МЕНЯ ХОТЯТ УБИТЬ

 

Рыбачий находится на самом берегу Иссык-Куля. Здесь постоянно свирепствуют необыкновенной силы ветры, несущие тучи песка. Укрыться от них можно только в домах — в основном, в глинобитных мазанках. Одна из них, по соседству со зданием милиции и НКВД, оказалась пересыльной тюрьмой.

Зэки — не туристы, разглядеть поселок получше нам не удалось. Двор «пересылки» был обнесен очень низким забором, поверх него

 

просматривалась улица, дезокамера и баня, куда нас незамедлительно загнали.

Пошел «шмон»— из чапана какого-то «бая» случайно вывалилась денежная купюра. Надзиратели нашли ножи и деньги, составили акты.

После мытья вернули вещи, проверили все ли на месте и развели по камерам.

Каморка метров на тринадцать, в которую я попал, протоплена была так же скудно, как и баня. Но сорок человек очень скоро нагрели ее своими телами.

— Ну и грязь,— сказал Молдохунов.

— Земляной пол,— вздохнул Ивлев. Рудаков озабоченно почесал в затылке:

— Пол залит водой, а нары — одноэтажные.

— Зато параша из свежеструганных досок,— буркнул я. Конвойный передал в окошко фонарь. Потом принесли горячую рыбную баланду.

— Все понятно, рядом озеро,— весело сказал я и выразительно глянул на байские хурджуны.— Но есть у нас умельцы, и на суше рыбку удят.

Толстосумы, хлебая баланду, настороженно покосились на меня ... На ночь избранный нами староста зажег фонарь — светил он тускло и коптил. В темноте сладко похрапывали сытно поужинавшие «баи».

И вот — красный директор Мазников слез с нар, подошел к двери, встал на цыпочки, дотянулся до фонаря и, сверкнув лысиной, накрыл его тряпкой. «Европеец» по кличке Пантера вместе со своим другом бесшумно подкрались и вытащили хурджун у самого богатого из баев.

Едва поделили продукты, как загорелась тряпка на коптилке. Ее погасили, улеглись, укрывшись с головой, стали, покашливая, уничтожать добычу.

С утра «баи» смотрели на меня уже не настороженно, а с ненавистью. За завтраком и обедом мы тайком доедали остатки ночной трапезы. Пообедав, я подмигнул сидевшему неподалеку от меня «баю»:

— Хорошо, аксакал, когда все сыты!

— Шайтан!— крикнул он.

— Пес!— поддержал его еще один из толстосумов.

— Я пес, а ты — лаешь!— засмеялся я. «Баи» не сводили с меня горящих глаз. А к вечеру зэки победнее затеяли потасовку и под шумок сперли мешок толкана. Пошли ругань и угрозы — в основном в мой адрес. Бородатый киргиз кричал:

— Шакал! Пожалеешь!

— А я тебя и так жалею,— ответил я.

— У-у, шайтан!— свирепел «бородатый».

Я беззлобно огрызался.

Один из «баев» стал колотить в дверь.

Охранник внимательно выслушал своего земляка и сказал мне:

— Пошли.

Он привел меня в соседнюю камеру и передал старосте записку. Зэки столпились вокруг «старшого», и тот стал шепотом зачитывать «ксиву». Надзиратель вышел.

 

Я присел на краешек нар. Вокруг меня были одни киргизы, и мне стало не по себе — только тут я понял, что дело приняло нешуточный оборот. Похоже, что мой юмор был понят неверно, и на этот раз оказал мне недобрую услугу. Что же делать?

Я смотрел, как зэки снова и снова перечитывают записку и, упорно не глядя на меня, перешептываются — дорого бы я дал, чтобы узнать, о чем они совещаются.

Впрочем, все и так было ясно без слов. Вот, они все разом повернулись ко мне лицом и ... с криком набросились на меня. Я устоял под градом ударов — месили меня кулаками и ногами. Потом все схлынули и в руках одного из киргизов сверкнула «заточка».

Я прыгнул к двери, схватил крышку от параши и, прикрыв ею, как щитом, грудь, забарабанил пятками в деревянную дверь. Отбил удар ножа, еще один — дверь распахнулась, и дежурный за шиворот выдернул меня в коридор.

Моего ангела-спасителя послали «европейцы». Узнав о записке, они подняли такой тарарам, что он не побежал, а на крыльях полетел за мной.

Что удивительно, к парню, которому не удалось меня зарезать, я не испытывал никакой вражды — позже мы с ним вместе работали в шахте, а став бригадиром, я взял его к себе ...

Ну, а пока «баи» смотрели на меня волками, а я радовался вместе с друзьями.

В «пересылке» мы пробыли неделю. Потом, на рассвете, всех вывели во двор, построили и стали неторопливо загружать нас в крытые брезентом полуторки: меня с Рудаковым подвели к одной машине, Молдохунова — к другой, Ивлева и Житенко — к третьей. Житенко после камеры смертников сильно сдал — осунувшийся, почерневший, он переминался с ноги на ногу и негромко разговаривал вслух с самим собой ..

Рудаков с трудом взобрался по приставной металлической лестнице в грузовик, следом за ним я, еще несколько человек, и мы тронулись с места.

Везли под дырявым брезентом, порывы ветра швыряли в лицо снег с песком, и «европейцы» и «баи» все тесней прижимались друг к другу. От теплых чапанов и меховых шапок зажиточных киргизов веяло теплом и благополучием, но лица их были унылыми и испуганными. Мне было жаль их: они ведь на северных землях как цитрусовые, а их могут послать и в Сибирь, и на Колыму ... Я уже забыл, что они хотели меня убить.