ГЛАВА ВТОРАЯ

БУТЫРКИ

 

Как дело измены, как совесть тирана.

Осенняя ночка темна...

Чернее той ночи встает из тумана

Видением мрачным тюрьма.

(Старая революционная песня)

 

Крепка и знаменита была Бутырская тюрьма. Царская Россия умела строить тюрьмы. Попал я туда ранним утром, почти на рассвете, в апреле 1936 г. из внутренней Лубянской тюрьмы НКВД. Следствие было закончено, я был осужден Особым Совещанием НКВД. Но не знал, что перешел из категории следственных в категорию осужденных, потому что процедура суда в Особом Совещании была заочной.

Когда я вышел из "черного ворона", меня поразил неистовый писк тысяч воробьев, которые прилетели на ночевку на деревья внутри тюремной ограды. Здание тюрьмы показалось огромным. Запомнил выступы на фасаде, башенки и трубы, большие окна с "намордниками" из толстого матового стекла. Высокие кирпичные своды определили громадную толщину стен. Говорили, что внутри стен была проведена система дымоходов печного отопления, действовавшего в XIX веке.

Камеры были рассчитаны на 25 человек, это было видно по тому, что сохранились 25 железных рам для парусиновых коек, которые прикреплялись к стене наглухо. Днем они поднимались, а на ночь опускались одним концом на подставляемые скамьи, и на них натягивался парусиновый чехол, на котором и спали Кроме того, стоял огромный стол из толстых досок, сделанный так крепко, что голыми руками даже самый сильный человек не мог отодрать ни одной доски. В этом столе также было 25 отделений.

Так что же происходило в этих старых стенах весной 1936 года? Некоторые думают, что массовые аресты начались в 1937 году. Это совершенно неверно. Сигналом для массовых репрессий послужило убийство Кирова¹⁰. Уже весь 1935 год шли аресты участников "оппозиций всех времен и направлений". Массовым порядком люди, уже осужденные в ссылку, через Особое Совещание переоформлялись в лагерь и попадали в тюрьмы. Весь смысл кировского дела в этом и за-

 

ключался. При Ленине человек, выступавший против решений партсъезда и активно ведший фракционную деятельность, мог быть исключен из партии. После высылки Троцкого¹¹ стали применять ссылки. Но уголовными преступниками, террористами, шпионами и диверсантами политические противники стали называться лишь после декабря 1934 года, го есть после убийства С. М. Кирова.

Бутырская тюрьма быстро наполнялась. Вообще ее населенность была своеобразным барометром внутриполитической обстановки в стране. В 1936 году этот барометр показывал на бурю, и когда я вошел в тюремный двор, го тюрьма, несмотря на ранний час, глухо шумела, как будто работала какая-то фабрика. В камерах содержалось по 50-60 человек, и никто тогда не мог предположить, что уже через год это число удвоится!

Для того, чтобы разместить 50-60 человек в 25-местной камере, были сделаны сплошные нары из дощатых щитов, которые клались на описанные выше трубчатые рамы. При такой толщине стен в камере было сухо и тепло даже зимой. В старой тюрьме остались не писанные традиции прошлого, выработанные долгими годами борьбы политических заключенных. Как ни странно, их признавали не только заключенные, но и администрация.

Так, в тюрьме было самоуправление, да еще выборное. Это звучит парадоксально, но в каждой камере, кроме выборного старосты, был еще кто-то вроде культорга и так называемый комбед, то есть функционировали выборные демократические органы. Все эти должности замещались путем открытого голосования. Староста поддерживал образцовый порядок, культорг получал книги из библиотеки, раздавал, следил за их сохранностью и организовывал лекции и доклады. А комбед кормил тех, у кого не было денег. Собственно, у каждого, кто попадал в Бутырки, отбирали деньги, поясной ремень, часы, перочинные ножи и бритвенные лезвия. Оставляли носовой платок и очки. Деньги поступали на лицевой счет, и раз в десять дней можно было выписывать "ларек" на 10 рублей. Десять процентов от общей суммы ларька поступало в распоряжение комбеда, и на эти деньги выписывались продукты для тех, у кого на лицевом счету не было ничего. Трудно сказать, когда был установлен этот обычай, думается, что он дореволюционного происхождения. Он существовал во всех камерах, я наблюдал его в 1936, 193 7 и 1938 годах.

Режим в 1936 году в Бутырках был довольно либеральным. Существовал рабочий корпус, где содержались заключенные, отбывающие срок и обслуживающие тюрьму, были мастерские, библиотека, было сносное медицинское

 

обслуживание, кормили тоже неплохо: утром винегрет и чай с сахаром, обед из щей или супа на костном бульоне, каша или горох, на сутки хлеба выдавали грамм 600-800. По сравнению с волей это было плохо, и вновь арестованные первые дни не могли есть, но по сравнению с лагерем это был рай. Голода не ощущали даже в 1937 году, когда всякие передачи были запрещены. Белья и матрацев не было, спали на голых нарах и укрывались своей верхней одеждой. В баню водили регулярно раз в неделю, а насекомых не было, так как во время бани в камере делалась дезинфекция - нары прожигали паяльной лампой.

Весной 1936 года в камере, где я очутился, народ был разный. Китайцы - члены огромной организации, которая по цепочке Харбин-Иркутск-Новосибирск-Москва переправляла наркотики и занималась классическим китайским ремеслом - держала притоны и курильни опиума. Один из китайцев лежал на нарах рядом со мной, и я спросил, как у него с допросами. Он ответил: "Моя китайский человек, моя не может показывать, наши сразу контрами делать будут" и провел рукой по шее, показывая, что означает "контрами."

Тюрьма - это тысяча встреч, это бесконечный калейдоскоп лиц и судеб. Один колымский поэт, писавший неплохие стихи, сказал:

Я изгоем брожу, и утерян мой дом,

Перепутьями мыкаясь темными,

Я избил свои ноги о камни дорог,

Свое сердце - о встречи бездомные.

Другой мой сосед по нарам во время гражданской командовал эскадроном и был свидетелем поспешной и постыдной эвакуации белых из Новороссийска, когда в грязь втаптывалось все то, за что дралась белая армия, где воинская честь, погоны, ордена, ранения, полученные в боях за Великую Единую и Неделимую -все становилось ничем, и каждый спасал только свою жизнь. Он увидел брошенную тачанку, в ней застрелившегося деникинского полковника и плачущую шестнадцатилетнюю его дочь. Молодой комэск взял с собой несчастную девушку, скоро она стала его женой, закончила консерваторию и ко времени нашего рассказа превратилась в обаятельную женщину. Любовь и ревность к ней разъедала душу моего соседа по Бутырской тюрьме... За что же его арестовали? Он, несомненно, был незаурядным человеком, образованным, умным. Он окончил летное училище и к середине 30-х годов стал летчиком-испытателем военных самолетов. Я забыл сказать, что на его лице был шрам от сабельного удара. Так вот - кто-то из его знакомых нашел номер деникинской газеты за 1919 год с заметкой о доблестном ротмистре, который разгромил банды большевиков в Орловской губернии. Рядом была фотография. На плохой газетной бумаге фото стерлось, но шрам на

 

щеке выделялся отчетливо. "Приятель" заявил куда следует, и вот мой сосед в Бу-тырках.

Большинство тюремных историй остаются без конца, но продолжение этой я узнал в транзитном лагере во Владивостоке. В 1936 году еще оставались кое-какие правовые нормы, и летчик вышел бы на волю, т. к. были живы некоторые из освобожденных им в 1919 году коммунистов. Но его погубила жена. Ее брат отбывал срок на лесозаготовках на Урале. Она приехала к нему на свидание и пообещала, что муж посадит самолет в районе лесозаготовок в определенный день и час и увезет его. Поставив на карту все, чего он добился за всю свою жизнь, летчик вывез брата жены из лагеря. Но тот через два-три года снова попал в руки НКВД и выдал своего спасителя. Вот эта-то история и погубила моего соседа...

Просидел я в Бутырках очень немного - недели две. И вот настал день, когда коридорный крикнул: "Яроцкий с вещами!". Поцеловал меня летчик, перекрестил и сказал: "На волю!". А вместо воли привели меня в так называемый Бутырский вокзал, в огромный, обложенный каким-то рыжим кафелем вестибюль с небольшими боковыми камерами, где оформлялись прибывающие и отправляемые этапы. Чего только не видел этот "вокзал"! Целые поколения русских людей прошли под его сводами. Говорят, что там бывал и Дзержинский¹², и Нестор Махно¹³, которого выпустили из Бутырок в феврале 1917 года. Но когда я туда попал, не тени прошлого меня беспокоили, а предчувствие большого несчастья.

Сейчас мне трудно вернуться к своему тогдашнему восприятию действительности, миропониманию. Какой беспредельной наивностью кажется сейчас надежда на то, что Каганович разберется, правда восторжествует и меня отпустят домой. Каганович отправил на тот свет и в лагеря десятки тысяч людей только для того, чтобы не пошатнулся его авторитет у Сталина, чтобы его не заподозрили в отсутствии бдительности, чтобы не отстать от других "соратников". Но тогда я не понимал этого. Воспитанный в уважении к органам ЧК, к партии и ее вождям, я не верил, что вот так ни за что, за бредовые обвинения оторвут от работы, друзей, любимой жены, от всего, что составляет ценность и смысл жизни, и бросят куда-то в бездну. Я не понимал, что Ленинской партии нет, что власть попала в руки кровавого диктатора и его прислужников, что органы ЧК - не меч революции, а орудие угнетения и террора, орган охраны личной власти самого настоящего тирана.

 

Когда меня ввели в одну из "вокзальных" камер, я с удивлением увидел там своих однодельцев и еще группу железнодорожников. Не успели мы обменяться впечатлениями от следствия, как нас по одному стали вызывать, причем интервал был небольшой, не более 5 минут. Дошла очередь и до меня. Майор в недавно введенной форме НКВД объявил мне постановление Особого Совещания НКВД СССР примерно следующего содержания: "Выписка из постановления от такого-то числа апреля месяца 1936 года за номером таким-то: Яроцкого Алексея Самойловича 1908 года рождения, сына губернского секретаря, за контрреволюционную деятельность водворить в трудовые исправительные лагеря сроком на 5 лет. Дело сдать в архив".

Я так оторопел, что машинально расписался. Впрочем, никакой роли это не играло, и меня вывели в новую камеру, где опять все встретились.

Многие плакали - так внезапно и просто все это произошло: какая-то канцелярская формальность - и нет гражданина Советского Союза, а есть лишенный всех прав заключенный, да еще и враг народа. Хорошо это описано у Дудинцева в его "Не хлебом единым." Он сравнивает переживания осужденного с ощущением человека, упавшего за борт океанского лайнера: слышно, как играет музыка, мимо проплывают огни иллюминатора, уходит в ночь полное жизни судно, а ты один, беспомощный в ночном мраке бескрайнего и враждебного моря...

Переход от надежды на "волю" к страшной действительности был очень резок, но мы еще не знали всей правды. Здесь нужно кое-что объяснить.

Во-первых - что такое Особое Совещание?

Особое Совещание - это пережиток внеюридической надзаконной деятельности ЧК. Как и коллегия ЧК в центре, так и ГубЧК, и уездные ЧК в первые годы революции не обременяли себя судебными формальностями. Если руководство ЧК считало на основании обстоятельств дела и, как тогда говорили, "революционного сознания", что подследственный виновен, то его без суда, простым постановлением, приговаривали к высшей мере социальной защиты - расстрелу. В период гражданской войны достаточно было установить классовую принадлежность подследственного, чтобы определить его судьбу. Но историческая правда говорит, что органы ЧК находились тогда под контролем партии, как в центре, так и на местах, не выделяясь в самодовлеющую касту с покрытой тайной деятельностью. Это уменьшало элемент произвола. Кроме того, шла жестокая гражданская война, и органы контрразведки белой армии также действовали без суда, тоже руководствуясь классовыми признаками. В годы нэпа с ростом законности права карательных органов были урезаны, а после превращения ОГПУ в НКВД коллегия потеряла право расстрела и, вновь организованное Особое Совещание могло максимум в административном порядке заключить в лагеря на 5 лет.

Особое Совещание состояло из представителей центральной прокуратуры,

 

следственного аппарата НКВД, комиссии партийного контроля и представителя правительственных органов. Оно должно было изолировать тех людей, вина которых по суду не может быть доказана, но имеется твердая уверенность следственных органов, что они виновны. Таким образом, в самой природе этого органа лежала порочная идея, легко дававшая возможность стать на путь произвола.

К 1936 году Особое Совещание начало в массовом масштабе выносить приговоры участникам оппозиции и, вообще, стало органом массовых репрессий. С 1937 года его функции были расширены, и оно могло дать 25 лет или даже приговорить к расстрелу.

II. И. Бухарин¹⁴ и многие другие полагали, что после коллективизации, то есть после ликвидации последнего враждебного Советской власти класса кулаков, настанет время, когда элементы диктатуры и принуждения во внутренней политике отомрут, несмотря на капиталистическое окружение. И практика подтвердит теорию отмирания государства как аппарата насилия, так как трудящиеся не могут сами себя угнетать, а сопротивление классовых врагов сломлено. Мне известно, что тогдашний генеральный прокурор СССР Крыленко¹⁵, исходя из этих предпосылок, составил проект уголовного кодекса с максимальным сроком наказания в 5 лет. Он верил, что в бесклассовом обществе в условиях улучшения материального благосостояния уменьшится преступность и можно будет вложить в ножны меч революции.

Как известно, Сталин придерживался диаметрально противоположной точки зрения, считая, что чем больше успехи социализма, тем сильнее классовая борьба. Эта точка зрения была положена в основу репрессий, которые на самом деле служили только для укрепления личной власти Сталина, а в конце его диктатуры были просто бессмысленны, так как он уничтожал уже собственных помощников (Вознесенского, Попкова, Постышева, Косиора и многих других).

Мне ясно все это сейчас, а тогда я ничего не понимал и воспринимал свою участь в личном плане. Я не знал, что тот, кто осужден Особым Совещанием, поступает в лагерь без приговора (раз не было суда, так нет и приговора); не знал, что скрывается за весьма общей формулировкой "контрреволюционная деятельность." А сюда относилось все - от вооруженного восстания, террора, диверсии до антисоветской агитации, которая сплошь и рядом сводилась к анекдотам, или к статье 58-14 - экономическая контрреволюция, невыполнение плана заготовок и т. д. Кроме того, человек, осужденный Особым Совещанием, был в лагере "литерным": КРД - контрреволюционный деятель, АСА - антисоветская агитация, КРТД - контрреволюционная троцкистская деятельность, КРА - контрреволюци-

 

онная агитация; были и "бытовые литерники": СОЭ, то есть социально опасный элемент, УД - уголовная деятельность и т. д.

Произвол коснулся не только политических. Очень часто бывали такие случаи: приехал домой из лагеря бывший уголовник, а местный уполномоченный "проявляет бдительность", арестовывает раба божия без обвинения по той простой причине, что человек просто не успел совершить ничего противозаконного. А дальше "под солнцем сталинской конституции" разыгрывались следующие сцены: местная "тройка", не мудрствуя лукаво, с формулировкой "ранее судимый" дает 10 лет как социально опасному элементу, и человека отправляют в лагерь. На Таскане (поселок Усть-Таскан Магаданской области) я знал человека, у которого в деле было просто написано "осудить как паразита", и на всех перекличках и проверках кричали "Паразит!", а он в ответ называл свою фамилию, имя, отчество, год рождения и срок (так называемые установочные данные).

Все это создавало атмосферу гибели, сознания, что нет тебе места в советском обществе, что ты навеки отлучен от нормальной жизни и ввергнут в мир парий и отверженных.

Этого я тогда еще не знал, не понимал, что как интеллигент я погиб безвозвратно, что даже отбыв срок, я останусь "бывшим зека", что я никогда не буду преподавать, писать статьи, заниматься научно-исследовательской работой, что, как сказал один начальник лагеря (Зарубайло): "все ваши знания ноль"; а другой начальник отдела капстроительства Дальстроя Ахундов любил говорить: "ты черный земля копать будешь..."

Но вернемся к тому, что было в камере.

Я был оглушен и потрясен до глубины души, но, помню, плакать не стал. В памяти не сохранилось, где я был потом, отчетливо помню только пересылку, устроенную в бывшей тюремной церкви. На притолке кто-то написал мелом старое тюремное изречение: "Кто не был, тот будет, кто был, не забудет". А в уборной был изображен попугай, сидящий на палочке и вытягивающий из ящика "судьбу" в виде бумажек, на которых было написано 5 лет, 10 лет. На попугае было написано "прокурор". Надзирателям, видимо, надоело стирать рисунки.

Через несколько дней дали первое и последнее свидание с матерью и женой. Мать я больше никогда не увидел - она осталась в блокадном Ленинграде и, может быть, лежит в одной из траншей Пискаревского кладбища. А жену увидел через 10 лет, в октябре 1945 года... То свидание произошло в специальном помещении, представлявшем собой длинный коридор, разгороженный проволочными сетками. Родственники видели своих близких за решеткой, и передать через нее ничего не могли. Стоял страшный шум от сотен голосов, от плача и крика. Все уже знали, что в ближайшее время будет этап в лагеря, что встреча последняя. Тяжело было матери смотреть на меня. Помню ее усталое лицо. Она успела сказать, что ее вызывали в НКВД и спрашивали о моем происхождении. Она со-

 

слалась на метрическое свидетельство, которое до революции выдавалось священником, где было указано сословие, звание и чины родителей. Версия моего потомственного дворянства провалилась, и пришлось написать в постановлении Особого Совещания "сын губернского секретаря", а это чин, следующий по Петра I "Табели о рангах" за коллежским регистратором, то есть не то четырнадцатый, не то тринадцатый класс чиновничества. На самом деле мой отец никогда не был царским чиновником, а был мятущимся интеллигентом, который увлекался разными вещами, вплоть до разведения кур при помощи инкубатора. Результаты его работы в этой области были отражены в брошюре Министерства земледелия, и отцу в награду "за полезную деятельность" был присвоен чин губернского секретаря.

Жена осталась в памяти совсем молодой. Сквозь тюремную решетку на меня смотрело милое, любящее, заплаканное лицо. Его я помню сейчас, и буду помнить до самой смерти. А рядом, как всегда в жизни, трагическое перемешалось со смешным и глупым. Чья-то жена кричала своему осужденному мужу: "Коля, ты не будешь мне изменять?."

Ни она, ни ее Коля не знали, что пройдет год, и в страшном 1937 большинство из тех, кто стоял тогда в камере свиданий Бутырской тюрьмы, станут мерзлыми трупами и будут брошены в старые шахты, шурфы или закопаны в траншеи. Та, что кричала эти дурацкие слова, или умерла, или стала дряхлой старухой, а Коля, наверное, лежит в вечной мерзлоте с биркой на левой ноге, а на бирке химическим карандашом написан номер личного дела. И будет он лежать там, как Березовский мамонт, тысячи лет...

В памяти не осталось, что я говорил тогда жене и матери, но очень хорошо помню, как вернулся в пересыльную камеру с вещами, переданными мне в дорогу. Камера возбужденно ждала этапа. Вопрос, куда повезут, волновал всех. Помню бывшего балтийского матроса Петрова. Это была колоритная фигура: участник гражданской войны, кавалер ордена Красного Знамени, сохранивший облик "красы и гордости революции." Он был еще не стар и хорошо пел. Тогда в камере, сразу после потрясшего душу последнего свидания, он запел старую революционную песню:

Динь-бом, динь-бом - слышен звон кандальный,

Динь-бом, динь-бом - путь сибирский дальний,

Динь-бом, динь-бом - слышно, как идут,

Нашего товарища на каторгу ведут...

Коридорный надзиратель стал стучать в дверь и кричать, но могучий голос перекрывал шум и вырывался во двор.

Через несколько часов и начался этот "путь сибирский дальний."