Второй этап

 

Весна тысяча девятьсот тридцать девятого. Снова этап. Из того лагеря, где все-таки удалось сделать что-то хорошее, зашвыривают, как футбольный мяч ногой, куда-то. Зачем? Там я все-таки добилась какого-то признания, ощущения, что не только существую — живу. Мама знала тот адрес. Ей рассказали об успехе "Бесприданницы", и во время второго свидания она сказала мне:

— Неси культуру повсюду, доченька... Я привезла тебе кое-какие вещи для выступлений, даже длинное платье.

Дорогая моя, она не рассчитала, что моя правая рука была все еще слаба и с трудом могла держать этот легкий для других чемодан, который в этом этапе казался мне непомерно тяжелым.

Ранним утром с поезда ведут меня и других заключенных, которых совсем не знаю, в Свердловскую пересыльную тюрьму. На улицах еще пусто. Только двое горластых мальчишек, неизвестно откуда взявшиеся, заметили наше печальное шествие.

— Воров ведут, — кричит один.

Другой бросил камень. Камень пролетел мимо, тела не задел, но почувствовала его где-то глубже.

Если бы два года тому назад я приехала в Свердловск, сколько вот таких бы мальчиков и девочек встречали бы свой театр, меня, и как!

При входе в тюрьму проверяют фамилию, статью, срок...

Меня ввели в большую камеру. Женщины с разными статьями из разных городов. Среди них многие видели мои постановки или читали о них в газетах. Кое-кто слышал, когда я читала Пушкина в Бутырской тюрьме и, подначивая других, попросил устроить им... концерт.

Организовались вокруг меня моментально: кто — на нарах, кто — под нарами, кто — просто на полу. Главное, поближе к "мастеру тюремного художественного слова". Каждое слово, как в голодное время хлеб, глотали, и я это чувствовала. И опять, словами Пушкина, "несчастью верная сестра — надежда" вползала в наше воображение, переносила нас в другие миры, рождала другие образы. Помню, читала "Цыганы", сказки, стихи. Исполняя "Я помню чудное мгновенье", не смогла обойтись без Глинки...

 

Утром снова в путь. В поезде продолжала читать стихи самой себе...

И вдруг замечаю пристальные глаза своей соседки — жены заместителя наркомвоенмора Я.Б.Гамарника. Кажется, ее муж успел застрелиться сам. Одета она тщательно, как будто ее только вчера арестовали, причесана, как будто ничего и не случилось, с волосами, заколотыми шпильками. И только перепуганные, как после только что полученного неожиданно подзатыльника, глаза говорят о ее внутреннем самочувствии. Ей странно, что я все время молчу, и она начинает разговор первая:

— Вы, конечно, понимаете, товарищ Вейцер, после всех тех встреч, которые устраивали около этих же железнодорожных платформ совсем недавно моему мужу, ч т о я сейчас переживаю... Единственное мое утешение, что наша дочь, пионерка, отличница, Веточка моя ненаглядная, продолжает учиться, в то время как меня по существу уже нет...

Она не успевает докончить фразы, как со второго этажа, где возлежит здоровенная урка, на нее сыплется шелуха от грецких орехов: урка то и дело меняет положение на своих нарах для того, чтобы плевать прямо в лицо жены прославленного военачальника, особенно когда та торжественно употребляет слово "товарищ":

— Поговори, поговори, штымпиха из самых порядочных! Только не подавись моей шелухой-то...

И вдруг я вскакиваю и громким своим голосом все когда-либо слышанные и еще никогда ранее не произнесенные слова отборного мата пулеметной очередью запускаю в урку... Она перестала жевать орехи, восхищена, что «нижняя штымпиха», так может...

Но жена Гамарника, за которую я заступилась от чистого сердца, закрывает лицо чистым носовым платком и тихо плачет:

— Никогда не ожидала от вас...

— Добавьте «товарищ Вейцер»... — говорю я, так как только сейчас понимаю, как разнороден состав этого вагона и как в общем-то смешна вся эта ситуация, в которой я, к своей неожиданности, страстно любя иностранные языки, помимо своей воли овладела и этим.

Правда, на ближайшей остановке конвоир заменил мне "общество"... Ввели большую компанию малолетних преступников, которые лихо пели песню о сереньком козлике...

 

В мое сердце чуть было не закралось умиление, когда они запели "Жил-был у бабушки...", после чего я надеялась услышать знакомые слова, а вместо этого услышала "...твою мать", а после этого «Серенький козлик» и опять "...твою мать". Грязные слова повторялись до бесконечности.

Но тут случилось неожиданное: моя теперешняя соседка — худенькая девочка лет четырнадцати — начала гладить меня по плечу, прижалась ко мне, как моя Ксаночка в детстве, когда хотела о чем-нибудь попросить:

— Знаешь, — сказала девочка тихо и доверительно, — у тебя из чемодана выглядывает железная банка из-под мясных консервов... Может, она не совсем пустая?

К сожалению, она была почти пустая, но я охотно отдала ее девочке. Наверное, я никогда не забуду больших серых глаз девочки с косичкой, когда она указательным пальчиком нашла остатки жира в этой жестяной банке и со счастливой улыбкой очистила ее до самой жести.

— Вот ведь говорят, что сны не сбываются... Я больше года ничего, кроме хлеба, не ела, и вдруг сегодня у меня праздник. Спасибо вам!

Я обняла эту девочку, поделилась с ней всеми остатками от маминой посылочки, и она рассказала мне о своем горе:

— Мама у меня давно умерла... Мы с папой на железной дороге жили — он там начальником был. Когда его арестовали, взяли и меня, статью дали — диверсантка... Потом объяснили, что это про тех, кто нарочно крушения поездов устраивает. Только мы с папой ничего этого никогда не устраивали. А как им это объяснить, я же не знаю. Вот и возят меня уже два года с места на место.

Конечно, я ничего не могла сделать для нее. Но как ненавидела я тех, кто в своей жестокости не пощадил и эту четырнадцатилетнюю девочку.