СУД

 

С Молдохуновым время пошло веселей. Он не скупился на шутку, в лицах изображал предстоящий суд ...

И вот, мы в зале суда — тесной комнатушке с большим, накрытым красной скатертью столом и маленьким — для адвоката, который уже занял свое место, несмотря на то, что мы от него отказались.

Напротив него, за таким же маленьким столиком, сидел прокурор. Вошли судья и заседатели — две молодые женщины в серых пуховых платках. Обе сели и уткнулись глазами в красную скатерть. Седовласый судья с красным то ли с мороза, то ли от водки носом, стоя зачитал нам материалы следствия. Спросил у каждого, понятно ли, какое нам выдвигается обвинение. Не дожидаясь ответа последнего из нас, обратился к адвокату и прокурору.

Мне стало ясно — приговоры заготовлены заранее. Тем не менее, когда нам дали слово, мы настаивали на своем: следователи и оперуполномоченный из Кара-Ункурта сфабриковали дело с помощью доносчиков. «Юристы» слушали нас, позевывая. Сонливость их словно рукой смахнуло, когда заговорил Рудаков.

Володя к своему последнему слову готовился фанатично, ночами не спал. По «телефону» сообщал:

 

— Сделаю им сюрприз. Все одно шлепнут, гады! И вот, долговязый и сутулый, он сухо отчеканил:

— Граждане судьи! Я родился в рабочей семье. На Волге. Отец мой отстаивал интересы революции, сейчас сражается против фашистов. Я закончил КИЖ в тысяча девятьсот сороковом году. Получал мизерную стипендию, разгружал вагоны на железной дороге. Я добыл образование своими руками и головой.

— Ближе к делу. По существу, подсудимый!— заметил судья. Рудаков вытер пот с побледневшего лица и, надвинув потуже на переносицу очки, продолжил:

— Природа обошла меня нормальным зрением, из-за этого не взяли на фронт... Но я всегда с теми, кто защищает Родину.

Сидящий позади нас и прислонившийся к стене следователь громко хмыкнул, судья одобрительно кивнул ему и улыбнулся. Прокурор застучал карандашом по столу:

— Вас же просили, предупреждали. Конкретней, короче. Видимо, ему уже надоело все это разбирательство и мерещился обед, которым после суда угостит начальник тюрьмы. Конечно, не баландой из трех Капустин, а хорошим барашком, доставленным с гор в обмен на свидание с каким-нибудь растратчиком или расхитителем.

Рудакова не смутило, что его явно пытаются сбить. Он повернулся к следователю и, кажется, впервые за долгие месяцы пребывания в заключении, побагровел и закричал:

— Да, да, мой отец бьет насмерть фашистов, а ты, гнида поганая, отсиживаешься в тылу и бьешь по морде придуманных вами врагов народа. Меня ты хлестал не просто нагайкой, а плетенкой. Чтобы побольней, да?!. Воюешь с безоружными, штампуешь преступников в обмен на звездочку или медальку?!.

Следователь, не дослушав, вскочил и исчез за дверью. Место его занял другой — допрашивавший меня.

Судья бешено заколотил кулаком по столу: сложенная красная скатерть — символ Советской власти — сползла, и в ней обнаружилась огромная дыра. Заседатели бросились складывать ее вдвое. Судья встал и вышел из-за стола — у него была расстегнута ширинка. Адвокат и прокурор переглянулись и захихикали. Заседатели, не заметив ничего, поставили на место чернильный прибор.

Рудаков не обращал на происходящее внимания:

— Нас незаконно гноят в тюрьмах и лагерях. Фальсифицируют все новые и новые дела!

Мы застыли в страхе и смотрели на Володю, как на икону — все мы в душе молили бога сохранить ему жизнь. А он тем временем продолжал:

— Я написал новеллу. Да, я! В ней я обличал фашистов, и если вы видите в себе сходство с ними, тем хуже для вас и лучше для меня. Я как журналист сумел задеть вас за живое. Ваши действия по отношению к нам жестоки и постыдны в наш просвещенный век. Вы судите русского за измену русскому народу, еврея — за пособничество немецкому фашизму, который убивает его соплеменников, а киргиза — за предательство народа, который вытащил его из вековой нищеты ... Вы всех хотите объединить в ненависти к советскому строю. Вам это не удастся! Над нами издеваются солдаты-инквизиторы в форме советских чекистов,

 

в руки которых отданы человеческие судьбы. Где же высшая пролетарская справедливость, за которую отдали жизни деды, а сейчас погибают на фронтах наши отцы? Судить нас как изменников?!. Вы не судьи, а сборище шутов. Судья заорал:

— Заткните ему рот! Уведите! Я прекращу разбирательство!

Рудаков не обращал на него внимания:

— Вы лишь мелкие пешки в крупной игре и большего не достойны. Взгляните на себя, подумайте, чем вы занимаетесь?!. Вы приговариваете людей к высшей мере, и водка после этого кажется вам пьяней, барашек — сытней, жена — теплей. А выстрел в осужденного у стены кажется вам фейерверком в вашу честь. .. Можно меня расстрелять. Но нельзя уничтожить, убить всех! Я ненавижу всю вашу подлую свору. Думаю, что Сталин всего этого не знает, иначе бы вам не сдобровать. Вам не удастся из нас сделать врагов Советской власти!

Разъяренные судьи удалились на совещание. Потом в зал вошли охранники, и мы поняли, что приговор будет суровым.

Рудакова и Житенко приговорили к расстрелу. Молдохунова — к 10 годам, меня — к 8.

На смертников тут же надели наручники и увели в «девятнадцатку».

Мы с Молдохуновым вернулись в прежнюю камеру. Молча сели рядом на нары. Правда и справедливость? Есть ли они вообще на земле? Никаких надежд. Ничего в нашей жизни не изменится.

И все же мы надеялись, что сейчас, когда идет ожесточенная война, и каждый человек важен для победы, наших друзей не расстреляют.

День за днем наши мысли возвращались к камере смертников. Мы вслушивались в крики и стоны, страшась распознать голоса Рудакова и Житенко. Товарищей наших среди уходящих на расстрел не было.