ГЛАВА ПЯТАЯ

ВЕЗУТ В МОСКВУ

 

Когда я вышел из управления НКВД, окрыленный надеждами на реабилитацию, то встал вопрос о ночлеге, тем более, что было уже поздно, подмораживало, а ноги промокли из-за дурака-конвоира.

Управленческий поселок Верхний Хатыннах представлял весной 1937 года беспорядочное скопление палаток и бараков, в которых жили вперемешку и заключенные и вольнонаемные. Я постучался в первую попавшуюся палатку и попал в бригаду плотников. Стоило мне только сказать, что меня этапируют в Москву на переследование, как вся бригада столпилась возле меня, накормили и отвели самое хорошее место около печки. Расспросам не было конца, на всех лицах было участие и скрытая зависть. Везут в Москву - значит, освободят, значит, разбираются, значит, все скоро будем дома... - пошла гулять по Колыме лагерная "параша", которая, как снежный ком, обрастала всевозможными добавлениями и вымыслами.

Когда читаешь старые эмигрантские романы, то поражаешься наивной вере людей в то, что вот большевики сгинут как нечистая сила и очередной кандидат в российские Бонапарты въедет на белом коне под малиновый звон сорока сороков в белокаменную Москву. К сожалению, нередко большевики, попав на Колыму и в другие подобные места, уподобились своим политическим противникам и наивно думали, что завтра их простят, выпустят и посадят в московские кабинеты. Особенно много надежд связывалось с новой конституцией, все надеялись на амнистию и т. д. Как известно, изменения действительно произошли, но - увы! совсем не такие радужные: предельный срок содержания в лагерях и тюрьмах с 10 лет был увеличен до 25.

Несколько дней меня не вызывали. Все говорили, что к Магадану с ледоколом "Красин" пробивается караван судов, и нас отправят на этом караване обратным рейсом. Наконец настал день отправки, а накануне я встретился со своим однодельцем, инженером Байвелем.

В транзитке мы были часа два-три, но этого было достаточно, чтобы со слов заключенных из новых этапов понять, что происходило в стране. В полной изоляции на Колыме мы не представляли ужаса всего происходящего. Гигантский маховик репрессий раскручивался на полную силу, один процесс следовал за другим, назывались десятки фамилий.

Настало то время, о котором Раскольников писал своем знаменитом письме к Сталину: "Как во время извержения вулкана огромные глыбы с треском и гро-

 

хотом рушатся в жерло кратера, так целые пласты советского общества срываются и падают в пропасть."

Мы попадали в самый "сенокос", и надежды на реабилитацию померкли. Вскоре из обшей транзитки, где имелась неограниченная возможность общения, нас перевели во внутрилагерную тюрьму. Раньше я уже говорил, что у нас было много денег; вот начальник изолятора за небольшую сумму и дал нам подшивку "Правды" за последние полгода, и мы сами убедились в полной несостоятельности надежд на пересмотр дела и освобождение. Наоборот, мы пустились в догадки - как теперь повернут наше дело? Для мрачных предположений было сколько угодно материала, но действительность превзошла все ожидания. Происходило, например, такое: вместе со мной в Бутырках сидел некто Майоров, тоже возвращенный из лагерей; ему устроили очную ставку с заместителем наркома НКЛС Биликом, и Билик заявил, что он дал Майорову служебное поручение - убить Л. М. Кагановича. Майоров говорил, что Билик на очной ставке в глаза не смотрел и был весь синий. Так Майоров становился террористом, а уже действовал принятый после убийства Кирова закон о террористах, по которому приговор обжалованию не подлежал и приводился в исполнение в 24 часа.

Вернемся к этапу. В Хабаровске нас пересадили в вагон устаревшего типа - жесткий, с решетками на окнах и в тамбурах. Внутри можно было свободно ходить из одного купе в другое. С нами были политические женщины, они разместились в самом конце вагона, потом кубанские казаки, потом мои однодельцы. дальше профессора Эльвов, Фельдман и еще какой-то профессор политэкономии из Минска. Вторую половину вагона заняли уголовники. Вскоре у профессора политэкономии украли деньги. На следующий день я играл с ним в шахматы (мы сделали их из хлебного мякиша) и слышал, как один из уголовников просил конвоира купить ему продуктов. Я понял, что это он украл деньги, и сказал: "Что, деньги завелись?" Уголовник перелез через перегородку в наше купе и с верхней полки ударил меня каблуком в лицо. В последнее мгновение я успел уклониться, а уголовник не удержался и свалился вниз. Я стал его бить, выгнал в проход и погнал к тому концу вагона, где были блатные. Тут на меня с верхних полок посыпались уголовники, сбили меня с ног. На помощь подбежал мой товарищ Бреус, а затем в бой вступило славное кубанское войско. Драка разгорелась и превратить в побоище, по проходу катился клубок тел. Конвой, состоявший из очень молодых бойцов, перепутался и открыл стрельбу в потолок. Наше дело было правое, и мы загнали уголовников под сиденья. Все обошлось синяками и выбитыми зубами.

Пришел наш вагон 4 или 5 июня 1937 года на станцию Москва-Курская, по-

 

ставили его в тупик рядом с платформами, с которых отправлялись дачные поезда.

Была прекрасная погода, выходной день, и мы весь вечер с завистью и тоской смотрели, как москвичи едут отдыхать. А мы, отверженные, сидели в вагоне в валенках, ватных брюках, телогрейках и полушубках, так, как нас и взяли на этап.

Рядом шумела нарядная, веселая толпа счастливых, как нам казалось, людей, а мы ждали темной ночи, когда нас можно будет без лишних свидетелей выгрузить и отвезти в Бутырки.

Каждый в этот вечер вспоминал своих близких, они рядом, в Москве, и в то же время были безмерно далеки. Многим из нас так и не пришлось заглянуть в родные глаза, а друзей мы увидели через много лет.

В первом часу ночи к нашему вагону подали "черный ворон", и нас со всеми церемониями туда перепроводили. Когда машина тронулась, конвойный вдруг спросил: "Вы, ребята, с Колымы?" Бреус ответил утвердительно, тогда он сказал: "И я там был". Это была большая вольность по тогдашним временам. Мы попросили его открыть заднюю дверь, чтобы можно было посмотреть на Москву, обещая молчать и не бросать писем. И он открыл, машина шла по Садовому кольцу, где был знаком каждый дом, сердце разрывалось от тоски, мелькали огни, вокруг кипела вечерняя Москва, а нас ждали тюрьма и неизвестность.