- 377 -

Джаз за колючей проволокой

 

Однажды, к удивлению своему, я обнаружила, что в одном из доселе не замеченных мною бараков раздаются звуки различных музыкальных инструментов. Подошла к полуоткрытым дверям и увидела в разных углах большой и смежной с ней комнат музыкантов, игравших свои ежедневные упражнения. У меня даже дух захватило: настоящие профессиональные музыканты! Немедленно напросилась на прием к начальнику лагеря. Он сразу понял, куда я клоню:

— Конечно, хорошо было бы создать из них оркестр, да не знаю, удастся ли вам. У них нет ни статьи, ни срока: это нарушители границы. Мы к ним присматриваемся, они нас дичатся. Психология у них другая, контакт пока не получается, да и ненадолго они здесь.

Оказалось, что во время нападения фашистов на Польшу эти музыканты в панике бросились в бегство, не взяв ни документов, ни вещей, не зная толком русского языка. Теперь узнали о них некоторые подробности.

— Толстый такой, рыжий, обратили внимание? Это Гарри Фуксман, он считался одним из лучших ударников в Польше. При приближении фашистов схватил свой большой барабан, накинул пальто и прямо из ресторана, где играл, бросился в бегство. Бежал недолго. Начался ливень. Он снял

 

- 378 -

пальто, накрыл им барабан и все бежал, пока не потерял сознание. Очнулся уже в нашей пограничной больнице, на градуснике — сорок: крупозное воспаление легких. Доктор хотел было спросить о самочувствии, но Фуксман перебил его вопросом на ломаном русском: «Скажите мне, как он есть, как он чувствует?» — "Кто он?" — удивился доктор. — "Мой барабан", — удивился его непониманию Фуксман.

Да, барабан, которому он, не задумываясь, уступил свое пальто, был ему важнее всего, — с восхищением подумала я.

— Для него барабан — орудие производства, средство к существованию. Каждый из них умеет это ценить, — постарался охладить мой восторг начальник лагеря, но не смог. Музыкант — это слово было для меня священным с детства.

Я направилась к бараку, целиком предоставленному польским музыкантам. Стали знакомиться. Борис Шамшелевич, небольшого роста, с непропорционально большой головой, по первой просьбе сыграл мне на итальянской скрипке с темпераментом настоящего мастера «Венгерский танец» Брамса и "Радость любви" Крейслера. Теперь он казался мне даже красивым: вот что значит профессиональное мастерство.

Мне удалось организовать из семи человек музыкальный ансамбль. Они выбрали дирижером скрипача, который управлял ими, играя одновременно на своем инструменте. Неприятный он был человек и музыкант средний.

Эти музыканты были профессионалами, но как трудно было объединить в одно целое даже семь человек! Чисто ресторанный репертуар устраивал некоторых из них значительно больше, чем меня. Фуксман и Шамшелевич привыкли быть "премьерами". Кое-кто даже мысли не допускал об увеличении ансамбля за счет других музыкантов, претендуя на полную обособленность. С большим трудом удалось подключить к ним Михаила Панкрухина вместо недостающего аккордеониста. Этот баянист был тоже не так прост: сидел за пьянство и дебоши, но и в условиях лагеря стремился подчеркнуть свою действительно высокую музыкальную квалификацию.

— Слушай, Наталия Ильинична, я в твоем оркестре работать согласен, только если ты меня будешь возвышать над другими.

Как видите, настроения у музыкантов были далеко не "ансамблевые".

Но складывать оружие я не собиралась. Добилась на-

 

- 379 -

стройки рояля в клубе, получила ключ от него и этой комнаты, договорилась об освобождении от общих работ всех музыкантов за счет ежедневных пятичасовых занятий музыкой.

Задумали первый концерт в Рыблаге. Да, настоящий концерт, а не вечер самодеятельности.

Последние полтора года я не дотрагивалась до рояля, и сейчас возможность приходить в музыкальную комнату раньше всех и систематически музицировать подняла и мое настроение, и авторитет. Кое-какие ноты мы нашли в лагерной библиотеке, друг у друга, что-то смогли подобрать по слуху. Аккомпанировала "Менуэт" Падеревского и "Радость любви" Крейслера Борису Шамшелевичу, игравшему на скрипке. Исполняла стихи Некрасова «Огородник» и «Тройка». Мы много и с любовью репетировали эти стихи с Мишей Панкрухиным. Аккомпанировал он с душой, даже сам потом утирал слезы.

Гарри Фуксман замечательно исполнял в сопровождении рояля и контрабаса "Любимый город". Он так артистично и музыкально произносил слова любимой песни, что его постоянно вызывали на бис.

Имел успех и музыкальный октет, но ему явно не хватало чувства ансамбля, дирижерской воли, полноты звучания.

И все же хорошее дело было начато.

С разрешения начальника лагеря в сопровождении молодого конвоира Васи отправилась я по другим лагерям выискивать музыкантов. Так пополнили оркестр трубач Женя Тимошенко, скрипач Николай Басенко, кларнетисты Сережа Фетисов и Виктор Ефимов.

Прекрасный музыкант и незаурядный человек был этот Виктор. Отца его убили в гражданскую войну, рано потерял и мать, жил у тетки-учительницы. Маленького роста, ладно скроенный, с огромными карими глазами, он был очень самолюбив. «Тетя кормит меня только из жалости, я ей чужой», — решил он в свои семь лет от роду и, сделав из толстой веревки петлю, прикрепил ее на потолке сарая, подставил табуретку, всунул голову в петлю, оттолкнул ногой табуретку... Случайно кто-то вошел в сарай, жизнь ему удалось вернуть с трудом. Тетя его была совсем не злым человеком, ничем его не попрекала, выходила.

Он пошел в школу. Учился хорошо, особую ловкость проявлял на физкультуре, в борьбе, в прыжках, но навязчивая мысль, что он сирота и тетя не должна его кормить,

 

- 380 -

продолжала мучить. Однажды, когда Виктор, уже не впервые убежал из дома и бродил по окраине города, его выследила воровская шайка "краснушников" — тех, кто грабит товарные вагоны. Для них Виктор был находкой. Они забрасывали веревку в маленькое высокое окно товарного вагона, Виктор взбирался по этой веревке через окно в вагон, выбрасывал им ценные свертки. Шайка не зевала, а верхолаз по той же веревке на ходу выскакивал на землю. Ему было лет пятнадцать, когда эта «работа» опротивела еще больше, чем пребывание в доме тетки.

Он убежал в другой город и однажды замер от восторга, увидев, как шагает военный духовой оркестр, оглашая город звуками торжественной музыки. Как и многие мальчишки, он зашагал в ногу за этим оркестром, а потом, как немногие, сумел уговорить дирижера попробовать его "на музыку". Оказалось, у Виктора абсолютный слух. Он овладел тромбоном, потом кларнетом, стал «сыном полка», квалифицированным музыкантом. Но однажды на него снова "накатило": получив увольнительную на двое суток, он отправился в ресторан, пропил все свои деньги и обмундирование, вернулся в часть почти голым, на трое суток позже, а так как, вероятно, это было уже не в первый раз, получил два года исправительно-трудовых работ.

Переведенный по моей просьбе в наш лагерь, Виктор Ефимов вел себя идеально: хорошо играл на своем инструменте, а все свободное время тратил на овладение саксофоном. Музыканты его уважали. Он обращал на себя внимание огромной волей, которая светилась в его карих глазах даже тогда, когда он неподвижно сидел на верхних нарах, подобно Будде, скрестив ноги, в то время как другие музыканты исполняли любую его просьбу, почтительно произнося: "Виктор".

Впрочем, тут, вероятно, имели значение еще его ловкость и сила: не дай бог было чем-нибудь обидеть его.

Виктор Ефимов уважал меня как артистку, однако чуждался. Наша дружба возникла, так сказать, на медицинской почве. Когда мне сообщили, что Ефимов заболел и на завтрашнем концерте выступать не может, я велела немедленно отправить его в санчасть. Он заявил, что не признает врачей, наотрез отказался идти туда. Тогда со своей санитарной сумкой явилась в барак я. Ефимов сидел на верхних нарах с блестящими воспаленными глазами и перевязанным горлом. Я вскарабкалась на нары и оказалась рядом с Викто-

 

- 381 -

ром. Смерила ему температуру, посмотрела горло — все честь по чести, как и полагается фельдшеру, и вдруг услышала:

— Как, оказывается, приятно, когда вы лечите. Спасибо. Улыбку Ефимова я тогда увидела в первый раз. Мой больной выздоровел на следующий день и рьяно принялся помогать мне во всем: в налаживании дисциплины, которую он поднял в оркестре, в замене очень капризного польского скрипача. Виктор научился делать прекрасные оркестровки для нашего, тогда уже большого, джаза, помог мне пополнить репертуар произведениями Чайковского, Дунаевского, Хренникова, Крейслера, Сарасате, по праву стал дирижером.

В сопровождении нашего оркестра выступала Нелли, с которой мне удалось сделать интересную театрализацию песен из кинофильма "Петер". Русские народные песни с успехом исполняла Рая. Очень музыкальным оказался попавший в наши лагеря артист-комик Саша Жуков. Наш ансамбль был переименован в "Драмджаз под руководством Наталии Сац".

Когда я отправлялась на поиски новых дарований в смежные лагеря, не все понимали, что сопровождавший меня Вася — мой конвоир. Вася был горд своей причастностью к руководству прославленного драмджаза и, скорее, напоминал теперь усердного помрежа при главном режиссере.

Помню, как на четвертом участке разыскала далеко не молодого цыгана, дядю Михая. Небольшого роста, с пленительными, типично цыганскими глазами, он слушал меня, наклонив голову набок.

— Драмджаз на центральном участке организовали. Слыхали?

— Разговор идет. Хвалят.

— А вы, простите, по какой статье в лагере?

— По цыганской.

— Разве такая есть?

— А как же! Конокрадство. Цыган и есть цыган. Как коня без хозяина увижу — верхом и угоняю. Такая природа наша. Я уж не в первый раз за это сижу. Небольшая пауза.

— Прежде танцевали, говорят, лихо?

— Так это я и сейчас. Свое, родное, до смерти плясать буду. Было время — большую деньгу зашибал.

Кто-то садится за рояль. Дядя Михай скидывает пиджак,

 

- 382 -

двумя ладонями оправляет рубаху и все еще могучую растительность на голове и лице и начинает "ходить" под музыку. Походочка у него пленительная, и весь он какой-то стеснительно юный, когда танцует. Чем быстрее и громче звучит музыка, тем стремительнее его "выходка", и вот уже рвется наружу подлинно цыганский темперамент.

Какое-то время дядя Михай блеснул новой искоркой в нашем джазе, поднял дух и у старшего поколения, но исчерпал себя одним танцем. А вскоре мы проводили его на волю. Он благодарил всех нас за хорошее общество, улыбался, а потом, подняв плечико, со своей застенчивой улыбкой изрек:

— Крепко не прощаюсь. Ненадолго провожаете. Во сне вижу, как на неоседланном жеребце скачу... Эх, кони, жизнь моя! За них и отсидеть не жалко.

С цыганскими дарованиями нашему джазу везло. Ярким эпизодом, подобно дяде Михаю, мелькнула у нас Катя X. Пришла некрасивая, старообразная в свои восемнадцать лет на наш концерт, потом стояла в кулисе, не двигаясь с места, концертов восемь подряд. Долго молчала, и вот призналась, что хочет у нас петь.

Спросила ее, что она может спеть, попросила нашего пианиста найти для нее подходящую тональность — тогда у нас уже и хороший пианист был. Зазвучали вступительные аккорды. Катя запела:

Живет моя отрада

В высоком терему,

А в терем тот высокий

Нет хода никому...

Как это получается? Выйдет такая вот избитая жизнью девчонка, которая за секунду до этого и рот раскрыть боялась, и вдруг властно переносит вас в другой мир, другую жизнь, и видите вы только этот терем, эту «отраду», того, кто ее любит, и начинаете волноваться за него, добьется ли свидания...

Приду я к милой в гости

И брошусь в ноги к ней,

Была бы только ночка,

Да ночка потемней,

Была бы только тройка,

Да тройка порезвей...

 

- 383 -

Вот и помчались мы на этой тройке, забыли, где находимся. Что там слова! То, как Катя пела "Приду я к милой в гости и брошусь в ноги к ней...", словами все равно не передашь. Мир чужой любви на мгновение стал нашим, и музыканты удивленно переглянулись.

Катя, как и Михай, пятнадцать-двадцать концертов потрясала нас и публику, но так и осталась "звездой" одной песни. Потом Катя вернулась в мир большой жизни и стала хорошим трудовым человеком. Много позже я встретила ее в Москве, обняла она меня, сказала, что работает шофером, дочку свою Наташей назвала. Кстати, она сейчас у нас в театре помрежем работает.

Наш драмджаз помог многим. Позвольте вспомнить еще только одного — Васю.

Драмджазу были отведены в клубе три репетиционные комнаты. Все время мы работали над новым репертуаром. Я часто вела репетиции за пианино, сама аккомпанировала, заменяя подчас пояснения музыкой.

Помню, однажды мы репетировали с Нелли П. Я сидела за роялем. Время шло к вечернему отбою, Нелли требовала более быстрого темпа и твердила: "Главное, играйте быстрее". На что я ей строго ответила: "Главное, пойте чище". Произошла небольшая пауза, вдруг дверь отворилась, и на пороге появился незнакомый парень высокого роста, в бушлате второго срока, с лицом, вымазанным сажей:

— Вы... главная здесь Наталья? — спросил парень.

— Боже мой, не дают сосредоточиться, — пискнула Нелли.

— Что вы хотите, товарищ? — строго перебила ее я.

— Хочу... до джазу.

— Вы музыкант?

— Ни...

— На каком-нибудь музыкальном инструменте научились сами играть?

— На трубе.

— Хорошо играете?

— Ни, плохо.

С язвительностью признанного дарования Нелли произнесла:

— Завидная откровенность.

Я очень не любила этих ее выходок и продолжала разговаривать с парнем, который вызывал у меня жалость: явно попал сюда недавно и чувствует себя плохо.

 

- 384 -

— У нас хорошие музыканты, их много, принять вас в джаз, если вы не музыкант, невозможно. Или вы еще что-нибудь умеете делать?

— Спивать могу.

— Хорошо поете?

— Ни, плохо, — признался парень, готовый расплакаться.

Чтобы как-то его утешить, я спросила, какие песни он поет. Он назвал несколько, в том числе русскую народную "Метелицу", ноты которой стояли у меня на пюпитре.

— Ну что ж, если вам так хочется «до джазу», попробуйте мне спеть. Идите сюда ближе, я вам проаккомпанирую.

Пока парень застенчиво подходил к пианино, Нелли шептала мне в ухо, что ее удивляет мое стремление собрать всех "подонков" в наш уже зарекомендовавший себя джаз. Я заиграла вступление, Нелли демонстративно пошла к дверям, парень запел:

Вдоль по улице метелица метет, За метелицей мой миленький идет...

Уже с первых нот было ясно, что у него сильный красивый голос с той особой украинской сочностью, которая с детства была мне так близка в пении моей мамы и народных певцов, которых отец собирал в селе Полошки. Во время пения стало понятно и то, что парень музыкальный. Но когда он спел по второму разу "Дозволь наглядеться, радость, на тебя..." и легко и просто взял заключительные верхние ноты, даже "до" третьей октавы, у меня все дрогнуло внутри. Голос-самоцвет, настоящий драматический тенор!

Нелли, которая уже вышла было за дверь, услышав эти верхние ноты, мгновенно вернулась, и когда ее злое личико возникло снова в дверях, я получила еще одно подтверждение: с парнем нашему джазу повезло.

— Как вас зовут, сколько вам лет? Расскажите мне все о себе, садитесь на стул рядом.

— Лет мени двадцать один, звать Василий, фамилия Гура, деревенский, из-под Одессы. Учился в железнодорожном, потом был призван. Маты верно говорила: "Будешь лениться — счастья не увидишь".

— Баловали вас очень?

— Эге, баловной я. (Вздох, пауза.) На два года сюда угодил.

 

- 385 -

Произношу строгие слова, делаю "педагогическое" лицо, а в сердце — радость и ликование. Но сердце скрыто за теплой курткой, а наставления мои вызывают горькие и обильные слезы парня, из-за чего лицо его делается чище и открываются "карие очи".

— Значит, до джазу не возьмете? — спрашивает он горестно.

— Решим завтра. Может, и возьмем. Идите сейчас в свой барак спать, завтра на работу, как положено, потом вымойтесь хорошенько и в обеденный перерыв приходите сюда ко мне.

Лицо парня озаряется белозубой улыбкой, и он исчезает. Стоит ли говорить, что на следующий день он был снят с земляных работ, переведен в домик к нашим музыкантам, переодет, словом, «пришел до джазу».

Музыке он нигде не учился, поэтому, как говорили остряки, "Наталия Ильинична открыла для Василия Гуры индивидуальную консерваторию". Да, открыла. Он этого стоил. Кроме моих помощников, которые учили его музыкальной грамоте, учили хорошо говорить по-русски и читать стихи, я занималась с ним два раза в день пением.

Первый концерт, в котором Василий Гура в сопровождении нашего оркестра исполнял "Метелицу" и ариозо Ферфакса из "Гейши", произвел фурор. Но так как репертуар певца рос, а популярность — еще быстрее, поползли фантастические слухи: «Он — итальянец, она (это я) его там обнаружила, завезла в Москву, а теперь попросила его сюда выслать, чтобы после окончания своего срока всю Италию удивить, разработав его голос для первых партий в итальянской опере».

Нелли попросила меня сделать ей с Васей опереточный дуэт, но ее поверхностные способности (немного пения, больше танцев и пикантность) не выдерживали сравнения с настоящим оперным голосом Василия. Так этот дуэт и не получился. А Вася был к тому же и красивым хлопцем. Когда он пел украинские, русские, итальянские (!) песни, женщины лагеря толпились за сценой, чтобы хотя бы сказать ему "здравствуй, Вася" и посмотреть на него вблизи. На свой успех у женщин он не обращал никакого внимания, ему важно было "научиться хорошо спиваты". Тяга к музыке была у него огромная. За год работы мы приблизили его даже и к оперным ариям.

 

- 386 -

В лагерь близ Рыбинска два раза приезжала моя дорогая мама, приезжала дочка, приезжал сын Адриан. Одет он был в свитер-коротышку и хорошую курточку, из которой давно  вырос...    Почему?

— Как ты не поняла, мамочка, я надел все то, что ты сама мне прежде дарила. Это же важнее всяких там мерок. Все у меня есть, ты не волнуйся, а сейчас захотелось...  поближе к тебе мыслями, понимаешь?

Мои родные были довольны, даже горды, что и здесь я что-то придумываю, что у меня горят глаза.

Вытаскивать из недр человеческих "хорошее", глубоко спрятанное даже от них самих, нести радость слушателям и зрителям после их работы на "Волгострое" —  все это давало  ощущение, что какую-то пользу я здесь приношу.

22 июня 1941 года радио принесло страшное известие: гитлеровские войска напали на Советский Союз.

Война... Что-то будет с родной землей нашей? Сердце сжимается от страха за всех, за самое себя...

Но не зря говорят: "Пришла беда, отворяй ворота. Через некоторое время умерла моя мама. Я ощутила почти физически, как мостик, незримо построенный мамой между Москвой и мною, между моим настоящим и будущим, сломан. Прочитав известие о смерти мамы, рухнула на пол, долго не могла прийти в сознание.

 

Всенародное горе — война — еще больше сплотило наш коллектив, дало ощущение нашей возросшей нужности. Теперь нас ждали не только в других лагерях, но и в госпиталях. Нас направляли выступать и в воинские части.

Нет, не знаешь ты, Гитлер, славянской породы,

Не понять палачу душу вольных людей.

Не согнутся славянские наши народы

И не будут лежать под пятою твоей...

Когда мы с Сашей Шитовым и оркестром исполняли эти стихи, почему-то сразу объявляли воздушную тревогу. Некоторые наши музыканты даже просили меня:

— Наталия Ильинична, пожалуйста, не пугайте сегодня Гитлера. Опять бомбить будет.

Но мы и "пугать" продолжали, и об утверждении радости жизни и ее конечной справедливости в своих выступлениях не забывали.

 

- 387 -

Организовав непривычное — драмджазоркестр, я все же больше всего любила в нашем репертуаре то, что имело отношение к главному в моей жизни, — стихи «Отец и сын» А. Твардовского и "Девочка". Виктор Ефимов откопал эту «Девочку» в воинской многотиражке, а может, и сам сочинил, не знаю. Почувствовав к себе доверие, увлекшись такой неожиданной для него большой работой, как руководство нашим оркестром, он обнаружил редкую музыкальную одаренность. Написанная им музыка к "Девочке" покоряла силой темперамента, ритмической стремительностью; у меня было ощущение, что этими стихами — знаю, зачем и кому, — хочу сказать что-то самое сокровенное, что можно бы выразить словами: "Ребята! Сейчас, в эти тяжелые годы, я сердцем с вами". А стихи, о которых пишу, вот они:

Дорога желтая струится,

А в небе жаворонков звон.

На запад на рысях стремится

Кавалерийский эскадрон.

Бежит дорога метр за метром,

Мелькнула церковь, дом, амбар,

Несутся кони легче ветра,

На самом быстром — комиссар.

В нем битвы жар не угасает,

Он вновь отряд с собой увлек.

Вдруг видит — девочка босая

На перекрестке двух дорог.

Стоит, в ручонках хворостинка,

Убог и неказист наряд,

На бледных щечках — ни кровинки,

И губы тонкие дрожат.

Дорога желтая струится

Между холмов, между полей,

А он глядит и не стыдится

Внезапной нежности своей.

Сошел с коня — стоит под елью

Пред этой девочкой чужой...

Он гладит русую головку,

И хочется ему обнять,

Поцеловать сынишку Вовку

И дочь Марину приласкать.

Охваченный мечтой отцовской,

Он поднял девочку в седло,

 

- 388 -

И снова русую головку

Он гладит нежно и тепло.

И девочка уже не плачет

На перекрестке двух дорог,

А кони боевые скачут

К крыльцу у крашеных ворот...

Не сердитесь, что я задержала ваше внимание, приведя половину этого нехитрого стихотворения. Меня оно волнует и сейчас, когда я вспоминаю, как слушали "Девочку" в те годы, требуя повторить, и как я грустила среди этих людей, этого джаза по ребятам Москвы и театру для детей...

Конечно, из всех трех лагерей, которые врезались в мою жизнь, жизнь заключенной, в Рыбинском лагере мне удалось сделать больше полезного для многих по-настоящему талантливых людей, больше внести режиссерской инициативы, быть ближе к театрализовано-концертным программам, к искусству, в ту пору совершенно для меня новому, но особенно важному, когда над страной висела грозовая туча угрозы фашизма.

Наш "джаз за колючей проволокой" выступал не только во всех лагерях Рыблага, но и для вольнонаемных, делал прекрасные сборы по инициативе начальника строительства в Угличе Николая Исааковича Новицкого в пользу семей погибших.

Хочется вспомнить и о том, что многие начальники лагерей, в которых мы выступали, по-настоящему ценили наш коллектив, старались по возможности облегчать нашу жизнь, но им это плохо удавалось.

На "гастролях" по разным лагерям спали мы все вместе, постелив бушлаты на полу, питались впроголодь, но я уже радовалась и тому, когда доставала, наравне с вольными, махорку для заключенных-музыкантов.

По ночам особенно мучила тоска по Москве, по настоящему театру и, конечно, по близким. Все же старалась уснуть, чтобы на следующий день выступать, потому что выступления, успех были для меня в то время своего рода наркозом. Но длилось это недолго. Заболела тропической малярией, так называемой трехдневной. Могла выступать только один раз в три дня, потому что если сегодня температура была выше сорока градусов, назавтра — ниже тридцати пяти, и только один третий день был, так сказать, «выходной». В конце концов и этот третий день куда-то исчез,

 

- 389 -

выступления прекратились, меня переправили в больницу на том участке, на котором жила. Там, лежа на железной койке, все время думала о смерти мамы. Сулержицкие написали мне, как до последней минуты жизни она старалась поддерживать меня своими письмами, собирая на последние деньги пусть совсем маленькие, но такие дорогие для меня в то время посылочки, и больше всего волновалась тогда, когда ноги уже стали отказывать ей.

Больница в нашем лагере была очень плохая. Суп из рыбьих костей — кандер, горячий чай с куском сахара и триста граммов хлеба... Никого не винила. Война! Но мысль, что ко мне подкрадывается смерть, что я обречена от нервного и физического истощения на самое страшное, была неотступна.

И вдруг (о, это благословенное «вдруг») я начала получать настоящий горячий суп, а иногда и кусок мяса.

Кто же мог спасти меня в это время?!

Человек, которого я совершенно не знала, но который, оказывается, не пропустил ни одного моего выступления в сопровождении нашего, тогда уже по-настоящему хорошего джаза из сорока человек. Это заведующий аптекой Вячеслав Ильич Магидович, человек большой культуры.

Магидович относился ко мне, как истый рыцарь. Он считал за счастье «продлевать мою жизнь». Но когда начальник лагеря Егоров узнал, что Сац между репетициями стала забегать на полчаса в аптеку, где ее кормят "даже свежей рыбой", он вызвал меня к себе и строго спросил, так ли это. Я ответила: "Да, он меня уважает за работу и, зная, что мама умерла, а я работаю выше сил своих, считает, что поступает хорошо. Он не прав?"

Егоров очень ценил меня, поддерживал "моих ребят" махоркой по моим просьбам, а однажды как "лучшую женщину Рыблага" даже премировал меня яловыми сапогами и костюмом хлопчатобумажным. Но на этом его чуткость и исчерпывалась.

А я его спросила еще раз, плохо ли я поступила, съев вареную рыбу...

Он ответил не сердито, но строго:

— Весь вопрос в том — честные ли глаза у этой рыбы? Разговор на этом кончился, но после очередного концерта я рассказала все Виктору Ефимову и спросила, как мне поступить. Он ответил убежденно:

— Скажите ему, что у этой рыбы самые честные глаза,

 

- 390 -

потому что только она заметила, как вы сейчас слабы, и хочет поддержать вас не только для нас, а для всей Москвы, которая скоро, я уверен в этом, как и прежде, будет говорить о вас с уважением и восторгом...

Да, были и там люди, которые в меня верили... А я отдавала работе все, что могла. Старалась зажечь в людях чувство патриотизма — ведь страна наша изнемогала от фашистского гнета.

Любить Родину и не сметь считать себя ее равноправным гражданином — что может быть страшнее этого?!!

Наш драмджаз был буквально засыпан приглашениями в другие лагеря, госпитали, к вольнонаемным, и ни о какой усталости не могло быть и речи, даже если выступать сверх сил, по три-четыре раза в день.

Вблизи нашего лагеря находился аэродром одной из частей авиации дальнего действия. Мы всегда были желанными гостями и очень ценили каждое их приглашение. Помню, как-то начальник лагеря сообщил нам, что звонил комиссар аэродрома полковник Смирнов и очень просил выступить именно сегодня.

Отвечаем радостно: "Мы всегда в боевой готовности, гражданин начальник".

Уточняем программу, с азартом репетируем и грузимся в автобус. Конвоир Вася радуется вместе с нами. Это уже третий концерт за сегодняшний день.

И вот наш джаз — на сцене залитого огнями Дворца культуры. Открывается занавес. Среди зрителей — первые Герои Советского Союза, люди беспредельной храбрости, награжденные боевыми орденами и медалями.

Оркестр играет фантазию на темы песен Матвея Блантера... Все номера — на бис. Исполняем «В лесу прифронтовом", "Катюшу"... Наш драмотдел вместе с джазом бисирует новый музыкальный скетч, под джаз танцуем "Молдаванеску". Большой, разнообразный у нас репертуар, по-настоящему талантливые исполнители.

В заключение одетая в шинель и барашковую папаху исполняю с оркестром стихи Семена Кирсанова и по просьбе зрителей — «Отца и сына» Александра Твардовского в музыкальной аранжировке Виктора Ефимова:

Страна моя! Земля моя!

Одна родня! Одна семья!

 

- 391 -

В суровый час судьбы своей

Ты стала мне в сто крат милей.

В сто крат сильней тебя любя,

Встаем с оружьем за тебя.

Встают отцы и сыновья,

Страна моя, семья моя!

Концерт длился больше трех часов. Буря аплодисментов, летчики аплодируют нам стоя.

На сцену выходит комиссар аэродрома полковник Павел Николаевич Смирнов. Напротив него стоим мы все, участники "джаза за колючей проволокой". Голос у комиссара Смирнова дрожит, а мы кусаем губы, чтобы не заплакать.

— Сейчас — больше часа ночи. Вы приехали к нам на ваш третий концерт, потому что вы любите нас так же, как мы любим вас. У вас замечательный коллектив, созданный Наталией Сац, коллектив, который мы полюбили с первого раза. Через несколько часов мы полетим бомбить врагов нашей Родины. Но в нашей памяти и сердцах будет звучать ваша музыка, ваши песни. Они придадут нам новые силы...

Я отвечаю от имени всех участников концерта:

— Нет большего счастья для советского музыканта, чем сознание того, что наша музыка, наше вдохновение и пение хотя бы в самой малой степени, но помогают горению вашего патриотизма, вашим подвигам, которыми мы все гордимся. Наш труд в сравнении с вашим ничтожен, но в ответ на вашу, такую щедрую, благодарность мы повторяли и повторяем: «Служим Советскому Союзу!»

Потом...

Да, потом летчики покидают зал, мы покидаем сцену, нас вводят в отдельную комнату, просят скорее собрать наши костюмы и бутафорию, инструменты и ноты, на некоторое время зачем-то нашу комнату закрывают на замок, и только тогда, когда летчики разошлись, мы слышим команду "Левой... левой... левой..." Нас грузят уже не в аэродромный автобус, а в обычный «черный ворон» и везут обратно в лагерь. Уже совсем темно: и на проезжей дороге, и в сердце... После такого успеха... За что? Куда? И неотвязное: «Кто же сошел с ума?! Почему после успеха у летчиков, слов уважения — конвоиры?!»

"На свое место" в исправительно-трудовой лагерь...

Кто сошел с ума?..

Я долго не могу заснуть, но, как ни странно, на сердце

 

- 392 -

становится радостнее: меня не лишили самого для меня главного — права на творчество, ощущения, что нужна, гордости за людей, ставших и в этих ужасных условиях единым творческим коллективом. Они еще будут нужны своей Родине...

Виктор Ефимов, Василий Гура, Александр Жуков вскоре обратились к командованию лагеря с просьбой разрешить им отправиться добровольцами на фронт.

Примерно в это же время кончился срок и у меня. Но меня, вероятно, за недостаточно почтительный разговор с народным комиссаром внутренних дел оставили «вольнонаемным режиссером" в Центральном клубе МВД в Переборах.

Ну что же, я была рада и этому: зато я получила возможность попрощаться перед отправкой на фронт с моими товарищами, с теми, кто был гордостью нашего "джаза за колючей проволокой".

На расставание нам отпустили целых полчаса, и впервые я видела слезы на глазах моих ребят и заплакала сама. Пожалуй, сейчас я чувствовала себя еще более одинокой, чем в лагерях.

Полезла в свой мешок за носовым платком и, к удивлению своему, нашла в нем весь "военный паек", выданный на дорогу к фронту Виктору Ефимову: две пачки супа, килограмм хлеба и несколько кусочков сахара, бережно завернутых в записку от Виктора: «У этого сахара «честные глаза». Крепко верю, что вы снова, совсем скоро, опять будете горячо любимы Москвой. Спасибо вам за все. Ваш Виктор».