"Бесприданница"

 

Однако "популярность" моя в этом лагере росла. По праву получив свои деньги, заключенные восхищались моей «обязательностью». Хористы чуть не ежедневно собирались в клубе и нарочито громко пели разученные со мной песни, писали просьбы лагерному начальству возвратить меня на клубную работу. Около моего рабочего места в канцелярии нередко собирались "представители Сиблага" для «созерцания» недавно еще "знаменитого человека", а ныне согбенную преступницу, превращенную в "канцелярскую крысу". Быть экспонатом паноптикума было противно, но в конечном счете и это помогло. Руководящей нашей «третьей части», видимо, надоело одновременно слушать разговоры о моей кротости и читать фантастические доносы, и мне была разрешена "по совместительству клубная работа".

Очень мне неприятная заведующая канцелярией Нонна Павловна с черными глазами, подернутыми синим, словно угарным, дымом, и злыми тонкими губами взялась мной руководить, намекая, что она связана с «третьей частью» (а попросту была штатной доносчицей). Она меня терпела с трудом, так как мое поведение лишало ее всякой активности. Я же была счастлива.

Уже давно мечтала поставить с этими ребятами "Бесприданницу" А. Н. Островского и высмотрела себе исполнителей на все роли. Нонна Павловна попыталась отговорить меня от этого безумия, но когда мы в первый раз собрались и я познакомила ребят с пьесой и А.Н.Островским, она быстро улепетнула в свой барак, а ребята ликовали.

В роли Огудаловой я увидела Шуру Савельеву. Она была красива, ростом невысока, склонна к полноте. Волевая, неожиданная, эгоцентричная. В роли Огудаловой она прозвучала сочно и колоритно. У нее была какая-то "вкусная" русская речь: до сих пор помню, как она произносила "Мокий Парменыч"... Сидела она за убийство мужа.

 

«Он старше меня был. Любила, как святому, верила... Была у меня лучшая подруга Ольга. Один раз прихожу с работы раньше времени — они вдвоем в кровати лежат, меня и не видят. Помутилось в глазах. Схватила топор — в углу стоял — обоих враз и зарубила... В милицию после убийства прибежала сама...»

Щупленький, небольшого роста вор-неудачник Ваня Гробов был нервным и обидчивым.

"Меня некому правильно оценить, — нередко говорил он нам заносчиво и добавлял: — Гроб мое дело, потому и фамилию такую себе заявил..."

Большой красивый блондин Сергей Голуб был очень требователен к другим и... уверен в себе. В роли Паратова он был обаятелен и жесток.

В роли Кнурова интересен был Гриша Малоштан. Когда он с Вожеватовым играл на Ларису, бросал монету и жадно нагибался, чтобы увидеть, орел или решка, правды в его движении было больше, чем у многих профессиональных артистов. Азартные игры были, вероятно, его страстью.

Игорь Антонович очень старался понять и раскрыть образ Робинзона, но роль эта трудная.

Я не могу сказать, что была довольна собой, играя роль Ларисы, и если меня очень хвалили, то это за режиссерскую волю, умение создать ансамбль, расшевелить мысли и эмоции участников спектакля, действуя одновременно с ними.

Конечно, за последние два года лучших дней у меня не было. Радость переключиться в мир Островского, нести его слова, жить в его гениальной пьесе, забывая о колючей проволоке... Это была райская отдушина в той моей жизни.

Нонна Павловна делала все, чтобы затруднить нашу работу, доказать, что из этой затеи ничего не выйдет. То она запирала раньше начала репетиции канцелярию, то оказывался "на профилактическом ремонте" клуб... А между тем пришла уже суровая осень. Я в привезенных мамочкой еще в больницу за рекой туфлях "чапала" с мокрыми ногами. Но радость, что мы "делаем театр", так всех нас объединяла, что ни разу на нашу встречу никто не опоздал, не получил ни одного замечания. Конечно, вера в свой «театр» кое-кого и раздражала. Злоязычные иронические реплики слышали мы часто:

— Ну где же ваш театр?

 

Григорий, сверкая глазами, отвечал;

— А у нас, где Наталия Ильинична встала — там и театр... Месяца два странная моя «труппа» ходила за мной следом, и в их обществе я выглядела почти девочкой. Рослые, видные, физически сильные... страшноватые, конечно. Но меня слушались, как маленькие. Несмотря на свое прошлое, тянулись к культуре, театру, ценили наш спектакль, вдохнувший в них свежий воздух. Кто-то в «третьей части» проявил гуманность: последний месяц репетировали в клубе, получили материалы для декораций и костюмов. Ну а мастеров на все руки у нас хватало...

Спектакль состоялся.

И какой это был успех!

Особенно гордился лагерный доктор, громко сообщая, что это он вернул мне жизнь. Двигалась я опять полноценно, это правда. Но когда лили дожди, могла бы и заболеть, если бы... однажды Гриша не принес мне нечто, завернутое в пеструю ситцевую наволочку, и не передал это в строжайшей тайне. Это оказались точно по моей ноге хромовые сапоги. Право же, ни до, ни после — за всю жизнь — такой роскошной, а главное — спасающей обуви я никогда не имела. Помогли мне эти чудо-сапоги, но и взволновали меня... Гриша дал слово, что объяснит. Я знала: денег с воли он не получал. А если краденые?

Поговорить вдвоем женщине с мужчиной, особенно вечером, в лагере было невозможно. Встречи всей группой участников спектакля разрешались только, когда должна была состояться репетиция. Но вскоре Гриша мне все же устроил «свиданку»... видел, что происхождение сапог не давало мне покоя.

Я подошла в назначенное им время, когда стемнело, к небольшому сараю для лошади, с продолговатым овальным отверстием вроде большого незастекленного окна. Григорий стоял с ключом около полуоткрытой двери. Вошли. Он запер сарайчик изнутри.

— Куда это ты меня привел?

— Здесь окуривают чесоточных лошадей. В отверстие лошадь морду высовывает, чтобы скотина не задохлась, а ветеринар здесь внутри окуривает...

— Чудесное место для свидания, — засмеялась я. А он был предельно серьезен:

 

— Не смейтесь, Наталия Ильинична! Голос ваш везде слышен... Ключ этот я еле раздобыл — вижу, переживаете... Сапоги самые лучшие в лагере я давно вам справить хотел, да знал — краденые вы все равно носить не станете. А тут случай вышел: сапожник, что сюда с воли приходит, дочку свою замуж выдает. Попросил ей этажерку резную сделать. Я ножки ваши срисовал в точности, ему дал... А он мне эти сапоги сточал, да еще спасибо сказал, как порядочному.

Я крепко пожала его руку — он задержал ее и, не отводя от меня глаз, сказал:

— Хотите, клятву дам — воровать не стану, драться не буду, что вам не нравится — завяжу... Только помните вы одна пропадете. Зависти на вас отовсюду много ползет... Такой, как вы — нигде нет...

Когда Гриша начинал "полыхать огнем", мне всегда делалось страшно. В его красивых глазах статью "пятьдесят девять — три" читала ясно... Без руля и без ветрил... Взяла нарочито педагогический тон:

— Я очень рада, Гриша, что ты хочешь исправиться накрепко. Ты — одаренный человек, у тебя золотые руки... Он отнял свою руку от моей и сказал сурово:

— А где их смысл сейчас? Мои руки на вас работать хочут! Освободимся — я вам такую избу срублю, зверя набью всякого, такие вам столы, скамейки, кровать резную сделаю — завидовать будут!..

Я как-то сжалась и отодвинулась в угол. Бандит Гриша делал мне предложение, как будто я — холостая. А я с момента ареста старательно скрывала, как горько корю себя за то, что недостаточно берегла любовь мужа, Зареньки моего единственного. Вечно надеялась, что опять буду вместе с ним, прижмусь к нему навечно, не отдам никому нашего счастья. Никто не знал, что главным в этом лагере была для меня... тюрьма. Стандартно-красная, из кирпича, большая, недоступная — она была в десяти шагах от колючей проволоки. Говорили, что там сидит Карел Радек, кто-то еще "из знатных", с подпольным стажем, коммунистов... Сколько до боли ясных фантазий, каждый день новых, криком только что вылупившихся мыслей-птиц гнездилось в моей голове, и как трудно было жить повседневной жизнью, когда другая, самая главная, жила со мной в этой тюрьме за забором. Чаще всего фантазировала, что я под видом медсестры пробираюсь туда, а он (мой Заря!) даже ослеп от ожидания и вдруг слышит:

 

"Заренька, это я, твоя Натенька... Все-таки нашла тебя..."

«Значит, ты меня... любишь?» — говорит он. И ему уже не больно, а я ночью и днем про себя твержу:

"Да, да, не сомневайся в этом... Люблю... Найду тебя, Заренька!"

Гриша жил своей жизнью отдельно от меня. Его руки были сильны, красивы и предназначены для того, чтобы брать, безотказно брать все, что и кого он хотел. Я жалась в угол. Он понял все и сказал гордо;

— Не можете понять человека! Штымпы вы, все одним миром и скукой мазаны. Для меня... да вот за эту минуту, что я с вами рядом, и жизнь отдать не жалко, а вы... не поймешь, где... Комиссара вашего народного давно в живых нет, а если и есть... что он сам-то делать может... бумаги писать!? Для меня вы знаете кто? А вы и подойти ко мне не хотите... Завтра, да через месяц — так жизнь и пройдет...

Мимо овального окна прошло какое-то начальство. Гриша закрыл мне своей рукой рот, выждал минуты две, потом бесшумно открыл дверь, и мы разошлись в разные стороны.

А между тем наша "Бесприданница" сплачивала коллектив все больше и больше. Мои "артисты" научились прежде думать, потом произносить слова, гораздо лучше слушать друг друга. Мы удачно ввели цыганские танцы и песни в действие спектакля...

В благодарность за "Бесприданницу" и "интересную жизнь" кружковцы стали перевыполнять рабочие нормы, и когда слухи об успехе нашего спектакля пошли уже по другим лагерям, "по всему Сиблагу" — гордости нашей не было конца.

Была уже зима. Для выезда в другой лагерь со спектаклем нужны розвальни... Трое розвальней, значит, и... шесть конвоиров. Кто-то из начальства решил отказать: конвоя не хватает, ехать через лес, могут и сбежать.

Но не известный мне по фамилии и внешнему виду какой-то большой начальник перерешил, спросив:

— А Наталья-то сама с ними поедет? Точно?.. Тогда я спокоен. Не убежит никто. Конвой вообще не нужен. Это было «чудное мгновенье» в той моей жизни. Неужели мне опять доверяют?

Да, выехать со всем своим коллективом за зону, катить на розвальнях по лесу, на спектакль, наш спектакль! Я и

 

сейчас не забыла запах соснового сибирского леса, снега, радость "воли", когда она приходит ненадолго и неожиданно!

В клубе чужого лагеря нас встречают, как будто мы и не заключенные. По большому фойе, посредине, идем с вещами. По бокам стоят вольные и заключенные, здороваются приветливо, ждут нашего спектакля с нетерпением. Шура, Гриша и я идем впереди. Кто-то шепчет:

— Смотри, смотри, кто идет?!

Я скромно опускаю глаза. Уверена, что сейчас назовут мое имя и фамилию. И вдруг раздается:

— Вот этот, высокий, красивый, — это же первый краснодеревец всего Сиблага! Знаменитый Григорий Малоштан. Гриша бросает на них уничтожающий взгляд:

— Дуры! Главную нашу Наталию Ильиничну не заметили... — говорит он беззвучно.

— Замолчи, — прерываю я его весело. — Я рада, что в Сиблаге я менее знаменита, чем ты.

Нас ведут в соседнюю комнату, где накрыты столы, стоят чайники, кувшины с молоком, хлеб, сыр, колбаса.

— Может, закусите после дороги перед спектаклем? — спрашивает добродушная женщина из местного начальства.

Пауза. Не поворачивая головы, все смотрят на меня. Кто-то мямлит неуверенно:

— Нет, спасибо, мы уже...

Дисциплина! Их трудно подчинить, но завоевать можно. И если они в тебя поверят, то и им можно поверить.

— Ну, что ж, ребята, давайте закусим, раз приглашают. Как вы думаете, а? — говорю я весело. И в ответ — улыбки, ликование.

— Конечно, спасибо, раз Наталия Ильинична сказала, чего тут...

Пьем горячее молоко, даже едим горячие котлеты — красота!

Один мой взгляд (правда, за моей спиной Гришин взгляд впридачу) — и начинаем ставить декорации, одеваться: публика давно заняла места, ждет.

А после спектакля? Успех — нет, это не то слово. Буря... Длительные овации.

За кулисами меня окружают новые поклонницы и поклонники.

— У нас в лагере библиотека есть неплохая, книжки

 

берут, но маловато. Читать самим нужно, да ведь с живым словом не сравнишь. Читать все умеют, а представить себе всю эту жизнь многим из нас, ой, трудно. Зато теперь — только держись, наш библиотекарь.

Еще два раза выезжали мы в соседние лагеря с «Бесприданницей». Как радовались мы, каким живительным был наш успех для зрителей-заключенных! К сожалению, того, кто разрешал нам выезды, вероятно, переместили на другую работу.

Нашу "Бесприданницу" все труднее было показывать в других лагерях и из-за отсутствия конвоя, и по другим причинам. Но все же успех был настолько велик, что искупал и трудности, и неприятности. Увлеченные своей работой и способностью увлекать изолированных от культуры людей, мы мечтали уже делать новую постановку и были очень благодарны моей маме, которая прислала нам большой том пьес Островского, новые песни и одноактные пьесы. Мы были уверены, что наша работа себя оправдала, и ее поддержат. Однако кривые дороги решений Сиблага были непредсказуемы. Однажды в четыре часа утра в наш женский барак пришли за мной два конвоира со страшными словами: «Собирайтесь с вещами».

За что? Куда ведут? Разве я в чем-нибудь провинилась? Я же доказала, что могу быть полезной! Снова неизвестность, потеря даже этого известного моей маме адреса, снова полное одиночество!

И когда мы приблизились к выходу у колючей проволоки, вдруг от столярной мастерской отделилась статная фигура Гриши. Волосы на голове были спутаны — он, видимо, только что вскочил с койки; неотрывно смотрел на конвоиров, на мои вещи, смотрел, как я ухожу все дальше... А когда я вышла за зону, мы посмотрели друг на друга последний раз, и он закрыл лицо руками. Спасибо ему. А когда я снова зашагала по белому снегу за воротами лагеря, родились строчки:

Прощай, Сибирь,

Прощай, буран и вьюга,

Безоблачного неба бирюза,

Прощай, жиган,

Хорошим ты был другом,

В последний раз гляжу в твои глаза...