«ШТРАФНИК»

 

За побег всю нашу бригаду, продержав несколько дней в зоне, перевели в режимно-штрафной лагерь, расположенный неподалеку от Фрунзе, в городе Токмак. Гнали пешком, а часть пути везли в полувагонах из-под щебня и песка. Рудаков, наверняка, по этому поводу повеселился бы. Впрочем, вряд ли — веселились в основном наши охранники. Забавлялись они по-простецки — их смешило, как мы задыхаемся под команды «лечь!» и «встать!», как шарахаемся от прикладов и вздрагиваем при выстрелах в воздух.

Усиленный конвой усиленно издевался над нами, и мы мечтали об одном — поскорее попасть в лагерь, о котором знали только то, что он возле сахарного завода, и строить нам придется новые корпуса.

И вот, мы в зоне. Глаз радуют чисто выметенные дорожки, цветы на газонах, аккуратно выкрашенные бараки. Удивляет обилие лозунгов с призывами разоблачать внешних и внутренних врагов — видимо, в лагере имеется свой художник, а КВЧ, культурно-воспитательная часть, у начальства в почете..

Мысль эта прочно засела у меня в голове, и в первый же день общих работ, соскальзывая с груженой тачкой со взгорка вниз и снова толкая ее вверх по склизким доскам под проклятия и угрозы конвойных, я повторял себе, что я должен попасть в КВЧ — иначе мне не выжить.

В зону я вернулся грязный, усталый. И, не ужиная, лег спать.

Так прошло несколько дней.

И, наконец, я решился — ворвался вечером в КВЧ, готовый рухнуть на колени, умолять... Инспектор, невозмутимо рисовавший плакат с очередным лозунгом, даже не оглянулся. Спросил, не поворачивая головы:

— В чем дело?

 

— Я-Лева Брухис!— решительно выпалил я.

— А я — безымянный художник,— насмешливо произнес инспектор.— Чем обязан?

— Вы можете значительно расшириться,— робко пошутил я.

— Боюсь, что не пролезу в двери,— заметил он, ставя восклицательный знак после слова «искупим!».

— Я организую вам драмкружок!— в отчаянии закричал я.

— Служенье муз не терпит суеты.— Сурово оборвал меня «безымянный художник».— Пойдите и прибейте плакат. Лева. А потом разотрите краски ...

Так я попал в «придурки»^*— занялся оформлением территории и стал выполнять поручения нашего лагерного начальства и зэков. Теперь в моей судьбе многое значило то, что нарядчик — высокий и усатый украинец Конопленко. — снисходительно и благожелательно кивает мне: мол, кантуйся пока, я разрешаю, а коменданты, два «ссученных»^** вора — Хорьков и Карим, по кличке «Басмач», благожелательно именуют меня своим писарем. Ведь этих двух боялись все — и блатные, и фраера. Я писал для них заявления, прошения, отчеты, сводки, а они за это по-своему опекали меня и время от времени подбрасывали табачку, кусок сала, рубашку или брюки ..

В лагере о такой жизни, как моя, можно было только мечтать, и трудился я, не покладая рук.

Нарядчик и коменданты держали в руках весь лагерь, куда направляли на отсидку многих крупных воров из столицы Киргизии. Воровская «элита» пыталась навести свои порядки, а Хорьков и Карим не допускали этого. Как из-под земли вырастали перед блатными во время сговоров или стычек худощавый, среднего роста русский и приземистый, широкоплечий и круглолицый узбек, которые никогда и нигде не появлялись поодиночке. Они были «духарями»— у них хватало духа пойти с «финарями» на десяток вооруженных воров. «Суки, но отчаянные, ни страха, ни меры в крови не знают,» говорили о них блатные, терпеливо выжидающие момента, чтобы рассчитаться со своими кровными врагами.

Тщетны были их мечты — все трое жили, как в крепости, в отдельном маленьком домике в центре зоны — на окнах решетки, двери на засове. А взять их можно было только во сне.

У меня такой крепости не было, а в положении я находился весьма деликатном — всегда между двух огней. Ведь в КВЧ, которая для меня стала домом родным, частенько заглядывали «честные» воры. Кто за газеткой, кто за бумагой для писем, а кто просто так —«поботать».^*** Чаще остальных за почтой или потолковать наведывался Костя-Рыжий. Заходил, с достоинством опускался на стул и, глядя из-под бесцветных бровей серыми глазами, лениво цедил сквозь зубы:

— При-ве-тик!

Ударение в каждом слове обязательно ставил на последнем слоге. Всегда одетый достойно своего высокого воровского ранга — в белую косоворотку, «правилку» и заправленные в сапоги синие шевиотовые

брюки, он очень не любил, когда ему в чем-нибудь отказывали. И мы не отказывали, за что пользовались его сдержанным расположением к нам.

Однажды Костя-Рыжий, задумчиво разглядывая меня до тех пор, пока мне стало не по себе, сказал:

— Слышал я, что подкармливал ты до «штрафника» дистрофиков и блатных. Блатных — это хорошо ...

Он не любил договаривать, и я понимал, что он меня предупреждает — ему не нравились мои слишком теплые, по его мнению отношения с лагерным начальством. Но я строго придерживался выбранного мной принципа —«ни к тем, ни к этим». Мало того, настолько хорошо освоился в роли «придурка», что позволял себе такое, за что другому, наверняка, не сносить бы головы. Особое удовольствие доставила мне возможность рассчитаться за валенки и шапку с Муном, лишая которых, он лишал меня одного из шансов выжить... Мун, возвращаясь по поселку в лагерь в хвосте колонны, изловчился, спер мешок с мукой и передал его вперед. Зэки занесли «товар» в зону, и в бараке при мне передали на четверть наполненный мукой мешок Муну — для дележки. Тот сунул его под подушку — начиналась вечерняя проверка. Все стали выходить, а я, обуваясь, «замешкался». Оставшись один, схватил мешок, задами бараков домчал до мастерской художника, заскочил, швырнул муку в бочку, забросал ее красками и пулей вылетел наружу ... А после проверки задумчиво продефилировал мимо Муна и его корешей, которые дружно ржали над «фраерами» и «дешевками», уже требующими на проходной «хлебушек». .. Их было не узнать, когда во время тут же начавшегося шмона, Мун обнаружил пропажу. Он матерился, грозил, проклинал «ворюгу», рвал на себе рубаху. Сообщники недоверчиво косились на него. А Костя-Рыжий, задумчиво поцокивая, не сводил с Муна взгляда своих холодных глаз — все знали, что ничего хорошего это не предвещает ...

С легкой душой, уже в темноте, за несколько минут до отбоя, вытащил я из бочки мешок и, отсыпав себе немного муки, отнес к проходной свой клад: буханка хлеба стоила по тем временам до тысячи рублей.