«ОДИНОЧКА»

 

Меня увели в «одиночку», которая находилась напротив «девятнадцатой»— камеры смертников.

Здесь было сыро и холодно, зато на выщербленном полу стояла железная койка с матрацем, застеленная грязной простыней, с одеялом и подушкой в серых разводах.

Я замер на месте, ошеломленный этой редкой для тюрьмы роскошью. Что бы это значило? Мне стало не по себе — я вспомнил, что перед расстрелом переводят в особую камеру и оттуда уже без шума и свидетелей отправляют прямиком в расход. Правда, последнее время смертников держат в карцере, а он — в соседнем коридоре. Я сам заглядывал в волчок — прощался с обреченными. Говорят, что расстреливают их у стены внутреннего дворика — надо посмотреть, есть ли на ней следы от пуль ...

 

Я придвинул койку к окну, встал на край ее и подтянулся за решетку. Ослабевшие от постоянного недоедания руки сорвались, я упал на цементный пол и ушиб ногу. Расстроившись, что так ничего и не увидел, поставил койку на свое место. Сел на эту единственную здесь, кроме параши, мебель и всерьез задумался.

Меня заставил очнуться глухой стук из соседней камеры. Я подскочил к стене, «нащупал» место и приложил кружку. Меня спрашивали:

— Кто в «одиночке»?

— Брухис! Кого здесь держат?

— Не бойся. Отсюда к стенке не водят!

— Спасибо!— крикнул я.— Передайте мой новый адрес Рудакову. Ру-да-ко-ву!

Сразу повеселев, я подошел к койке, накрыл подушку полотенцем и, брезгливо поморщившись, рухнул в чем был на постель. И — уснул беспробудным сном — койка тебе не цементный пол, и тишина мертвая ...

Проспал я до обеда. Меня разбудило громыхание бачков и мисок: заключенным разносили пищу. Звук этот привычно ласкал мой слух, я с нетерпением дожидался своей очереди. «Окошко» распахнулось, появилась баланда с тремя листками капусты, ржавая селедка, и я стал уминать так, что за ушами затрещало.

После обеда мне захотелось поговорить с кем-нибудь, и я стал простукивать стены. Делал я это с опаской — в карцере для штрафников немногим лучше, чем в карцере для смертников. Хоть и удавалось передавать штрафникам табачок, бумагу и спички, но десяти суток в холодном и сыром каменном мешке на половинной пайке не выдерживал никто. Не дай бог туда попасть! ..

Мне повезло — соседи ответили мне скоро. К тому же сам Рудаков — его тоже перевели в другую камеру. Сказал он мне всего ничего — чтобы не вешал носа. Но мне и этого было достаточно.

А через несколько дней карцер для штрафников «упразднили», теперь он тоже стал камерой для смертников. Так я «закрепился» в одиночке и стал вовсю переговариваться с соседями. И тут со мной случилось непредвиденное для меня — очень скоро я затосковал по общим прогулкам, по тому, чтобы перекинуться словом-другим с человеком, видя его, вместе с ним провести часового на вышке и надзирателя у двери, махнувшись табачком, спичками, бумагой или огрызком карандаша. По тому, что стало для меня .. жизнью.

Через месяц «телефонные» тюремные новости о этапах, приговорах и казнях стали для меня пыткой. Я то и дело срывался с места и колотил ногами в дверь, требуя к себе начальника тюрьмы. Мне обещали, я ждал, но снова и снова передо мной вырастал надзиратель. Он молча выслушивал о книгах, о переводе в общую камеру, поворачивался и уходил ... Я не унимался. Со мной соглашались, меня успокаивали, но ничего не менялось. Разве что некоторые охранники стали по-своему сочувствовать — подбрасывали то окурок, то черпачок баланды. И такая толика человеческого отношения значила для меня очень много — я был благодарен, старался ничем не досадить им. Ну а уж сволочных надзирателей доводил до белого каления.

 

Изо дня в день жизнь в «одиночке» становилась для меня все невыносимей. Я писал, благим матом вопил, чтобы меня вернули в общую камеру, грозил, что если не переведут, то повешусь. Добился лишь одного — коридорный стал заглядывать в мой волчок все чаще.

В конце концов охранники всерьез решили, что я могу покончить с собой, и впихнули ко мне в камеру бытовика — невысокого, коренастого инвалида., Швырнули ему вслед матрац, подушку, одеяло и захлопнули дверь. Сосед мой подобрал спальные принадлежности, постелил себе между стеной и моей койкой и аккуратно положил на подушку пухлую торбу.

Сел и степенно произнес:

— Здоровьичка вам. Тут у меня пошамать есть кое-что. Родные у меня в Нарыне ... Не желаете?

— Это можно,— ответил я — А за что посадили?

— Да ни за что. Чужие вещи со своими перепутал, а мне за это полтора года дали.

— Надо же!— посочувствовал ему я.

Он довольно улыбнулся, сунул руку в торбу и протянул мне несколько лепешек и кусок мяса.

— В общем-то пока все как будто шло нормально. Работал я на кухне, убирал территорию... А теперь опять за жабры взяли, колоть ночами стали. Дело они мне шьют,— поделился, чавкая, сосед.

— Прокурору писать надо,— посоветовал я, тщательно пережевывая лепешку.

— У советской власти правды не найдешь,— буркнул он. Я насторожился. Он протянул мне еще несколько лепешек и продолжил:

— Вон они сколько о победе кричали, а войну-то профукают. Скажи, а?!

«А-а, зарабатывает досрочное освобождение»,— подумал я.

— Профукают как пить дать,— повторил он.

— А что я в этом понимаю?!— беззаботно откликнулся я. Сосед мой принялся поносить советскую власть в самых доступных для простого человека выражениях.

Я понял — начальство не прочь завести на меня новое дело. Лепешки и мясо были съедены, и сексот стал меня утомлять. Я принялся молча расхаживать по камере, без особой нежности поглядывая на него. Он прилег и стал дожидаться, когда его вызовут на допрос. Вернее, донос.

Стукача увели. Я переговорил с соседями. Они подтвердили, что я не ошибся — у меня в камере —«подсадная утка».

Соседа моего «истязали» на допросах снова и снова, и вначале это меня даже забавляло — со мной играли в кошки-мышки, а я все никак не «выскакивал из норки» ... Но вот срок моего пребывания в «одиночке» подошел к четырем месяцам, и я решил действовать. В один из вечеров разорвал на полосы простыню и стал плести веревку. Сосед мой, притворяясь спящим, внимательно наблюдал за мной. Я придвинул койку к стене, привязал к решетке окна и подергал, проверяя на прочность, веревку. Вздохнув, накинул петлю на шею. «Подсадной» мой

 

взвился в воздух, схватил ботинки и кинулся к двери. Забарабанил ими в окошко, закричал:

— Караул!

Я сдернул веревку, сунул ее под подушку и бросился на койку. В камеру влетел надзиратель. Мой «друг» заголосил:

— Этот!.. Он вешается! Уберите меня отсюда!

Охранник, выдернув у меня из-под подушки веревку, гаркнул:

— Останешься до утра! Если чего — стучи!..

Парень лег на постель, повернулся лицом к стене и... моментально уснул.

Утром, сразу после проверки, соседа вызвали на допрос. Вернувшись, он собрал свою котомку и, не глядя на меня, пробормотал:

— До свидания вам! Приятно было ..

Больше я его никогда не встречал, а еду его запомнил надолго. И еще неподдельный ужас в глазах — хоть и работал он на НКВД, а смерти ничьей не хотел.

Начальство поверило в розыгрыш. За мной установили постоянное наблюдение. Это означало полную изоляцию.