- 286 -

В камере

 

Когда меня ввели в камеру, зазвенел ключ, которым заперли дверь с обратной стороны, я словно окаменела. Полное непонимание происшедшего.

В комнате было шесть чисто застеленных железных кроватей, четырехугольный стол, стулья, закрытое железом окно и женщины, которые шарахнулись в сторону при виде меня:

— И вы... сюда?

— Да... — без всякой интонации ответила чужим голосом.

Меня о чем-то спрашивали, я отвечала механически, не всегда впопад. Моего "я" в этой комнате еще не было, только черное полосатое платье, пояс с которого сняли, когда вводили в это... пространство.

 

- 287 -

Мысленно продолжала жить по своему календарю. Скоро сын вернется с теннисной площадки — посадить его за математику. Повести дочь к доктору — гланды. Через несколько дней сбор труппы после отпуска в Центральном детском. Приветственное слово сжать и сразу — на сцену репетировать.

Но... что-то сломано.

Уснула мгновенно, как камень, брошенный в воду. Нет, это по мне ударил неизвестно откуда взявшийся камень.

Когда утром подняла голову с подушки, не поняла, где я, а соседка по кровати, взглянув на меня, всплеснула руками и, издавши странный звук, зажала себе рот.

Много позже, когда шагала по сибирскому снегу и увидела свое отражение в еще не замерзшей луже, поняла, почему на меня смотрели в тот день с испугом: за одну ночь мои каштановые волосы стали седыми, вернее — белыми, как парик маркизы.

Следующий день был еще страшнее.

Ввели женщину лет пятидесяти и заперли с той стороны дверь. Она несколько минут стояла неподвижно, с остановившимися зрачками. Понять, что с ней произошло, она, конечно, не могла. Два часа назад она была еще дома. Муж — тоже. Оба — профессора химии. Орденоносцы.

К вечеру в камеру ввели сутулую старую женщину, как мы узнали позже, врача-гинеколога. Ее арестовали на улице, по дороге из больницы домой. От нервного потрясения она долго не могла говорить, и в тишине камеры только громко стучали ее зубы.

Чужое горе заставляет хоть на несколько минут перестать думать о своем: надо напоить водой, увести от навязчивых мыслей... Вспомнила слова Лессинга о том, что в некоторых случаях, если человек не сходит с ума, значит, ему просто не с чего было сойти... Пусть по ошибке считали меня умной. Может быть, мне просто не с чего было сходить. Но бежать, действовать уже тоже нельзя. "Золотой ключик" от жизни исчез. Мы заперты огромным черным ключом, который спрятан в непонятной нам "яме жизни". Я еще продолжаю лихорадочно обдумывать новые планы нашего нового театра. Наконец-то у нас настоящая огромная сцена, хорошая оркестровая яма, такие авторы, как Евгений Шварц, Алексей Толстой, Валентин Катаев, счастье поста-

 

- 288 -

новки "Пети и волка" Сергея Прокофьева... Почему я сижу на месте? Бежать туда, работать, планировать...

Но... надо помочь жить и им, и себе. Переключиться. Постараться поверить, что это настоящее — далеко не конец, шероховатая случайность... Я совсем не знаю таблицу Менделеева — прошу женщину-профессора завтра рассказать нам об этом. Да и врач-гинеколог — просто находка: ведь если на короткое время попадем в глушь, как важно уметь оказать первую помощь при родах, если потребуется.

— Не будем терять, дорогие, веру в жизнь. Давайте сегодня расскажу вам о Детском театре, — говорю я, стараясь взять себя в руки и словами как-то облегчить то, что невыносимо давит на мозг.

Но наладить общение в те дни не удалось: шесть очень разных женщин, никогда прежде не встречавшихся друг с другом на воле...

Раз в неделю приходил библиотекарь. Я заставляла себя брать книги — Грибоедов, Пушкин, Мериме... и учить многое наизусть. А соседки смотрели на меня почти с презрением: "зачем врать самой себе", — говорили их глаза. Каждая была насмерть убита своим горем, и, как выяснилось, ни одна из нас не знала, как, зачем, за что она сюда попала. Все были настолько прибиты безысходностью случившегося, что искали спасение в наиболее близкой к смерти мертвой тишине. Ну а я могла только на какое-то время при помощи книг отключаться от самой себя, а значит, от потребности выяснять, действовать, бороться за то, что завоевала всей своей жизнью...

Стала требовать вызова к следователю, да, требовать. Ведь мне никто ничего не объяснил, явно хитростью, ложью доставили в тюрьму... Какой-то горячечный бред... Глазок в запертой двери открывается, раздается голос

— На букву "С"?

— Сац... (без "Наталии" и, конечно, "Ильиничны"). Выводят из камеры в коридор. Стараюсь шагать в мужественном темпе конвоиров, не сгибая ног. Заряжаю свою волю на встречу с тем, кто меня вызвал... Не согнуться! Выдюжить, чтобы сегодня же вернуться домой, не заблудиться в этих бесконечных коридорах, скорее войти в какую-то светлую комнату, в которой меня ждет кто-то понятливый...

Открывают невысокую дверь. За ней — хмурая комната, темно-серый линолеум пола, окно в длинной серо-сукон-

 

- 289 -

ной шторе, около окна — канцелярский стол, за ним — мужчина с опущенной головой, что-то пишет. Два жестких стула против стола с деревянно-прямыми спинками; наверное, чтобы сидеть навытяжку, — проносится в голове. Стою в двух шагах от двери, конвоиры ушли, тот, что за столом, продолжает писать. Странно! Я делаю полшага к столу, сидящий за столом человек медленно поднимает голову, и... я едва не теряю сознание. Страшный сон! Ведь это же тот самый шатен, который так скромно и вежливо познакомился со мной в Комитете по делам искусств, привез сюда, чтобы заступиться за мой авторитет... Чудовищно! Подлый лжец, актеришка на разнообразные, но одинаково неблаговидные роли в чьем-то дьявольском сценарии...

Вдруг я вспоминаю, как недавно в подъезде «дома Правительства» встретила растрепанную Надежду Анатольевну Каминскую, на вопрос, почему не видно уже несколько дней Григория Наумовича, ответившую кратко "исчез", добавив: «...у нас в подъезде арестованы еще двое...».

Очевидно, этот, с нагло-непроницаемым лицом взамен недавней улыбчивости, — мой следователь?! Но как я смогу говорить с подлым лжецом?! Налетело головокружение, схватилась за спинку стула, чуть не упала...

Он сориентировался быстро, усадил, предложил... закурить.

О, как он мне противен!

Следователь повторяет:

— Закуривайте...

На вытянутой руке, слегка покраснев (стыдно ему, вероятно, все же), держит он напротив меня открытый портсигар.

Голос мой дрожит, но отвечаю с достоинством:

— Я — режиссер, берегу свой голос... Не курю.

Он выдавливает подобие улыбки:

— Вы хотите сказать, что были режиссером... Да, вам высоко было падать, можно было ушибиться...

Я добавляю с горечью:

— Можно было и разбиться...

Маска на его лице делается еще более непроницаемой:

— Чем скорее вы забудете, что были заслуженной артисткой, директором и главным режиссером театра, тем будет для вас лучше. Вы теперь — никто.

 

- 290 -

— Я ничего не собираюсь забывать. Я — есть я!

— Вы — изменник Родины, — заявляет он безапелляционно.

Я резко встаю со стула, но должна сесть опять — потемнело в глазах. Но молчать тоже не могу, конечно, не могу:

— Как вы смеете говорить мне эти дикие слова? Это все равно что бить крапивой по лицу... Ничего не понимаю...

— Ваше дело не понимать, а отвечать.

Вероятно, его главной задачей было привести меня в такое состояние, которое граничило бы с безумием. Он задавал мне какие-то странные вопросы, вернее, «скакал с вопроса на вопрос», но делал это с явным удовольствием, поглядывая одним глазом на лежавшую рядом «роль обличителя»:

— Правда ли, что вы находитесь в родстве с гетманом Скоропадским?

Я чуть не рассмеялась. Ответила, пожимая плечами:

— В раннем детстве нас с сестрой на лето отправляли в село Полошки, где рядом с небольшим имением дяди Саши было роскошное имение Скоропадских. Мы иногда играли там с детьми служащих этого имения...

Где он выкопал это «родство», да еще как обвинение?!

— Какой национальности ваша мать?

— Ее мамы, моей бабушки, фамилия Иванова, она русская. А дедушка был украинцем, фамилия его Щастный. Дед был из крестьян, но за храбрость, проявленную на войне, ему был присвоен чин генерала и пожаловано дворянство...

— Вы часто бывали за границей, зачем это вам было нужно, если вы отрицаете, что вы — изменник Родины?

— Мой первый муж Николай Васильевич Попов был торгпредом в Польше, и, когда в Варшаве убили нашего посла, мне поручили помочь ему наладить культурные связи с польскими деятелями искусства...

— Назовите, с кем вы там встречались?

— С писателем Юлианом Тувимом, артистками Лодой Халамой, Казимирой Невяровской, Тициан Высоцкой; режиссеру Марии Биллижанке я помогла организовать первый польский театр для детей в Кракове.

— Вы были у них на жалованье?

 

- 291 -

— У кого "у них"?

— У наших врагов.

— За что они должны были платить мне?

— Изменники Родины знают за что.

— Среди моих знакомых изменников Родины не было. Это были талантливые и прогрессивные деятели культуры.

— Ну, это как сказать. Вы забываете, что за вами черным по белому числится американский посол Буллит. Он не раз бывал в вашем театре. И вообще... Отвечайте без всяких уверток, какие были у вас отношения с Буллитом?

— Первый посол США в СССР Уильям Буллит действительно по приезде в Москву, еще на вокзале, сказал члену коллегии Наркоминдела товарищу Довгалевскому: «Конечно, прежде всего я хотел бы встретиться с Иосифом Виссарионовичем Сталиным, но меня очень интересует как журналиста встреча и с Константином Сергеевичем Станиславским и с... Наталией Сац».

Прищуренные глаза следователя ничуть не сбили меня с правдивого ответа, и я продолжала:

— После смерти Джона Рида, как известно, Буллит женился на его вдове. Она очень восхищалась нашим Московским театром для детей, мечтала стать "американской Наталией Сац" и перед смертью взяла с Уильяма Буллита — ее тогдашнего мужа — слово, что, если когда-нибудь он окажется в Москве, он придет в наш театр с их дочерью, тогда уже семилетней Энн...

Следователь не преминул сделать грязные предположения о моих отношениях с американским послом. Но могла ли я так отплатить его покойной жене за интерес и уважение к своей работе?! Кроме того, вся Москва того времени прекрасно знала фамилию актрисы, с которой Буллит был очень дружен и отнюдь не скрывал их отношений.

Следователь был очень разочарован, что у него не появилось никаких оснований «включить» Буллита в мое так называемое "дело". Он решил на некоторое время отдохнуть от беседы со мной и дал мне задание на полтора-два часа, которое, по его словам, "могло улучшить мое положение":

— Подробно напишите все, что знаете об очень подозрительных поездках по всему миру композитора Сергея Прокофьева, вдруг приземлившегося у нас, о подозрительном журналисте Михаиле Кольцове, композиторе Леониде

 

- 292 -

Половинкине и жене писателя Алексея Толстого Людмиле Ильиничне. Пишите все без утаек.

Меня посадили в углу комнаты за маленьким столиком, дали письменные принадлежности, и я не без удовольствия стала писать о людях, с которыми дружила, которых уважала, о радости совместной творческой работы. Создание вместе с Сергеем Прокофьевым первой симфонической сказки для малышей было моей гордостью, возможность исполнять ее с оркестром на разных языках — счастьем. Я рассказала и о балете "Блудный сын" на библейскую тему, в котором танцевал Лифарь в театре Дягилева в Париже, и о дружбе Сергея Сергеевича с композитором Мясковским, и о Кабалевском, с которым вначале он был в натянутых отношениях, а потом помирился, о его любви к приемам у М. М. Литвинова, на которых мы танцевали вместе, но делали это плохо, и о нашем общем восхищении М. Н. Тухачевским, его остроумием и музыкальной культурой, десятками его поклонниц... Михаил Кольцов первый написал о нашем театре статью "Дети смеются", которая укрепила саму идею театра для детей. Рассказала о пылком романе юного Кольцова с артисткой Верой Юреневой, а затем женитьбе на Елизавете, которая гордилась, что она — потомок Пестеля, о его совете молодым писателям: пиши короче, ты не Гоголь... Людмила Ильинична помогла мне уговорить Алексея Николаевича Толстого написать пьесу по сказке «Золотой ключик»...

Откровенно рассказала я и о личной жизни, взглядах, спорах моих друзей.

Отец Леонида Алексеевича Половинкина до Октябрьской революции был очень богат, и хоть рано умер, но успел дать сыну прекрасное образование. Работа Л. Половинкина в Детском театре заставила забыть все тяжелые переживания их семьи, а песня «Вся страна ликует и смеется» стала детским гимном. Подавая следователю на двадцати двух листах написанное, я вполголоса даже напела слова этой песни, чем привела его в бешенство:

— Вы это что, собственно, написали?

— То, что вы хотели иметь.

— А для чего мне это нужно — вы сообразили?

— Для того, чтобы лучше знать правду об этих людях, их деятельности...

 

- 293 -

— Это — не правда, а материалы для представления их к премиям и орденам. Эти люди ходят в масках, прикрывая свою контрреволюционную деятельность, шпионаж. Наша задача — скорее разоблачить их, и я был уверен, что, желая вернуться к детям, вы мне поможете, поймете, что это в ваших же интересах...

— Ну а если я ничего плохого об этих людях не знаю? По-вашему, я должна была лгать?

— Во имя своих детей, если вы не лжете, что любите их, можно было догадаться о цели моего задания и постараться помочь нам.

— Простите, меня с детства научили уважать правду. Покупать счастье самых близких мне людей ложью я никогда не буду. Я люблю свою Родину, верю в ее чистоту и справедливость. Пусть будет так...

Моя речь не была услышана. Следователь Русинов порвал и швырнул под стол все страницы моего "донесения", а потом вызвал конвой по телефону с так часто слышанными мной потом в тюрьме словами:

— Возьмите Сац...

Встречи со следователем были и позже. Вопросы его поразительно нелепы. Язык прилипал к гортани. Однажды он спросил меня, не собирала ли я за границей порнографические открытки, а я в те времена даже не знала, что это такое. Он мне "для примера" показал, вынув из своего ящика, серию этой пошлятины, а я заплакала и отвернулась. Следователь посмотрел на меня и пробормотал:

— Подсунули мне вас на горе, детский театр вы несчастный! Носового платка у вас, наверное, нет? Утритесь хоть бумагой.

Мне на минуту показалось, что ему жаль меня, и я спросила тихо:

— Ну скажите мне, пожалуйста, честно, зачем вы меня сюда привезли?

Он ответил, как заученный урок:

— Вы — изменник Родины...

— Вы говорите неправду и знаете это... — начала было я, как будто это прежнее "я" еще что-нибудь значило...

— Запомните, что сейчас вы — никто. В ваших интересах как можно скорее признаться.

— А если мне не в чем признаваться?

 

- 294 -

— Этого не бывает. Давайте вместе подыщем вам подходящую статью. Вы анекдотов много знаете?

— Каких?

— Политических, соответствующих КРА[1], неприличных...

— Совсем не знаю. Они меня не смешат, да и нет у меня на них времени. Театр и детей двое...

Следователю со мной было скучно, но исполнял чужую волю он старательно. Зная обо мне очень мало, он, на всякий случай, наугад листал Уголовный кодекс, попадая пальцем то на одну, то на другую статью и поочередно пытаясь «привязать» ко мне каждую из них.

Он печально глядит на мое «дело». Оно лежит девственно-чистое у него на столе. Нет там никаких показаний, только один ответ "нет". У следователя грустно в глазах:

— Поймите меня, отпустить вас я все равно не могу, не имею права...

— Почему нельзя отпустить ни в чем не виновного человека, да еще «распяв» его самой страшной статьей «изменник Родины»? Неужели страна, которую я так сильно люблю, не самая лучшая, самая справедливая и родная?!

И вдруг в памяти всплыл ласковый разговор с мужем накануне его отъезда в командировку:

— Заренька! Ты мне изменять не будешь?

— Тебе... изменять? Зачем бы я стал это делать? Он меня любил, считал, что лучше меня на свете нет и быть не может...

Зачем бы я стал тебе изменять??? А следователь за эту паузу немного повеселел:

— Тогда я дам вам буквенное обозначение... КРД — контрреволюционная деятельность!

— За работу в театре для детей?

— За желание тормозить государственное дело... Кто из нас сумасшедший? Неужели уже я? Однако, если тянуть из человека жилы, лишив его свободы, семьи, мужа, каких-либо известий о жизни на воле, мозг, вероятно, не выдерживает и дает неожиданные трещины. С каждым днем я все больше тупела, боялась думать. Мысль, что из-за моего ареста вдруг перестали доверять мужу, что если поверили моим клеветникам — маме и

 


[1] КРА — контрреволюционная агитация.

 

- 295 -

детям уже никто не поможет и они голодают, — эта мысль, как чудовищная моль, проедала дыры в мозгу и сердце, и я уже ловила себя на желании найти какой-нибудь повод и в чем-то признаться... Кроме того, действовали на психику и соседки по камере. Некоторые из них приходили с допросов с опухшими ногами (их заставляли на допросе по восемь-девять часов стоять), некоторые — со следами побоев... А мой следователь только вдалбливает мне одно и то же и тянет жилы. Один раз даже предложил бутерброд с сыром, но я, конечно, не взяла... Пусть за позорную свою работу ест сам. Так он и делал: в присутствии меня, голодной, сытно завтракал, очевидно, намекая, что за мое «достойное поведение» мог бы дать кусочек и мне... Рядом с ним на столе, как всегда, лежало мое безмолвно-чистое дело с адресом. Кажется, он узнал его в первый раз — ведь на арест он привез меня из Комитета.

Прожевав сыр, он спросил меня:

— Вы в Карманицком переулке жили?

И вдруг я почти зримо ощутила нашу милую, уютную квартиру. Я была награждена ею Московским Советом «за заслуги в деле социалистического строительства». В смежных квартирах жили "важные люди": заместитель председателя Моссовета П. Я. Волков, наркомфин Г. Я. Сокольников, Л. Б. Каменев с женой Т. Н. Глебовой и четырехлетним сыном Воликом. Домами я ни с кем из них не дружила, но моя пятилетняя дочка Ксаночка играла во дворе со своими сверстниками. Я работала в театре с девяти утра до трех, потом на час приезжала домой поесть и отдохнуть, потом снова допоздна уезжала в театр на спектакли.

И вдруг сейчас, сидя у следователя, вспомнила, как однажды, приехав отдохнуть домой, заснула и вдруг услышала стук в дверь. Я приподнялась на постели и увидела растрепанную, с глазами, полными отчаяния, Татьяну Николаевну Глебову-Каменеву. Рядом с ней стояла впустившая ее к нам Ксаночка. Глотая слезы, Глебова сказала:

"Каменев арестован, сейчас пришли арестовывать и нас с Воликом. У нас нет никаких денег, ни гроша, чтобы несколько дней прокормить Волика, умоляю..."

По бесчеловечным законам того времени, если Каменев считался врагом народа, я как жена коммуниста должна была ей отказать, но на моем письменном столе лежала

 

- 296 -

только что полученная мной зарплата, несколько ассигнаций. Я ответила, указывая на стол:

— Возьмите, сколько вам надо... Следователь крайне оживился:

— Сколько же она взяла?

— Точно не помню, кажется, сто рублей...

— Ну, и она взяла?

— Да, взяла и исчезла.

Следователь хотел было поблагодарить меня за эту услугу ему, но потом сказал жалобно:

— Можно, я напишу хоть двести рублей, сто для серьезного дела уж очень мало...

— Значит, кроме четырехлетнего Волика, дать сто рублей в долг еще и вам?

Мне очень хотелось добавить: "А вам не стыдно?"

Муж часто говорил мне:

«Натенька! Почему у тебя на лице все видно, что ты думаешь?»

Вероятно, это на лице моем прочитал и следователь. Написал на бумажке дутую цифру, но в дело не включил, а сказал мрачно:

— Остановимся на "изменнике Родины..." — и почему-то чихнул.

А мне было так горько, что, когда меня уводили, я даже не простилась. Передо мной были глаза пятилетней Ксаночки, такой же голодной сейчас, как, наверное, уже погибший четырехлетний Волик[1], как и я...

Как просто, оказывается, раздавить человека!

Седьмой вызов следователя явно сигнализировал, что мозговое равновесие у меня серьезно нарушено. Окон в тюрьме, как известно, не бывает. Но дыхание осени уже чувствовалось и в камере. Впрочем, в нашей камере слово «наша» отсутствовало. Разных женщин приводили сюда и через несколько дней переводили в другие камеры, наверное, чтобы еще больше подчеркнуть, что каждая из нас «никто». Я выучила наизусть все "Горе от ума", сказки Пушкина, но забыть о своей трагедии не могла ни на минуту, и основное — поиск путей выползти на волю — как огромная заноза торчало в сердце.

 


[1] Владимир Львович, сын Каменева, живет в настоящее время в Новосибирске, преподает в университете.

 

- 297 -

Дикие мысли тревожили неотступно:

«Может быть, «пойти навстречу» следователю? В чем угодно покаяться?!?!»

И однажды я явилась к нему, шагая нарочито независимо, и заявила:

— Я решила признаться. В свободное время я все же шпионила в пользу одной страны...

— Какой? — быстро обмакнув в чернила ручку, спросил следователь.

— Гонолулу! — громко ответила я.

— А где эта страна находится?

— А я почем знаю? Она называется Гонолулу... Хотела и шпионила в пользу Гонолулу...

Теперь это «Гонолулу» звучало как победный клич... Сидеть не могла, поднялась и стала двигать стулом... Около губ появилась кровавая пена— Вызванный доктор ни каплями, ни шприцами успокоить меня не смог. Крик "Гонолулу" продолжал висеть в воздухе... Только пожарная кишка с очень холодной водой отрезвила. Унесли в камеру.

Доктор дал справку следователю: "эпилептический припадок".

 

Посмешить тебя, читатель?

Много лет спустя, в 1984 году, на торжественной Всемирной Ассамблее детских театров в Москве (АССИТЕЖ), куда съехались представители детских театров почти со всего мира, я как глава этого мероприятия проводила дружественную беседу с Роз-Мари Мудуэс (Франция), Ги де Мизером (Англия), Ильзой Роденберг (ГДР), главным дирижером нашего Детского музыкального театра Виктором Яковлевым и журналистом, моим сыном Адрианом. Вдруг неожиданно кто-то, значительно выше меня ростом, надевает мне на шею роскошную гирлянду из цветущих орхидей... Я поднимаю голову: высокая, смуглая женщина в экзотическом костюме говорит мне:

"Я — руководитель Детского театра, который создан по вашему образцу в Гонолулу. Примите орхидеи от театра имени Наталии Сац".

Честное слово, это правда.

Орхидеи за несколько лет усохли, но все же висят в моей комнате. Эта гирлянда радует меня и сейчас.