САТАР

 

Зима была в самом разгаре, этапа не предвиделось. Я как староста неутомимо отстаивал интересы зэков, доводил до сведения надзирателей и конвойных их жалобы и требования. Охранники привыкли ко мне и по молодости прощали многое. И вдруг — их сменили. Новые вохровцы зверели: в свое удовольствие шмонали, кого хотели и как хотели, совали в карцер, лишали передач и прогулок. С их ведома нас стали хуже кормить.

Я сказал своим:

— Они нас за людей не считают. Меня не слушают. Всем хай поднимать надо.

На меня донесли. Начальник тюрьмы был краток:

— За все заслуги — десять суток карцера. Он занят, сиди в одиночке. Я не возражал. Мне хотелось отдохнуть и от зэков и от надзирателей. В камере я сразу стал перестукиваться. Мне повезло вдвойне — справа ответил женский голос. Прижав днище кружки к стене, я внимательно выслушал свою соседку — она оказалась полячкой и получила десять лет по «пятьдесят восьмой».

 

Рассказав обо всем, что творится в тюрьме, она напоследок спросила:

— А вы не брюнет?

— Я одессит,— крикнул я.

— Так это еще лучше,— глухо прозвучало в ответ.— До свидания!

Я лег на подстилку и представил себе стройную пышноволосую и голубоглазую блондинку с ямочками на щеках. И то, как я встречаюсь с нею у памятника дюку Ришелье — в руках у меня букет акации, а из кармана пиджака торчит уголок белоснежного носового платка, и это говорит о том, что настроен я весьма серьезно. И она понимает это и улыбается, и становится почему-то похожей на дочь одного одесского доктора ...

В этот момент дверь заскрежетала, и на пороге возник высокий человек в киргизской треуголке и ярком китайском халате. Опоясанный темно-коричневым кушаком, в шароварах и шавровых сапогах, он держал на плече два цветастых ковровых хурджуна, набитых вещами и едой. На вид ему было лет около тридцати.

Он стоял, как зачарованный, и разглядывал стены и решетку, не обращая на меня никакого внимания. Потом опустил на пол хурджуны, подволок их в правый угол камеры, тяжело вздохнул и стал расстилать на полу кошму.

И вдруг плавным кошачьим движением отбросил вещи, легко сел, поджал ноги и, сунув под колени платок, вскинул к потолку руки, стал молиться. Сотворил намаз, прижал ладони к лицу и зашептал — быстро-быстро. Отнял руки, выдернул платок, вытер пот и сунул его в карман. Затем снова глубоко вздохнул и стал стелить дальше.

Соорудив постель, лег на спину и на чисто русском языке спросил:

— За что сидишь? Какая статья?

Я в нескольких словах объяснил. Он, укоризненно покачав головой, произнес:

— Ай-яй-яй, такой молодой и по такой статье. У меня пятьдесят восемь-два.

Я хмыкнул — уж этот джигит наверняка из банды Сатара. А о дезертирстве по 193-й статье ни слова не сказал.

Мой сокамерник вопросительно глянул на меня, перевел взгляд на потолок и замер. Он спокойно дожидался вызова на допрос. Я думал о своем.

Сосед мой то молчал, то мурлыкал какую-то бесконечную киргизскую песню. Он мне явно не доверял, и я с ним не разговаривал.

На первой прогулке он не ходил, а бегал трусцой без остановки — явно готовился к побегу.

На утро следующего дня принесли кипяток и хлеб. Коридорный крикнул в окошко:

— Сатар!

Сосед мой не тронулся с места.

Дежурный засмеялся:

— Оглох?! Ничего, теперь не убежишь! Здесь стены из гранита, метровые.

Легендарный Сатар, бежавший из следственной тюрьмы при НКВД, лениво подошел к окошку.

 

Теперь я тем более не собирался заговаривать с сокамерником. Такой зэк мог любого посчитать за «подсадного».

Поев, я выстукал соседку. Она, сбиваясь на польский, отбарабанила новости, стала называть имена казненных.

— Что с Рудаковым и Житенко из «девятнадцатой»?!— не выдержал я.

— Помилование еще не пришло.

— Что же делать?!

— Все будет хорошо. Меня зовут Мариной, я дочь офицера Войска Польского ... Не грустите. Я научу вас песенке. Хотите?!

Умувиленсием знем на дивенто

Ни дивенто так, як дись

Зараз везнем од шефа аконто,

Купьем ей букетик руж

Потом кино, кавярня и спацер

В ксенжицово пекно ноц

И бендиеме щаслива, весели

Ах пшийдие поуноц

И нас роздели ...

Я повторял следом за ней. Сатар смотрел на меня, как на умалишенного ...

На третий день пребывания в одной камере с Сатаром я спросил у надзирателя:

— Ну, скоро меня отправят?!

Тот как с цепи сорвался:

— Спешишь, щенок?! Скоро уйдешь в этап! Меньше вони будет!

Сатар слушал внимательно и настороженно. Надзиратель захлопнул окошко.

— Послушай, малыш,— сказал Сатар.— Ты мне все-таки нравишься.

— Я тоже о тебе много слышал,— ответил я.

— Что ты можешь обо мне знать,— задумчиво протянул он.— Я не боюсь смерти, но что может знать человек о ближнем своем? Неужели ты думаешь, что я боюсь воевать? .. За кого?! За тех, кто забрал моего отца? Все-то богатство — десяток овец, три лошади и две коровы. Все после ареста отца отобрали. Мать с горя умерла ... Нет, я мстил и буду мстить... С конвойными мы жестоко расправились?! Но ведь не у нас, а у них было оружие. Мы их голыми руками взяли ... Разве киргизы те, кто служит сволочи, которая называет нас нацменами?! Они же нас людьми не считают. Чуть что, кричат: «Эй, ты, зверь!» Прикрылись шестнадцатью гербами и делают из нас бессловесных тварей ... Да, я грабил и на нашей и на китайской стороне. А какая разница?! Меня заковали и сдали чекистам свои, а не китайцы. Будь они прокляты, трусливые рабы!

Сатар замолчал и отвернулся.

Я не проронил ни слова.

Уже после ужина Сатар снова обратился ко мне:

— Запомни, малыш, предавая, ты убиваешь своих детей и внуков. У меня есть сокровища, которые я припрятал, они пригодятся для дела. Ты еще увидишь! .. Ты грамотный, когда выйдешь, напиши про меня, потому что я прав ..

 

Вскоре его увезли в горы — он обещал показать, где спрятано награбленное богатство. Говорят, что «сунул фуфло» Морозову и пытался сбежать...

Надежду на побег он не оставлял до последнего — тренировался во время прогулок. Упорно — изо дня в день. До тех пор, пока его увели на суд. Оттуда он уже не вернулся. Я слышал его прощальный крик — уводили Сатара на расстрел ночью.