Шестипалый

 

Солнце раздвинуло щели моих занавесок раньше, чем обычно. На часах было только семь утра, на календаре, стоявшем на письменном столе рядом, — двадцать первое августа 1937 года и запись о том, что к десяти часам утра вызвана к новому председателю Комитета по делам искусств.

После зарядки и душа быстро оделась и села за стол. Надо набросать план ответов, если он спросит о перспективах работы нашего Центрального детского театра в предстоящем сезоне. Конечно, немножко жалко было прерывать отпуск за пять дней до его окончания. Я уже писала, что в санатории «Барвиха» этим летом одновременно со мной отдыхали Константин Сергеевич Станиславский, Мария Петровна Лилина, Екатерина Павловна Корчагина-Александровская, Рубен Николаевич Симонов. Уже с вечера мы готовили друг для друга планы «увеселительных прогулок», состязаний на реке, а вечером все вместе собирались у Станиславских. Константин Сергеевич вслух читал нам главы своей новой книги, называл меня "маленькой Наташей Сац", хотя мне было уже тридцать четыре, и вспоминал мои детские годы, неотрывные от Московского Художественного театра. Каждая встреча с ним была для меня праздником.

Зазвонил телефон. Муж был уже на работе, в "Барвиху" он приезжал не раньше десяти часов вечера. Огорчился, что меня вызвали в Москву, и сказал, что сейчас же вышлет за мной машину. Это было совершенно излишне, но как еще один знак его заботы тоже радовало. Мне по службе тоже полагалась машина, но муж называл ее "керосинкой на колесах" и всячески от нее оберегал.

В секретариате Председателя Комитета по делам искусств за своим столом сидела секретарь Дина Львовна Богомазова, напротив — скромный шатен, который, как мне показалось, даже не заметил моего появления.

Дина Львовна улыбается:

— Вы прекрасно выглядите, а взятая вами накануне отпуска новый секретарь, ее фамилия, кажется, Цурюпа, напугала нас слухом, что с вами произошло что-то особенное...

Я пожимаю плечами:

 

— Вы говорите о бывшей жене брата Цурюпы, я ее взяла по чьей-то рекомендации и почти не знаю. Ну, а я — жива, здорова.

Разговор прерывает звонок из кабинета председателя Комитета. Видимо, не хочет меня задерживать. Вызывает. На входной двери его кабинета читаю фамилию "Рабичев". Я с ним прежде не встречалась.

Вхожу. Он встречает меня, кивком головы приглашая сесть напротив него. Товарищ Рабичев маленького роста. Он почти тонет в большом, не по росту, кресле. Разговор начинается сугубо официально: начальник просит меня доложить репертуарный план театра. Отвечаю охотно: наши планы продуманны и, как мне кажется, интересны.

Перед начальником — блокнот. В правой руке — карандаш. Но он ничего не записывает. Смотрит как-то мимо меня. Безразличным голосом "цедит" еще один-два вопроса.

И вдруг я замечаю его левую руку. Она лежит на столе поодаль от правой, маленькая, и на ней... шесть пальцев. Меня вдруг охватывает страх. Не может быть. Да! Раз, два, три, четыре, пять, шесть! Шесть! Так не бывает. Не иначе, волнение сбило меня с ног и поставило на голову.

Начальник больше ничего не спрашивает, прощается:

— Продолжайте дальше ваш отпуск...

В сердце вползает беспокойство. Разговор, по-существу, не состоялся. Выходя из кабинета, хочу спросить об этом Дину Львовну, но ее в секретариате уже нет. Один только шатен.

Неожиданно он подходит ко мне сам:

— Простите, Наталия Ильинична, мы не знакомы. Но кто же вас не знает! Здравствуйте. Я, как и вы, возмущен стремлением опорочить ваше имя. Сейчас много клеветников, но когда в их числе ваш секретарь — следует насторожиться.

Отвечаю с привычным апломбом:

— Спасибо! Учту ваш совет.

Неожиданно он отвечает с неменьшим апломбом:

— Тем более, что разговоры идут... о вашем аресте... Видно, шесть пальцев Рабичева крепко давят на мою голову.

«Бред... абсурд какой-то... Но если так, я должна буду принять какие-то меры...» — говорю я в состоянии шока.

— Если разрешите, я вам помогу...

 

Шатен неожиданно изменил темп разговора, ловко взял меня под руку и повел к лифту. В голове калейдоскоп мыслей: подобие благодарности посочувствовавшему мне человеку, желание покончить как-то с клеветой, сожаление, что опоздаю к обеду в «Барвиху» и... неотступное чувство страха при воспоминании о шести пальцах Рабичева.

Около комитетского подъезда стояло несколько машин. Я хотела подойти к красивой машине мужа, но шатен посоветовал мне сесть с ним в потертый газик и с полуулыбкой пояснил, что дело у нас конфиденциальное и мне не стоит афишировать себя нарядной машиной.

Когда мы подъехали к импозантному зданию на Лубянской площади, где я до этого никогда не была, странным показалось то, что мы вошли через низкую железную дверь во дворе.

Шатен ввел меня в небольшую комнату, дал мне стул и ушел.

Я, уже в состоянии шока, просидела в этой комнате часа два.

Потом из стены (да, да — из стены!) выскочил черный человек с железным голосом и закричал:

— Вы знаете, зачем вы здесь? Вы арестованы!

—?!