ЧУЖОЙ СПЕКТАКЛЬ

 

Только я встал с кровати, чтобы подмести пол, как в клуб ввалился пьяный Калашников в сопровождении покачивающихся надзирателей.

— Ну как закончилось представление Большого театра?— загоготал он.— Позволите вас обыскать?!

Один из надзирателей захихикал.

— Отставить!— гаркнул Калашников.— Не до смеха!.. Трясти по всем правилам! Он дважды судим! За контрреволюцию! Этот!.. Этот .. артист!

Отчего тюремщики так не любят артистов? И ведь не только тупым, темным, но и самым образованным и умным профессия актера кажется в чем-то подозрительной.

— Раздеться!— скомандовал «опер».— Догола!

Я разделся.

— Одеться! Мигом!— заорал Калашников. Я натянул на себя одежду.

Опер по-молодецки припечатал мне кулаком в грудь. Я отлетел в противоположный конец барака.

— Пусть спое ... ть или спляше ... ть, арцыс .. .ть!— предложил смешливый надзиратель.

— Еще чего!— протянул Калашников.— Время позднее. Отвезут, куда надо, там и запоет и запляшет ...

Оба надзирателя захохотали — теперь уже можно было, они успели перевернуть в бараке все вверх дном.

 

— Вещи с собой. Шагом марш — на вахту!— скомандовал Калашников.

Я собрал свой арестантский узелок.

Стук башмаков по деревянному настилу и стук сердца ...

Меня вели к вахте, и я ничего не понимал, кроме одного — это не обычное для лагеря пьяное развлечение охранников, это куда серьезней ...

С вахты меня завели в карцер. Я все еще был в шоковом состоянии, дышать было больно — возможно, опер сломал мне ребро ...

Ко мне втолкнули лагерного фельдшера, и я забыл о себе, взглянув на его разбитое в кровь лицо. Он причитал что-то по-узбекски, повторяя то и дело: «Алла, алла, алла».

Прошло совсем немного времени, и к нам втолкнули моего старого знакомого по Токмаку, нарядчика Конопленко. Я оторопел — его-то за что? Ведь он работает бухгалтером, я видел его несколько раз и даже как-то попросил у него огрызок химического карандаша — писать адреса. Он пообещал и сдержал слово, принес ... А уж фельдшер точно не имел ко мне никакого отношения. Нет, тут явно какая-то провокация.

Додумать все как следует я не успел — нас вывели на вахту, возле которой уже стоял грузовик. Мы забрались в глубь кузова, сели, тесно прижавшись друг к другу, под дулами автоматов. Калашников, перекрывая шум мотора, крикнул конвойным в касках и плащ-палатках:

— Если что — стреляйте!

Машина, газанув, рванула с места.

Я сидел на днище грузовика, обхватив голову обеими руками — после такого напутствия «опера» нас могли везти и на расстрел.

В третьем часу ночи машина затормозила у ворот тюрьмы. Нас ссадили и без промедления завели в тюремный двор. Прямо перед нами темнело здание с освещенными окнами, в которых, как в театре теней, мелькали черные силуэты — шла напряженная ночная работа ..

Принявший нас надзиратель вяло махнул рукой на середину двора и устало сказал:

— Вот здесь стойте и ждите ...

И вошел в здание.

Мы, поглядывая на окна, молча топтались на месте посреди двора.

Надзиратель вернулся и велел следовать за ним. Мы вошли туда, где кипела работа, поднялись по крутой лестнице на второй этаж и зашагали по длинному коридору.

У одной из дверей надзиратель остановил меня и бесцветным голосом произнес:

— Сидай на эту вот табуретку и жди. ..

Моих попутчиков повели дальше.

Я сидел и смотрел, как распахиваются и захлопываются одна за другой двери кабинетов, из которых доносятся стоны, ругань и вопли. Время от времени мимо меня пробегали и делали охотничью стойку торопливые люди, изумленные видом моего неразгримированного лица.

Наконец, меня вызвали к следователю. Седовласый энкэвэдэшник предложил мне сесть в кресло и принялся неторопливо перебирать бумаги и выписывать что-то на листок. Время от времени он поигрывал

 

кинжалом с чеканкой, и тогда зайчики с лезвия прыскали из-под настольной лампы мне прямо в глаза.

Томительно тянулось время. Автоматчик на вышке ударил в рельс — прошел час  ..

Снова удар в рельс.

Седовласый, лениво зевнув, глянул на меня, спросил:

— Ну, что ты можешь рассказать о своей антисоветской деятельности на Халтасоне?

И, не дожидаясь ответа, стал что-то записывать — так, словно меня и не было в кабинете.

Я молчал.

Снова ударили в рельс.

Следователь, вздохнув, повторил:

— Ну?   Что ты можешь рассказать о своей антисоветской деятельности на Халтасоне?

Я молчал.

Он кликнул охранника, и тот повел меня в камеру.

Тут уже были оба моих попутчика. Фельдшер, подстелив платок под колени и вздымая руки к потолку, отбивал поклоны аллаху, а Конопленко широкими шагами мерял вдоль и поперек камеру.

Я спросил у него:

— За что тебя?

У Конопленко забегали глаза:

— Та по ошибке, чи на пересмотр дела. Мы оба кассационные жалобы подавали.

Фельдшер словно воды в рот набрал.

Тут что-то было не так. Но что?

Я ломать над этим голову не стал — лег спать: утро вечера мудренее, думал я, и почему-то все время вспоминал, как удался, как хорошо прошел концерт... Уснул только, стерев рукавом с лица грим.

Утром, после завтрака, увели Конопленко. А после обеда, забрали фельдшера: он печально и виновато оглядывался на меня и шептали: «Алла, алла, алла ...» В камеру они уже не вернулись.

И тут на меня навалилось — я задыхался от мыслей о третьем следствии и третьем приговоре. О том, что никогда уже не увижу я своих родных и близких, и какое горе причиню им своей гибелью, а они, быть может, будут считать, что я сам повинен в ней — ведь так просто не «берут»!.. Нет, я не имею права погибнуть...

Допрашивали меня только по ночам — брали на измор, дожидались, когда совсем сдадут нервы. Я уже почти ничего не соображал — с трудом удерживаясь в кресле и упершись лбом в его подлокотник, отсчитывал про себя удары в рельс и вопросы, и молчал. А следователь невозмутимо записывал что-то простым пером в протокол, потом крошил сверкающим кинжалом спички, складывая из них горку и поджигал: пламя выхватывало из темноты его бледное и скуластое лицо с красными от бессонницы глазами ..

Седовласый был ярым сторонником «психологической обработки», и однажды, когда к нему зашел его сослуживец, он вдруг вскочил, заходил по кабинету и стал поигрывать своими сверкающим кинжалом.

 

— Ну вот что,— решительно сказал он.— Не хочешь говорить? Можно и по-другому.

Он приоткрыл дверь — из коридора донеслись стоны. Его сослуживец искренне удивился:

— Да что ты с ним миндальничаешь? Подвесь в рубашечке, сразу расколется.

Я с изумлением уставился на него. Потом полуутвердительно спросил:

— Вы что, фашист?

Он пнул меня ногой и вышел.

Седовласый засуетился:

— Сорвался он, прости. И рубашкой просто запугивал. Я этих методов не признаю. Ты и так дозреешь ..

Я не дозревал.

Седовласый, поупражнявшись в правописании, задавал уже всего один вопрос:

—Ну?!

Часам к пяти утра он вызывал охрану, и меня вели в камеру, где я падал ничком на матрац, лежащий на полу, и тут же засыпал. Вставал на хлопок «кормушки», ел и снова укладывался — благо в камере я был один.

В конце концов, за меня взялись всерьез. Допрашивали сразу три следователя.

Старший по званию, кивнув сидящему за протоколом седовласому, деловито произнес:

— Вот что .. Ты обвиняешься по статье пятьдесят восьмой —«два». Собирался ты взорвать третью штольню и просил для этого у Конопленко бикфордов шнур. Ну а взрывчатку ты припрятал в надежном месте.

Второй следователь усмехнулся:

— Да, да, не только Конопленко, но и фельдшер подтвердил это. Видел он, как ты с бухгалтером разговаривал. И слова слышал: «взрывчатка» и «бикфордов шнур»

Седовласый вздохнул:

— Запираться бессмысленно ...

Я на мгновение потерял дар речи, и мной вдруг овладело такое отчаяние, что я схатился руками за голову, закачался и застонал:

— Что делать?! Что делать?!

«Старший» благодушно пробасил:

— Что делать, сынок? Все проще пареной репы. Сознайся чистосердечно.

— В чем?!— заорал я.— Ни в чем?! В третий раз ни в чем!.. Гады!

От удара по голове я потерял сознание. Очнувшись, увидел склонившегося надо мной «старшего». Он выпрямился и укоризненно покачал головой:

— Ай-яй-яй!. Бросаться такими словами?! Обижать людей, находящихся на службе?! Запомни, за это и убивают.

Я стиснул зубы: кинуться на него? Нет, они меня не пристрелят, я им нужен, я им для чего-то нужен, иначе бы и из лагеря не стали вытаскивать... Лучше всего броситься на часового у калитки, когда поведут на очередной допрос.

 

«Старший», словно прочитав мои мысли, сказал:

— И не вздумай валять дурака. На очередном допросе — очная ставка с Конопленко.

Смешно, но мне уже не хотелось умереть — я сгорал от желания взглянуть в глаза этой продажной шкуре, плюнуть ему в лицо Конопленко на очную ставку привели заранее.

Следователей снова было трое.

«Старший» спросил:

— Знаете друг друга?

Я молча кивнул головой, бухгалтер — тоже.

— Гражданин Конопленко, изложите, что показали нам.

Тот, уставившись в пол, прокашлялся. Руки у него дрожали.

— Лева подошел ко мне,— начал он.— И попросил бик ...

Я бросился на него, вцепился руками в горло и стал душить. Он, раскинул руки, отчаянно захрипел. Следователи кинулись ко мне, пытались оторвать меня от моей жертвы, но сделать это было непросто. Тогда седовласый изо всей силы ударил меня рукояткой кинжала по голове, я невольно выпустил из рук скользкую от пота шею и упал в кресло. Когда я очнулся, Конопленко в кабинете уже не было. По лбу моему стекала струйка крови ...

«Старший» похлопал меня по плечу:

— Ступай, отдохни.

В камере я лихорадочно принялся связывать концы с концами, и задатки юриста, которые прозревал когда-то во мне дед, заставляли меня снова и снова искать хоть какую-нибудь логику в этом разыгрываемом с моим участием спектакле. Нет, пришить «дело» они могли, уже расстреляв меня.

Тут дела бумажные весомей человеческих ... Да и какое это дело — взрыв в штольне, ежедневно породу рвут ..

Меня снова вызвали на допрос, почти не дав отдохнуть от очной ставки.

Снова — три следователя. Настроены решительно.

— Ну, вот,. — сказал «старший».— Все и выяснилось, сам убедился. Ты, сынок, у нас совершеннолетний. Вышка тебе обеспечена.

— Это ты хоть понимаешь?— сокрушенно вздохнул седовласый.

— Вот оно, твое дело,— похлопал по папке третий.— Черным по белому — собирался сорвать добычу металла для обороны. Вышел на прямое сотрудничество с фашистами ..

Седовласый мягко пояснил:

— Не сознательно, но вышел. И доверять тебе мы сможем, только если ты будешь сотрудничать с нами, сообщать сведения о людях, которые нас интересуют и ...

— Даем тебе сутки на размышление,— раздраженно перебил его «старший».

— А я их не беру,— неожиданно для себя закричал я.— Не стану я доносить!..

На меня со всех сторон обрушился град ударов. Сначала меня вышибли из кресла, а когда я оказался на полу, стали бить ногами в живот, грудь, голову ... Я потерял сознание.