КПЗ

 

Я проснулся ночью и не понял, где нахожусь. Всмотрелся в груды тряпья, из-под которых исходил смрад и раздавался размеренный храп, и ужаснулся. Все вокруг безмятежно спали ... Я брезгливо поежился — по камере сновали мыши, их я боялся с детства. Никого, кроме меня, такие пустяки не тревожили.

До утра я не сомкнул глаз — когда в волчок заглядывал надзиратель, поворачивался на бок и притворялся спящим. Утром на допрос меня не вызвали. К обеду усатый принес мне передачу от мамы и сказал:

— Не полагается, подследственный ты. Но делаю исключение — бери! Здесь еда и одеялко ... Только следователю не проболтайся.

Я тут же разделил всю снедь, оставив себе пайки на раз.

Жуя, подумал, что голубое пуховое одеяло очень кстати. Чапан я отдал, а пальто и остальные вещи так и не дошли багажом со станции Варилка, да и дойдут ли? Мне надо, как революционеру, делать зарядку, раздобыть зубную щетку, порошок, мыло, и я обязательно должен выспаться ...

Ночью я снова бодрствовал.

Под утро накрылся с головой одеялом, пахшим домом и детством и заснул — мне снились родные места, школа и друзья.

Проснулся в обед — нам принесли в аллюминиевом бачке баланду. Мне тоже отлили супа и сунули в руку пайку хлеба, замешанного на отрубях. На второе была жирная каша, пахнущая бараниной. Ел я жадно, и староста Асламбек, глядя на меня, довольно ухмылялся: на пользу пошла мне его наука. Конечно, КПЗ-это только цветочки. Но все-таки пообвык немного.

Освоился я настолько, что на четвертый день сходил за обедом в столовую, которая находилась в двух кварталах от КПЗ. Тем, кто не подписал 206-ю статью — об окончании следствия, такие прогулки строго запрещались. Но Асламбек воспользовался тем, что назначили нового надзирателя, и послал меня. На улице я остановил первого попавшегося мне прохожего, сунул ему заранее заготовленное письмо для мамы. Тот дрожащей рукой запихнул его в карман и, озираясь по сторонам, быстро зашагал прочь.

Я ни на что не надеялся, но весточка моя дошла. В ней все выглядело неплохо: вокруг меня хорошие люди, недоразумение выяснится, никакого преступления я не совершал и скоро буду дома. Конечно, я в первую очередь успокаивал маму. Но и сам верил в то, что так и будет. Мои

 

 

соседи по камере считали иначе: раз взяли, то обвинят, даже если не в чем, эти обязательно что-нибудь найдут — попасть сюда пустяк, да выбраться никак. Само собой, я их не цитировал.

Бедная мама, она простаивала часами у проходной НКВД в надежде увидеть меня. И все — тщетно.

Однажды Асламбек, проходя мимо нее с бачком супа, решил подбодрить ее:

— Ваш сын больше не плачет. Начинает привыкать — уже конину научился есть!— сказал он.

Конина у меня вызывала отвращение — раз уж ее ем, то дело худо. Мама зарыдала.