- 28 -

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПУТЬ СИБИРСКИЙ ДАЛЬНИЙ

 

Вставал впереди Магадан,

Столица колымского края.

(Из лагерной песни)

 

Из Бутырской тюрьмы нас вывезли в апреле 1936 года. Не вели по улицам под кандальный звон, не крестился на нас православный народ. Все было проще: в тюремный двор подали большие закрытые грузовики с надписью по бортам "Хлеб", погрузили стоя впритык один к одному и отвезли на железнодорожную станцию Краснопресненская. Тысячи таких грузовиков ежедневно сновали по улицам Москвы, развозя хлеб, проехали и эти. Если бы не скрывать тщательно, не маскировать так умело, а водить заключенных в 1936-37 г.г. по улицам Москвы открыто, то народ увидел бы размеры репрессий и ужаснулся. Но все делалось втайне: взяли человека - и пропал, как в воду канул. Это страшнее, чем казнь под барабанный бой на эшафоте при стечении народа. Кроме того, двадцатый век принес массовость - миллионам нельзя рубить головы на лобном месте, как во времена Степана Разина.

На станции нас выгрузили из машин, посадили на землю, руки за спину, и по списку стали грузить в товарные вагоны, по сорок человек в один двухосный вагон, оборудованный как для воинских перевозок, только с решетками на окнах и дырой в углу вместо тюремной параши. Через каждые три-четыре вагона была вышка с часовыми и собака-овчарка, а к последнему вагону было приделано нечто вроде больших граблей - на случай, если кто задумает бежать, и, пропилив вагонный пол, ляжет на шпалы меж рельсами. Целостность вагонов проверялась на остановках ударом деревянного молотка по стенам снаружи. От такого удара, если он придется прямо против головы, вскочишь со сна совершенно ошалелый, ударишься головой о нары и тогда только поймешь, где ты находишься.

Уходил эшелон днем, и было так больно смотреть на проплывающие мимо знакомые подмосковные станции. Когда все немного успокоились и пригляделись друг к другу, то невольно на память пришли пушкинские строки: "Какая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний!" Были в этом вагоне и чистые и нечистые, но не по семь пар, как в Ноевом16 ковчеге, а гораздо больше. Еще в камере

 


16 Ной взял в свой ковчег скота чистого по семи мужского пола и женского, а нечистого по паре.

- 29 -

в пересылке бросилась в глаза колоритная фигура некоего Львова. Он был в черной морской шинели и почему-то с планшетом через плечо. Еще в пересылке он начал читать стихи об освоении Крайнего Севера, а когда попал на этот север, то в первый же день, когда такие дураки, как я, взялись за тачки, схватил метлу и стал подметать трапы (доски, по которым возят тачки). Он говорил, что работал в Главсерморлути, и важно добавлял - в качестве суперкарго. Никто не знал, что это за должность, но потом я узнал, что под этим хитрым словом, восходящим к итальянским средневековым мореплавателям, скрывается просто подотчетное лицо, нечто вроде морского кладовщика, принимающего груз и отвечающего за его правильное размещение в трюме.

Было в вагоне несколько польских коммунистов, два или три немецких коммуниста, два столяра из кремлевской стройчасти, епископ из Твери с двумя монахами и несколько уголовников.

Польские коммунисты держались замкнуто, с некоторым пренебрежением к русским. Один из них, Стефан Винклер, довольно часто разговаривал со мной, и когда я однажды в разговоре сказал, что в Миланском соборе находится статуя св. Себастьяна, пронзенного стрелами, он соизволил заметить: "Для русского это удивительно. Впрочем, у вас польская фамилия".

Судьба этих коммунистов была одинакова - у себя они вели подпольную революционную деятельность, и если создавалась обстановка, угрожающая провалом, они с разрешения Коминтерна переходили нашу границу, а тут их через Особое Совещание оформляли в лагеря, если они выступали с критикой нашего внутрипартийного режима, а то и без этого. Вот одного из немцев я хорошо запомнил, звали его, если мне не изменяет память, Гарри Вильде. Было ему лет 30, от него первого я узнал о гитлеровских лагерях времен фашистского режима. Вильде был сухощавый, стройный человек среднего роста, очень замкнутый, молчаливый и обладавший, видимо, железным характером. В отличие от многих своих коллег, проклинавших судьбу и Сталина, часто готовых стать ренегатами, он никогда не сказал, как тяжело ему, коммунисту, сидеть в тюрьме в Советском Союзе. Эту тему разрабатывали его товарищи, а он молчал. О себе он говорил, что был на комсомольской работе в Германии и состоял в Союзе красных фронтовиков (военная организация КПГ), у него на квартире был склад оружия областной организации красных фронтовиков. Какой-то провокатор выдал его, и он был осужден на восемь лет еще социал-демократами, до гитлеровского переворота. Сидел Вильде в берлинской тюрьме Моабит. В ночь пожара рейхстага начались массовые аресты среди коммунистов, партийного аппарата социал-демократической партии, широких слоев либеральной интеллигенции,

 

- 30 -

членов рейхстага. Брали по заранее заготовленным спискам, и тюрьмы не могли вместить арестованных. В ту же ночь их начали вывозить в Восточную Пруссию, в какие-то конфискованные имения, которые тут же окружали колючей проволокой. Вильде сообразил, что ему, как крупному организатору красных фронтовиков, несдобровать, и выпросил у вновь арестованных пиджак и брюки, снял с себя полосатую арестантскую форму и, воспользовавшись хаосом в связи с арестом социал-демократической администрации тюрьмы, попал в лагерь вновь арестованных. Там царили довольно странные, на наш взгляд, порядки - до обеда заключенные занимались маршировкой. Когда я спросил Вильде, зачем обучали военному делу врагов режима, он ответил, что, по мнению фашистов, во время маршировки еврейско-марксистский дух выходит из головы, а прусский входит. После обеда возили камень на тачках от одного забора к другому, а на следующий день обратно. Все было рассчитано на моральное подавление заключенных. Утром все должны были петь "Хорст Вессель", тех, кто отказывался, зверски били, заставляли ходить перед строем на четвереньках, лаять по-собачьи. Очень невесело было почтенным членам рейхстага, лидерам социал-демократическом партии, людям в годах, прыгать на одной ноге и кричать "я социал-демократическая свинья." Когда дух человека был сломлен, его выпускали, взяв подписку о молчании. Тех же, кто сопротивлялся, отправляли в лагеря особого режима типа Дахау. Вильде, будучи опытным подпольщиком, придумал очень простой прием. Так как разобраться в огромной массе арестованных было трудно, то он на допросе назвал первую попавшуюся фамилию и "признался", что сказал "Гитлер похож на еврея". Ему побили физиономию и дали год срока. После отбытия этого срока он перешел границу Дании и эмигрировал в Советский Союз. У нас он встретил многих немецких коммунистов и руководителя красных штурмовиков Леова. Этот Леов был очень крупной фигурой в тогдашнем политическом мире, я хорошо помню его фотографию со сжатым кулаком правой руки рядом с Тельманом17. Так вот, этот Леов на каком-то партийном собрании в Союзе сказал: "Мы, немецкие коммунисты, будем строить социализм, но не такой, как у вас." Через несколько дней он был арестован по обвинению в терроре против вождей партии и правительства, и Вильде прошел с ним по одному делу. Остался Вильде у меня в памяти как несгибаемый коммунист и человек большой воли. Потом я потерял его из виду, и его судьба мне не известна.

Был в нашем вагоне и епископ из Твери (Калинина) с двумя монахами. Епи-

 


17 Тельман Эрнст (1886-1944) - Пред. КП Германии с 1925 г. Убит в концлагере Бухенвальд.

- 31 -

скопу было лет 70 с лишним. Это был высокий старик апостольского типа, с большой седой бородой. Когда в Омске нас вели в баню, два бородатых монаха держали этого величественного старца под руки. Я спросил его: "Батюшка, это в первый раз вас везут?" Он ответил: "Нет, сын мой, в четвертый". На всех крупных станциях верующие каким-то образом узнавали о нашем эшелоне и пытались что-то передать епископу. На одной из станций разыгралась такая сцена: группа верующих с корзинами пытались прорваться к вагону, а конвой отгонял их; из одного вагонного окна высовывалась борода епископа и "длань благословляющая", а из другого уголовники поливали конвой страшнейшими ругательствами. Каторжная ругань одновременно с благословением повергла верующих в уныние, и они ушли, удрученные мыслью о том, в каком неподобающем обществе находится их святой отец.

Уголовников в вагоне было немного, и старика никто не обижал. Везли епископа в Мириинские лагеря за Новосибирском, куда в то время свезли почти все духовенство России, и где оно сидело до самой войны.

Были в вагоне и два столяра из кремлевской стройчасти, оба имели по пять лет по Особому Совещанию. "Дело" их было такое: ведро с известью упало с лесов в Кремле именно в то время, когда Иосиф Виссарионович вышел на прогулку. Установить точно, кто виноват, не удалось, поскольку упало это ведро метров за сто от дверей, откуда вышел "хозяин", но на всякий случай решили отправить в лагеря всю стройчасть, что и было незамедлительно сделано.

И вот вагон с таким смешанным составом потихоньку двигался на восток. Проплыли за окнами уральские ели, березовые перелески Барабинской степи, пошла коренная Сибирь. В Омске и Иркутске нас мыли в бане. В Иркутске баня была близко, а в Омске нужно было идти далеко. Нас вывели из вагонов, построили и под усиленным конвоем, под собачий лай погнали - это старое русское слово прекрасно отражало действительность. Шли по людным улицам, и никто не сказал ничего оскорбительного вслед, видимо, вся газетная пропаганда, тысячи собраний, на которых проклинали, разоблачали, запугивали и оболванивали, ничего не сделали с русским народом. С ужасом и состраданием смотрели на нас жители Омска, прекрасно понимая, каких "врагов народа" ведут с собаками.

Наши письма, которые мы писали на газетных клочках огрызком карандаша, заклеивали хлебным мякишем и выбрасывали на станциях в окна, когда поезд набирал скорость, приходили к нашим женам и матерям вложенными в конверты, и аккуратно переадресованными.

За Иркутском пошли лагеря. Это был БАМлаг - Байкало-Амурская магистраль - который строил вторые пути от Иркутска до Владивостока. Направо и на-

 

- 32 -

лево стояли зоны, вышки, колючая проволока - тот мир, в который мы ехали. Столицей БАМа был г. Свободный. Там была попытка снять нас с однодельцами-железнодорожниками с эшелона и оставить работать по специальности, т. к. в составе БАМа была огромная железнодорожная служба. Уже подъехала за нами машина, приехали представители УРБ (учетно-распределительного бюро), но когда открыли пакеты, то там оказалось спецограничение - только Колыма. Работниками УРБ были сами заключенные (коротко - з/к), они нас жалели, на Колыме ведь нам нечего было делать по специальности, кроме как гонять приисковую тачку.

Наконец наш поезд прошел через Амурский мост в Хабаровск и стал спускаться к Владивостоку. В памяти от Приморья ничего не осталось, зато Владивосток помню очень хорошо. Поместили нас о так называемой транзитке на 3-й Речке. Это был большой лагерь, где было тысяч 15-20 заключенных. Шел последний год либеральной эпохи в советской исправительно-трудовой политике. Еще в Забайкалье, на откосах железнодорожных выемок, было выложено камнем огромными буквами - "Привет железному Генриху". Генрих Ягода18 был наркомом НКВД, предшественником знаменитого Ежова.

Сейчас имя Ягоды забыто. А зря. С ним связана целая эпоха во внутренней политике Советского Союза. Он в 1936 г. принимал БАМ, т. е. вторые пути от Иркутска до Ново-Уссурийска, и его приветствовали такими на века сделанными надписями, а жизни ему оставалось меньше одного года. Но весной 1936 года его звезда стояла высоко. Нужно сказать, что именно с приходом Ежова было осуществлено и его знаменитое "Тюрьма должна быть тюрьмой". При Ягоде считалось, что преступность - это наследие капитализма, а в социалистическом обществе нет социальных причин, порождающих преступность в массовом масштабе. Поэтому нужно не карать, а перевоспитывать тех преступников, которые достались Советской власти в наследство от капитализма, гражданской войны и разрухи. Появление в лагерях сотен тысяч раскулаченных не поколебало эту теорию, т. к. то была ликвидация последнего враждебного класса; инженеры-вредители эпохи промпартии тоже вписывались в нее как прислужники капитала, но после кировского дела пошли тысячами члены партии, - тут было труднее... Так вот: на владивостокской транзитке, как в каком-то сумасшедшем калейдоскопе, перемешались люди, которых рядом в нормальных условиях представить себе было невозможно. Уголовники всех специальностей, кулаки, не потерявшие еще своего вида добротного деревенского хозяина, кубанские и донские казаки, рафи-

 


18 Ягода Г.Г. (1891-1938) - полит и гос. деятель, с 1920 г. чл. през. ВЧК

- 33 -

ванные ленинградские и московские интеллигенты из "бывших", старые меньшевики и эсеры и, наконец, вся гамма оппозиционеров - от рабочей оппозиции, децистов и т. д. до зиновьевцев и правобухаринцев. Лагерь был относительно благоустроенный, в несколько рядов стояли деревянные бараки, была баня, вода в умывальниках, и самое главное - кормили неплохо. После сорокадневного поста, т. е. черного хлеба с селедкой, без горячей пищи, нам дали на пять человек банный бачок, полный ухи из кеты, уха была так густа, что ложка стояла.

Дальстрой встретил своих будущих работников неплохо. На стенах висел приказ 100-л (Ягоды). Это был устав лагерей, который предусматривал определенные права для заключенных: право на переписку, право на работу по специальности, право на свидания, а при хороших показателях - даже право на десятидневное совместное проживание с женой и т. д. Это как-то подбадривало. Каждый понимал, что вряд ли все это соблюдается, но казалось все-таки, что ты не бесправный раб, что есть какая-то правовая основа в твоем существовании.

С утра до вечера по проходам между бараками, как по бульвару, двигались толпы ничего не делающих заключенных, все ждали отправки на Колыму. Пароходы уходили примерно через две недели, это были "Джурма", "Кулу", "Ф. Дзержинский", "Дальстрой" голландской постройки двадцатых годов. "Дзержинский" был построен для прокладки трансатлантического кабеля и считался товаро-пассажирским.

Этапируемые заключенные освобождались от работы. В связи с этим вспоминается один эпизод, очень характерный для той эпохи. Однажды к нам в барак зашел начальник лагеря и сказал, что на рейде стоит пароход "Колыма", который завтра должен отойти в Магадан с горючим, что в Магадане нет бензина, автотранспорт останавливается и приискам грозит голод. Нужно сегодня же ночью погрузить бензин в бочках на плашкоуты и подать их к пароходу на рейдовую погрузку. Он, начальник, заставить нас не может, т. к. мы находимся на этапе, но он просит нас выйти на погрузку... По сравнению с теми лагерями, что были созданы при Ежове, все это звучит фантастично, а тогда в лагерной системе, особенно у Берзина, было много порядочных людей, которые хотели, чтобы заключенным было лучше. Все они погибли в 1937 году, а весной 1936 года еще жили и работали.

Много заключенных, и я в том числе, вышли вперед, нас построили перед вахтой внутри зоны. Уже начало смеркаться, и принимающий конвой тщательно осматривал каждого, освещая фонарем лицо. Меня очень удивило, что начальник конвоя после этого многих удалил из строя. Когда процедура сдачи-приема была закончена, отворились огромные ворота лагеря, и мы по четыре в ряд стали вы-

 

- 34 -

ходить на улицу, а принимающий стоял с фанеркой в руке и кричал - "первая", "вторая" и т. д. Каждую четверку отмечал галочкой на фанерке, затем считал галочки и получал общее число. Потом тысячи раз меня считали: считали при выходе на работу, считали при входе в лагерь, на ежевечерних поверках в бараке, на генеральных поверках раз в год, но чувство, что ты скот, которого считают по головам, пришло тогда в первый раз.

За зоной был ночной Владивосток, погода хмурилась, чувствовалось приближение шторма. Начальник конвоя подал классическую команду: "Конвою зарядить винтовки, шаг вправо, шаг влево - стрелять без предупреждения - партия шагом марш!" В этот момент один заключенный, видимо, еще не забывший своего недавнего прошлого, закричал: "Товарищи! Мы добровольно пошли на работу, а нас оскорбляют и гонят как скот. Я протестую! Предлагаю отказаться от работы, пусть заведут обратно в лагерь!" В ответ на это начальник конвоя велел спустить собак, они начали кусать задних, те бросились вперед, и все произошло точно так, как бывает в овечьей отаре, которую гонят овчарки. Вся колонна сдвинулась с места вместе с протестующими, и собаки погнали нас вперед. Все это было для меня в первой раз и было ужасно!

Настала темная штормовая ночь, конвой нервничал, ежеминутно угрожая оружием, и в такой обстановке мы дошли до причалов, где нужно было грузить бензин. Территорию причала оцепили, а мы начали митинговать, считая себя оскорбленными. Такие были дураки, никак не могли понять, что мы не профессора политэкономии и не секретари обкомов, а заключенные.

Начался ураганный ветер, хлынул дождь, а мы все же приступили к погрузке. Бочки с бензином лежали штабелями в три-четыре яруса, нужно было их спускать сверху и катить вручную к причалу, затем по мосткам и на веревках спустить в плашкоут, а там укладывать тоже в четыре яруса. Только русские люди способны так работать - под проливным штормовым дождем, без всяких приспособлений, без опыта и привычки к погрузочным работам, в грязи, с опасностью быть каждую минуту искалеченным двухсоткилограммовыми бочками - и все же мы к утру погрузили четыре плашкоута. А утро было чудесное! Вышло горячее майское солнце, потеплело, одежда на нас стала высыхать. Как всегда после грозы и шторма, в природе было все прекрасно. Начальник конвоя построил нас, чтобы пересчитать и вдруг разразился такой речью: "Я вчера вас зря обидел, ночью можно было уйти, и никто не ушел, вас вообще можно не охранять". Затем он предложил выделить четырех человек, мы собрали деньги, и он отпустил их в город за продуктами без всякого конвоя.

Помню, мы долго лежали на солнышке, дожидаясь своих товарищей, они

 

- 35 -

вернулись с поилками и мы ушли в лагерь, но уже без собак. Потом я понял, почему конвой так тщательно проверяет тех, кто идет на ночную погрузку, - чтобы в бригаду не попали уголовники.

Уже во Владивостоке началось расслоение среди заключенных, особенно среди бывших членов партии. Одни - их называли ленинцами - считали, что нужно бороться со Сталиным и теми изменениями, которые он вносил в жизнь партии и всего советского строя; другие - их звали сталинцами - всячески старались сотрудничать с лагерной администрацией, любыми путями заслужить доверие и вернуть себе утраченное положение. Я как беспартийный был в стороне от этих скрытых процессов, но вскоре они всплыли наружу.

В первых числах июня с очередным пароходом на Колыму было отправлено около пяти тысяч заключенных. Этап вышел из лагеря колонной по четыре человека и двинулся через город в бухту Золотой Рог, где шла посадка. Большая группа ленинцев, примерно человек 200, когда колонна проходила через центр города, запела "Варшавянку." Конвой начал стрелять в воздух, посадил колонну, но и сидя они пели "Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут...", потом "Вы жертвою пали в борьбе роковой." Можно себе представить, как звучали слова великой революционной песни, так соответствующие моменту: "Вы отдали все, что могли, за него..." - "…и шли вы, гремя кандалами..." Они хотели показать народу, что на Колыму гонят революционеров, тех, кто сделал революцию, кто не боялся погибнуть за народ и за правое дело.

Потом я расскажу, что они делали на Колыме и как погибли.

До нас дошли отзвуки этой демонстрации, но в нашем этапе не было такой сплоченной группы. Отошел наш пароход "Джурма" в середине июня, прелюбопытное со стороны было зрелище. Около 5 тысяч заключенных размещены в верхних твиндеках на четырехъярусных сплошных нарах, на палубе в три яруса стояли трактора и грузовые автомобили, а вдоль бортов - коровы и лошади. Конвой был очень слабый, человек 8 бойцов лагерной охраны, ходили по пароходу вольно, но беспорядок царил невероятный: все правила погрузки и санитарии нарушены, трехъярусная масса транспортной техники была закреплена кое-как, даже погрузочные стрелы болтались на ходу, что в морском деле считается верхом позора. Любой матрос про такое судно говорит - "идет как пьяная... по бульвару". Уборные были сделаны из горбыля и выведены за борт, но на 5 тысяч человек их не хватало, и многие осуществляли свои естественные надобности прямо на палубу, благо она была превращена в скотный двор. Если бы мы попали в знаменитые осенние штормы Охотского моря, то весь палубный груз был бы смыт за борт.

 

- 36 -

Но стояли чудные летние дни. Я целыми часами сидел на самом верху в автомобильном кузове и любовался морскими просторами, а внизу кишел человеческий муравейник. Пароход шел хорошо, знаменитые охотские туманы появились только под самый конец нашего путешествия, и волна была небольшая. По пути произошел один инцидент, который испортил многим настроение. В этапе была еще одна категория заключенных - пересылаемые из других лагерей, причем чаще всего за побеги. Их было сразу видно, так как все мы носили еще ту одежду, в которой были арестованы, а пересыльные были в истрепанном лагерном обмундировании. Держались они особняком, и весь их вид говорил - ну, скоро вы увидите кузькину мать! Однажды я стоял на корме, пароход шел по самому узкому месту пролива Лаперуза. Япония была рядом, один берег был настолько близко, что различались окна в домах. Рядом со мной стоял человек в рваной лагерной телогрейке и ватных штанах, темный брюнет. Вдруг он резким движением сбросил одежду, вскочил на борт, перекрестился и прыгнул в море. Видимо, он погрузился глубоко, а так как пароход шел по 16 узлов в час, то голова его показалась метрах в 100 от борта. Конвой стрелял, но пароход не остановился, человек был предоставлен своей судьбе. Доплыл ли он до берега, как сложилась его судьба - это интересовало всех, но каждый из нас подумал: что же нас ждет впереди, если этот человек прыгнул в холодную океанскую воду, на верную смерть, отказался от Родины?..