Распред

 

Много дней и ночей под скрежет медлительных колес двигались мы неизвестно куда и зачем. Петь уже не могли. То, что именно Людмила, которая действительно знала больше нас, предложила закончить песню словом «Сталин", — вероятно, в порядке партийной дисциплины, — заставило меня все острее вычеркивать покорность, звучащую в нашей песне. Надо было попытаться поразмыслить, кто же виновник происходившего с нами и с сотнями тысяч нам подобных. Неужели тот, кому мы так свято верили в то время, был страшнее Ивана Грозного? А мы — жалкие жертвы чудовищного гипноза, когда перестаешь не только говорить, но и думать.

И все-таки нас утешало хотя бы то, что все мы, сто шестьдесят восемь обитательниц этого товарного вагона, венчанные общей катастрофой, находим в себе силы молчать о самом страшном, что за гранями мозга и сердца рвалось к страшной правде.

Только одно произошло в первом этапе: оторвался от меня недоношенный сын, мой неродившийся Иосиф. Так

 

хотел назвать его муж. Но нет! Я этого страшного имени, если бы он родился, никогда бы ему не дала. Мысленно я спорила с мужем, который фанатично был предан Сталину.

"Посуди сам, почему сотни тысяч людей называли и называют своих детей Володями в честь Ленина, но никто — Иосифом.

Бедный ты мой, обманутый, Заря. А я уже не верю, не прощаю пыток ни твоих, ни своих", — проносится в голове. Сама же, конечно, молчу. Вероятно, все боюсь всесильного "Змея Горыныча".

Две из моих попутчиц оказались медицинскими работниками. Они помогли мне перенести то, из-за чего еще совсем недавно лежала бы в больнице и стонала бы от боли. Они же помогли застирать кровь на моих портянках, на полу и одежде.

На редких стоянках из соседних вагонов несется мат, крики тех, кого бьют более сильные попутчики, а мы — тихие, совсем тихие. Как-то приросли друг к другу и благодарны судьбе хотя бы за то, что все вместе хороним свое огромное горе, и этим друг другу помогаем.

Однако оказалось, что и это утешение было у нас кратковременным.

После одного из страшных снов однажды ворвалось в сознание что-то жуткое, огромное, серое... Поезд остановился. Надо выходить из вагона туда, где столпились люди, вытряхнутые из всех вагонов, в большинстве своем уголовники, в бушлатах, рванине, громко сквернословившие, по каждому поводу готовые драться... Никого из своих бывших товарок больше не вижу, по разным человеческим кучам нас разгребли конвоиры. После всего перенесенного и от непривычки ходить в лаптях шагаю по снегу с трудом вместе с другими «слабосилками». Рядом со мной — одноглазая женщина. Из второго ее глаза катится подмороженная слеза. Она делится со мной своим страшным горем: на предыдущем этапе она отморозила себе несколько пальцев на левой ноге, лекпом-самоучка из переученных на звание хирурга «скорой помощи», по основной профессии — уголовник, ампутировал ей отмороженные пальцы; она идет, опираясь только на пятку.

Я очень боюсь мороза. И старательно напоминаю себе, что родилась ведь в Иркутске, в Сибири, молю Бога, чтобы хотя бы поэтому мороз пощадил меня...

 

Пощадил.

Подошли к бараку, на котором написано: «Мариинский распред». Открываем дверь. Пол земляной. Под низким потолком вдоль трех стен идут двухэтажные нары. Тусклый свет и крик, как на пожаре. Это размещаются на нарах дотоле мне неведомые люди: воровки, бандитки, наводчицы, пьяницы... Они похожи на земляных червей. Ругаясь самыми страшными словами и дерясь, они проползают на эти нары и выискивают себе местечко, чтобы как-то зацепиться за душное тепло этой землянки, конуры, не знаю, как еще назвать это помещение.

Какое-то время стою, прижавшись к двери, боясь, что получу пощечину наряду с другими. Я ведь никогда раньше не видела такой страшной свалки действительно страшных людей.

Но ведь я жива. Значит, надо что-то осмыслить, придумать себе зацепку для того, чтобы наблюдать, познавать этот новый мир. В черепной коробке откуда-то выползает даже юмор: если и здесь выживешь, пополнишь свою любимую науку — человековедение. Ты же была режиссером! А может быть и будешь?!? Вспоминаю виденный мной раз пять в Московском Художественном театре спектакль «На дне». Декорации мне там показались страшноватыми. Но если говорить о чувстве правды, в сравнении с тем, что вижу здесь, то декорации спектакля очень идеализированы. А сколько для создания этого спектакля К.С.Станиславскому, В.И.Качалову, Н.Г.Александрову, И.М.Москвину пришлось походить по ночлежкам, общаться с такими же людьми, что окружают меня сейчас. И сколько правды сумели они почерпнуть именно там. Ну вот, пожалуйста, смотри, общайся! Твоя профессия требует побывать не только на спектаклях с названием «На дне», а на этом, подлинном, дне жизни. Все — под рукой.

На верхних нарах в углу заметила молодую девушку. Она была неплохо одета, с приветливым выражением лица. Я вежливо поздоровалась с ней, получила в ответ легкий поклон и постаралась найти верную интонацию для начала разговора:

— Простите, пожалуйста, вы такая молодая... за что вас?

— Не такая я уж и молодая. Девятнадцать стукнула. Третий раз сижу (это сказано с чувством собственного достоинства: уголовные любят подчеркивать свой "стаж").

 

— А за что сюда попали? Простите, если не секрет...

— Какой же в этом месте секрет может быть?? Наводчица я. Шапочка, сумочка, манеры приличные... очень меня в нашей шайке уважали. Сам Колечка - Москва ценил. Вы из Москвы?

— Да.

— С Колечкой-Москвой не встречались?

Мысль, что знакомство с Колечкой, к счастью, миновало меня в Москве, показалась мне настолько забавной, что я едва не нарушила подобия контакта со своей новой знакомой. Но я взяла себя в руки и вежливо ответила:

— Не приходилось.

— Ну, а я в нем души не чаяла. Одевался только в заграничное. Духи употреблял французские. Красивый мужчина. И походочка завлекательная. В ресторане «Метрополь» дамы им очень восхищались. Манеры такие в танцах употреблял, что дамы просто завлекательно улыбались, чтобы он с ними танцевал. Знаете, некоторые придут с мужем зажиточным, закуска, выпивка — все в порядке, а танцевать не с кем. А Колечка замечает, подходит, приглашает, чистый носовой платочек из кармашка накрахмаленный, галстук самый модный... Завидный для всех красавец!

Жену и детей своих он на даче, подальше от Москвы, держал. Жена в уверенности была, что этими танцами он их и обеспечивает. Да, да...

Глаза у нее заблестели, и она на мгновение замолкла. Но мне все же удалось продолжить «сеанс человековедения»:

— Ну, а вы, значит, наводчицей...

— Моя работа такая. Узнала, доктор, скажем, денег, драгоценностей поднакопил, в квартире держит. Я звоню скромно так, шапочка, сумочка, жакетик на мне, волосы, в косу заплетенные, прилично так причесаны. "Простите, доктор на дому не принимает?" "Нет, — отвечают, — Но может, вам адрес больницы дать?" «Сделайте такую милость — я не московская. И как туда проехать опишите». Пока она пишет, мое дело — запомнить, сколько дверей, как комнаты расположены, куда окна выходят, какие на парадном запорчики, цепочка значение имеет, есть ли собачка — тоже вопрос важный, какие люди проживают. Иной раз заплачешь. Есть время получше оглядеться. Или забу-

 

дешь что, еще раз вернешься: "Простите, платочек, дорогой по воспоминаниям, у вас потеряла, не находили?"

Да... четыре года уж я... опыт имею.

Она говорила без малейшего замешательства и вышивала цветочек на чем-то, напоминающем носовой платок. Рассказ о преступлениях уродливо перемежался уменьшительными «платочек», "собачка"...

Чем дольше она говорила, тем труднее мне было сохранять выражение лица любезной слушательницы. А моя собеседница так увлеклась воспоминаниями о Колечке, что рассказала мне и о том, как ловко он вставлял «свою финочку» между шестым и седьмым ребрами в сердце спящего старичка, которого хозяева квартиры решили в эту ночь не брать на дачу, оставить для охраны квартиры... как беззвучно приходила к старичку смерть...

"Почему, Натенька, у тебя на лице видно все, что ты думаешь?" — я часто вспоминала слова мужа.

Увы, и здесь мое лицо меня предало. Заметила это и наводчица, и придвинувшаяся к нам толстая, курносая деваха, жадно жующая кем-то выброшенную ножку недоваренного поросенка, и женщина с отекшим лицом лет пятидесяти с распущенными волосами, в которых ползали кучи вшей. На лице моем — нескрываемый ужас. Это вызывает громкий смех трех соседок, почуявших во мне своего врага. Пусть с виду из-за бушлата и лаптей вначале я показалась им почти «своей», теперь перерешили — «штымпиха», может быть, и доносчица — неспроста подсела к той, что помоложе, из шайки знаменитого уркагана Колечки... Та, что с поросячьей ножкой, размахивая ею, как дирижерской палочкой, кричит:

— Галча-чума! А ну подбрось этой московской барыньке горстку из своего стада!

Под общее улюлюканье я неловко стараюсь сползти с верхних нар на земляной пол, чуть не сломав себе ногу: вши Чумы уже почти рядом с моими волосами, мне кажется, что они уже ползут по мне, что я погибла...

И вдруг раздается низкий, властный голос

— Чума — на место! Шалман, молчать!

С другого конца верхних нар ловко спрыгнула красивая, крепко сбитая девушка, и стало тихо. Еле слышен шепот той, что быстрее всех улепетнула, опустив поросячью ножку:

 

— Наша староста — Мария Дунина, позвище — «Овчарка»... С ней шутки плохи...

Словно по волшебству, стало совсем тихо, такое впечатление, что весь этот шалман отодвинулся далеко на задний план. Или совсем исчез. Сейчас на расстоянии двух шагов друг от друга стоят две молодые женщины (кажется, что это крупный план в кино). Одна — в бушлате и шапке-буденовке, из-под которой видны давно не стриженные, но все еще пушистые волосы, совсем седые волосы, которые все еще вьются вокруг опаленного морозом лица и глаз, недоумевающих и несдающихся. Другая — самоуверенная, со светлыми, гладко зачесанными назад волосами, в модных меховых сапожках, в почти новом мужском пиджаке, с зелеными, пронзительно глядящими глазами. Ей, как и первой, приблизительно тридцать лет, она чувствует себя здесь хозяйкой. Хозяйкой над всеми в этом бараке, кроме той, в бушлате, вызывающей у нее недоумение. Не веря самой себе, что такое бывает, с интонацией почти горестной она говорит тихо и почтительно:

— Неужели... Вы... это... та самая?

— Да, — отвечаю я со стыдом и болью, подавившись тем, моим прежним голосом.

И вдруг в смраде этого похожего на мусорную яму помещения почти одновременно в глазах этой страшной красивой женщины и моих возникает ликующе-прекрасная Москва, ее многоцветные огни... Манежная площадь с огромной елкой, так талантливо украшенной Вадимом Рындиным словно ожившими персонажами любимых сказок, сказочными домиками, вокруг которых толпятся счастливые дети и... Я вижу себя, ту, что считает себя самой счастливой, влюбленных в меня и в мои выдумки спутников... «Овчарка»... А она ведь тоже была молодой женщиной и тоже мечтала о счастье.

Позже я узнала подробности жизни Марии Дуниной.

Москвичка. По «роду своей работы» хорошо знает артистов Москвы. Основное место «работы» — Московский Художественный театр. Она работала там с юных лет и билетершей, и пожарником, может быть, мечтала и о том, чтобы быть ближе к сцене. А потом, по ее же выражению, «споткнулась»:

— Одного любила — Давидом звали... Хотела разлюбить — не вышло... Все другие, казалось, и говорят не то, и

 

целуют не так... А Давид оказался человеком страшным. Заставил использовать и физическую силу, и сообразительность, и память мою, даже любовь к Художественному театру так, чтобы он мог жить припеваючи...

Она занималась «работой» там же, около Художественного театра. Постыдной работой.

На все спектакли в Художественном театре все билеты, как правило, были проданы. У входа — толпа желающих попасть на спектакль. У «Овчарки» «случайно» оказывается лишний билетик. Она выбирает из жаждущих хорошо одетого приезжего. Приезжий ликует: попал в МХАТ и вдобавок будет сидеть рядом с красивой, умной собеседницей, москвичкой. Да, она много может рассказать и об этом театре, и о жизни московских знаменитостей. После спектакля, если этот приезжий — "пылкая натура", происходит многое. А утром он ничего не помнит, просыпается где-то в подвале "в чем мама родила".

Конечно, она была преступницей. Но то ли то, что Маша иногда рассказывала своим бывшим собеседникам обо мне как о дочери Ильи Саца, портрет которого всегда висел и висит в Художественном театре, то ли сочеталась в ней ее преступная деятельность с интересом к людям искусства и сожалением, что преступления преградили ей путь к другой жизни, то ли особое отношение, граничащее с восторгом, к некоторым артистам — все это делало ее непохожей на тех, кто окружал меня в этом "шалмане". Что-то слышала она и о Сталине, о его арестах лучших людей, инстинктивно ненавидела его. И мой арест восприняла как личную, кровную обиду.

— Такую, как вы, спихнуть в нашу мусорную яму... Гады!!!

Главным для меня в тот момент было, что какая бы она ни была, тогда она буквально спасла меня. Избивать случайно попавших в среду уголовников — "штампов", то есть приличных, но слишком похожих друг на друга людей — было любимым занятием в этом "распреде". По-своему, может быть, они были и правы: я ведь, как знатная путешественница, изучала нравы таких, как уркаган Колечка, кривила губы, слушая об их "подвигах"...

Убить бы они меня не убили, а изуродовать— с превеликим удовольствием. Все-таки развлечение.

Мария Дунина заняла по отношению ко мне очень до-

 

брую позицию. Я была водворена в другой, так сказать, привилегированный конец верхних нар. Она познакомила меня с двумя своими приближенными. Одна была в кружевной, явно краденой комбинации, другая — почему-то, несмотря на духотищу и жару, в меховой горжетке поверх бюстгальтера.

На этапе ведь кроме горячей воды два раза в день и кандёра ничего не дают. По приказанию Дуниной мне налили настоящего горячего чая, дали булку, кусок сахара. Эти "сокровища" я взяла уже успевшими подмерзнуть красными пальцами, бережно положила сахар в чай... и вдруг заметила, как та, в горжетке, уперлась глазами в мои руки и закричала с восторгом:

— Ну и пальцы у нее — красотища! Стыдливо поджимая пальцы от неожиданного здесь комплимента, бормочу:

— Я с детства на рояле играла... Другая, в комбинации, с распущенными волосами, перебивает меня:

— Какой там рояль! С твоими пальцами... только по карманам ходить...

Первая — карманница, но пальцы у нее короткие, показывает, как важно в нагрудном кармане сразу до дна достать, деньги, часы там... подцепить...

— Когда с двух раз — засыпешься враз... — разъясняет она.

К счастью, Дунина одной из моих новых "поклонниц" дает подзатыльник, другую — тянет за волосы и бурчит под нос,

— Не из той она жизни... Королева!

А я, согретая чаем, сразу заснула. Я видела во сне саму себя и улыбалась. В мозгу моем, издерганном самыми разными впечатлениями, вдруг возникла... Прага, где еще недавно выступала с докладом о детском театре и где на следующий день после этого доклада в одном из журналов, появилась статья "Руки Наталии Сац". На шести чудесных фотоиллюстрациях были зафиксированы различные жесты моих рук. Только руки... Я очень гордилась пражской статьей, но никогда не думала, что заглавие "Руки Наталии Сац" будет произнесено вторично, но с совсем другим подтекстом. Смеялась еще и потому (о, тщеславие, даже в той ситуации), что Маша Дунина назвала меня "королевой". Кстати, это

 

прозвище за мной в те суровые времена так и осталось, уж не знаю почему...