, «пробных» таких поездок) навестить своих родственников в Канаде. Вот он, этот знаменательный документ, привожу его здесь дословно.

Со смешанным чувством вчитывалась я в строки этого стандартного, по всей видимости, текста. Ведь справ-

ки такого рода выдавались в те дни тысячами, если не десятками тысяч. Да, с одной стороны, вроде был повод порадоваться, вздохнуть наконец с облегчением: разве можно было помыслить хотя бы в том же 56-м году, что придет день, когда с нас полностью снимут те страшные обвинения. Но с другой...

Ведь справки были выписаны на всех членов организации — и живых, и мертвых. Так что же получается, будто организации как бы не было вовсе, что она возникла в воспаленном воображении наших следователей? И вправе ли одно государство отпускать нам грехи перед совсем другим, более уже не существующим? Да, мы не были «врагами народа», но врагами той власти, того режима, наверное, все-таки были. Могущественная карательная машина позволила кому-то из нас выскользнуть из-под своих чугунных жерновов лишь в силу случайности. Ведь расправились примерно в то же самое время с куда более значительными, а главное, всемирно известными людьми из Еврейского антифашистского комитета — Михоэлсом, Маркишем, Квитко, Зускиным... И не побоялись, и рука не дрогнула, подписывая фальшивое заключение, подводящее безвинных под статью расстрела. С Михоэлсом, правда, расправились и без статьи...

И еще задаюсь я одним вопросом: а как бы отнеслись к этой индульгенции трое наших погибших ребят? Обрадовались? Или, может, лишь криво усмехнулись? Кто знает... Вопрошать об этом впору теперь только воздух, небо и землю, в которых они растворились, не оставив после себя даже могилы. Да, они были детьми своего времени и действовали в соответствии с впитанными с детства представлениями. О существовании других путей они просто не знали, да и не могли знать. Свет иного знания не проникал тогда сквозь глухие створки железного занавеса. Но ведь миллионы, десятки миллионов куда более зрелых и умудренных жизнью людей послушно выходили на праздничные демонстрации, отсиживали положенные часы на торжественных собраниях, бурно, до изнеможения, аплодировали при упоминании «великого имени», а если что и видели, чего-то не принимали, отмалчивались про себя, исповедуя древнюю, как мир, истину: «Плетью обуха не перешибешь».

И вот если бы кто-то, всезнающий и прозорливый, обратился тогда к нашим мальчикам со словами: «Ничего не надо делать, потому что все равно ничего нельзя изменить, а нужно просто ждать: сначала два года ждать смерти Сталина, потом XX съезда и хрущевской «оттепели», а потом еще 30 лет — горбачевской перестройки», согласились бы они с этим ясновидцем? Такую мудрость можно еще принять в пятьдесят, ну, в сорок лет, но тем, кому девятнадцать... Представьте: всю свою жизнь, единственную и неповторимую, потратить на это бесконечное иссушающее ожидание, чтобы в шестьдесят вдохнуть наконец усталой грудью желанный воздух свободы. Нет, для людей с такого типа социальным темпераментом подобная перспектива была, наверное, выше их сил. Для них, вступивших в свой сознательный возраст уже после войны, окончательно обнажившей бесчеловечное лицо режима, жизнь в этом застойном, отравленном воздухе была невыносима. Поэтому они и выбрали путь действия, путь, приведший их к гибели.

Нам же, остальным, прошедшим лагеря и этапы, досталась жизнь. И прожили мы ее все по-разному, а в общем, в чем-то схоже. Почти все, за малым исключением, обжегшись однажды в молодости, впоследствии сторонились политики. Жили семьей, работой, к власти, как говорят, находились в скрытой оппозиции. Но каждый год 25 апреля, в годовщину нашего «второго рождения», собирались обязательно, а собравшись, поминали погибших. И даже когда с годами узы нашего тюремно-лагерного братства Ослабели, а многих к тому же разметало по свету, эта дата осталась в душе святой и неприкосновенной и празднуется каждым хотя бы в кругу семьи. Впрочем, праздник горький.

Говорят, время лечит любые раны. Вот и мне все реже снятся обжигающая картина моего ареста, мучительные ночные допросы в Лефортовской тюрьме. Все эти пять тюремно-лагерных лет словно подернулись дымкой, и кажется иногда, что было это не со мной, а с кем-то другим, кого мне довелось наблюдать со стороны. И только всплывшая в памяти финальная сцена суда со словами страшного приговора порой стиснет сердце. Видимо, трудно смириться ему с этой роковой непоправимостью, хотя и прошла с тех пор без малого целая жизнь.

Как мы прожили ее — известно. А вот как могли бы ее прожить те трое, выделенные статьей неумолимого приговора? Что потеряло общество с их безвременной насильственной смертью? А в том, что потеряло, нет двух мнений. Много ли нам известно случаев сопротивления сталинскому режиму? Считанные единицы. На миллионы аплодировавших или согласно молчавших. Не случайно ведь дважды в месяц о ходе этого следствия докладывали самому Сталину. Без сомнения, он лично и санкционировал приговор, послушно проштампованный судьями. Выходит, всего-то год не дожили они до рассвета...

Когда-то Александр Герцен, для которого вечной болью на всю жизнь стала трагедия 14 декабря 1825 года, писал о том, как страшно опошлилось так называемое образованное сословие, как катастрофически упала общественная температура, после того как, расправившись с восставшими, Николай насильственно отторг, «вывел из обращения» бессрочной ссылкой и каторгой сотни лучших, достойнейших сынов Отечества. Советская власть не знала своих декабристов, и никакие аналогии тут неуместны. Однако выбивали ведь тоже лучших, тех, кто чем-то выделялся из общего ряда, кто успел заявить о себе как о самостоятельной, независимой личности. И эта, по существу, спланированная акция продолжалась не год, не два — десятки лет. Какие там сотни сынов Отечества — тысячи, сотни тысяч, миллионы... Так, может быть, здесь источник, первопричина множества нынешних неразрешимых российских бед?

Я рассказала в этой книге всего об одном маленьком, в масштабах страны, эпизоде войны тоталитарного государства со своим народом. Рассказала о том, чему была свидетелем, через что прошла сама. Тема эта необъятна и неисчерпаема, как неисчерпаемы страдания и горе миллионов людей, попавших под державную колесницу. Но если в трагическую мозаику прошлого мне удалось вписать какую-то неизвестную страницу, значит, мои усилия были не напрасны. Хотя понимаю: сколько ни дополняй, эта летопись все равно останется неоконченной. Она никогда не будет дописана до конца.