СНОВА ХАЛТАСОН
На проходной меня уже дожидался пожилой усатый конвойный. Дежурный на вахте спросил меня:
— Ты откуда?
Я ответил:
— С Халтасона.
— А куда хочешь?
— Домой.
— Отпадает.
— На фронт.
— Захотел!
— Тогда — на Халтасон.
— Чего это ты так радуешься?— удивился дежурный.
Я не мог этого объяснить. Я вдруг понял, как это прекрасно — жить.
— Ну что же,— сказал моему конвойному дежурный,— веди его на Халтасон.
Усач закурил самокрутку, затянул шнурком кисет с махоркой и сунул его в карман, но, глянув на меня, вынул его и развязал снова.
— Закури, паря,— предложил он и протянул мне кисет и обрывок газеты.
Я свернул «козью ножку», прикурил и с наслаждением затянулся.
Мы шли молча: сначала по дороге, потом по тропинке — среди травы и кустов, шелестящих на прохладном ветерке.
Конвойный был занят своими мыслями — у него, наверное, такой же «паря» на фронте. А я наслаждался редким счастливым днем. Страшно сказать, мне хотелось, чтоб он никогда не кончался ..
Все так же молча мы снова свернули на дорогу, голоснули попутку. Доехали до развилки и выпрыгнули из кузова. Пошли по дороге — отсюда до лагеря уже было недалеко.
Сдавая меня, конвойный отсыпал мне на прощание табачку и буркнул:
— Скорого тебе освобождения!
Вскинул на плечо автомат и ушел.
По сей день я ему благодарен за его немногословность и за табачок
Проводив его долгим взглядом, я постоял на вахте и пошел в столовую. Там меня поджидали зэки — они меня уже давно заметили на подходе к зоне. Смотрели они на меня с любопытством, но сочувственно. Дневальный спросил:
— Ну как?
— Под вышку гнали,— буркнул я.
Меня поняли — каждый второй прошел через эти жернова.
Никто меня больше ни о чем не расспрашивал.
Не расспрашивал и Калашников. Делал вид, что ничего не произошло. Но к себе тайком вызывал и требовал «ценную информацию». Я всякий раз совершенно искренне восклицал:
— Я и в лагере — советский человек. И не стану молчать, если кто-нибудь посягнет на наш строй!
Калашников сначала досадливо морщился, а потом совсем махнул на меня рукой.
Все бы ничего, но завстоловой «дядя Гриша» неудачно подкормил меня горячим супом с запеканкой. Боль была жуткая, диагноз — заворот кишок. Меня уложили на несколько дней в стационар. Болезнь моя стала той самой последней каплей, которая окончательно доконала меня. И я перестал заниматься самодеятельностью, кое-как тащил дела КВЧ ... Еще немного, и попал бы на общие работы и «дошел». Но тут снова возник неуемный Данцев: ему нужен был «бугор» для геологоразведочной бригады. К зиме людей у геологов не хватало, а страна ждала вольфрама.
Бригаду из четырнадцати человек я собрал за три дня — в основном из больничных «доходяг».
На четвертый день мы вышли в горы. Вел нас вольнонаемный Унгвицкий. Этот среднего роста, светловолосый с голубыми глазами прораб сразу поразил всех нас и атлетическим сложением, и интеллигентностью. Вежливый и с геологическим молотком в руках он напоминал доктора, простукивающего, как грудь пациента, скальный грунт. «Диагноз» он ставил безошибочно и обычно обращался к кому-нибудь из нас, как к ассистенту:
— Вскройте, пожалуйста, эту вольфрамовую жилу.
И легко поднимался к следующему пласту.
По мшистому плывуну он скользил, как по паласу. И мы старались не отставать от него.
В первый же день мы выполнили задание на двести процентов, и нам выдали 900 граммов хлеба и премиальную запеканку из овса. Возможно, зарабатывали мы и больше, но плывун засыпал вырытые нами шурфы, и нам выписывали наряд за нарядом по-среднему
Время в горах летело стремительно, и я незаметно для себя научился отыскивать вольфрамовые жилы. Соответственно, увеличилась и выработка — бригаду мою стали поощрять бушлатами и ботинками. Вещи и металл мы меняли у вольнонаемных на молоко, масло, изредка на спирт или сахар.
Свежий воздух и хорошее питание делали свое дело — по сравнению с остальными зэками мы казались богатырями. Особой выносливостью отличались среди нас работяги Шамов и Бабушкин — до заключения они валили и сплавляли лес, в лагере «дошли», а теперь вкалывали за десятерых ...
Работали мы, невзирая на погоду, а когда подошла зима, и кайло не брало мерзлого грунта, мы стали отогревать землю кострами.
Унгвицкий шутил:
— Грейте воздух, весну приманивайте!
И она настала.
Вместе с нею — слухи, бередящие весь лагерь: скоро перебираемся на северный склон, в двухзонье.
Как всегда, слухи подтвердились, и на одной из вечерних проверок, нам объявили:
— Переселяемся в новый лагерь. В женскую зону — ни ногой. Проходная — одна, карцеры раздельные!
Я и мои «геологи», поселившись с новыми этапниками — разномастными зэками, уверенно разместились на нарах «одним кагалом»— мы были на особом положении.
Доски в новом бараке пахли хвоей, на балках прозрачными янтарными капельками выступала смола, а меж бревен зеленел мох. Длинному столу и двум скамьям из свежеоструганных досок ставила точку уродливая прямоугольная буржуйка из кровельной жести .. Она была, пожалуй, единственным, что заставляло меня думать о зиме с содроганием. Впрочем, до нее еще было далеко.
А пока я с «геологами» каждое утро, подойдя по пружинистому дощаному настилу к вахте, поднимался в горы, поглядывая сверху на запретные друг для друга мужскую и женскую зоны.
В женские бараки имели доступ лишь нарядчик и комендант. Но в праздники «девочек» выпускали под присмотром надзирателей до отбоя в клуб, разрешали потанцевать под оркестр — клуб, как и вся администрация, размещался на мужской половине.
Жизнь у зэков переменилась. Они подтянулись, стали опрятней одеваться и спокойней себя вести. У некоторых появились свои «симпатии», и из зоны в зону полетели дружеские послания. Я был свидетелем того, как за колючей проволокой, под дулами автоматов, зарождалась любовь.
А любить в лагере кого-нибудь было трудно, жестокость и произвол сминали и коверкали любое человеческое чувство. Здесь его надо было отстаивать, порой — ценой жизни.
Я не о жадных взглядах и плотоядных улыбках женщин, которые у меня ничего кроме брезгливости не вызывали.
И все же я жалел их.
Бабья тоска не раз выливалась в забастовки.
Из-за колючей проволоки доносилось отчаянное:
— Начальник, мужиков давай. На работу не выйдем!
Конвойные, зверея, прикладами вышибали лагерниц из зоны.
И все-таки халтасонки рожали.
Детей у них отнимали, едва они переставали кормить грудью. Отнимали навсегда ..
Мой возраст и мой счастливый характер были для меня спасительны в этом лагерном мраке. Я радовался узорам вольфрама в кварце, пестрым коврам лугов и ароматам горных цветов. Радовался тому, что охранял нас всего один конвойный, тому, что он спал, уткнувшись лбом в приклад автомата, пока мы, отдыхая, пили парное молоко или пекли грибы на костре ...
Моя бригада в основном состояла из «политических». Для меня оставалось загадкой, чем эти трудяги из сибирских деревень и российских городков могли подрывать устои Советской власти. Они даже и слова «контрреволюционер» страшились, потому что не могли его выговорить. И совсем не страшились работы — она сама боялась их. Нормы гнали так, что премиальные валенки, новые бушлаты, шапки и бесхозный металл бесперебойно превращались посредством золотодобытчиков в американский шоколад, белую муку, тушенку и даже спирт...
Силу мои зэки накопили медвежью, и рвались на фронт.
В особенности допекали меня сибиряки Бабочкин и Шамов.
Первым обычно начинал Бабочкин:
— Напиши, бригадир. Шамов бубнил:
— На фронт нам надо. Бабочкин багровел:
— Кровью искупим! Не дай загинуть в дерьме!
И я писал для них очередное прошение, и снова не получал ответа ..
А как-то вечером, вернувшись в лагерь, я узнал, что начальник лагеря взят под стражу и находится под следствием. И упек его Данцев, «положивший глаз» на дочь Зейделя — я заподозрил, что и меня он поставил на бригаду из воров и мокрушников с недобрым умыслом ...
Данцев стал «хозяином» и тут же вместо «дяди Миши» назначил двух новых нарядчиков: Малиновского и Дружинина. А комендантом стал прибывший с одним из этапов Геннадий Ноталевич — высокий и атлетически сложенный, с бритой головой и серыми глазами, напоминающий Криса из «Великолепной семерки». Он никого и ничего не боялся, ходил один на десятерых блатных, и те бросались на колючую проволоку, предпочитая пулю часового его ножу. Таким же «духарем» был и нарядчик Малиновский, но он не любил крови, старался утрясать стычки мирно ... А Ноталевич на каждом шагу сам искал случая схлестнуться с ворами и расправиться с ними — он, уйдя из блатного мира, пощады себе не ждал и сам не знал ее ...
При таком вот коменданте решил Данцев восстановить самодеятельность на Халтасоне, стал предлагать мне «попутно» заняться ансамблем. Я отпирался как мог, но, зная, во что мне может обойтись окончательный отказ, в конце концов согласился на двойную «пахоту». Слава богу, выторговал хоть, что в самодеятельности будут участвовать и женщины.
Спускаясь с гор, я снова встречался с оторванными было от меня Люстиком, Колодным, Клянфером, Тупиковым. Поэт Падерин, бывший детдомовец, шепотом начитывал мне в углу барака свои новые стихи, среди которых было и такое:
Не ведая родителей,
Жилось в неволе мне
Философом сомнительным
На нарах, в тишине.
Мне лай овчарок яростный
Привычен при луне,
И надзиратель пакостный,
Что видится во сне.
Я вижу лик «вершителя»
Сквозь вертухаев* вонь,
Пишу я о мучителях,
И каждый раз — в огонь.
Во вновь прибывшем этапе я обнаружил конферансье с незаурядными способностями — киевлянина Соколовского, и прекрасного танцора и балетмейстера Владимира Салая.
Я хлопотал, устраивая актеров на более легкие работы — у многих из них не хватало сил репетировать по вечерам. Изрядно измотался я, добиваясь того, чтобы женщины готовились к концерту вместе с нами в клубе. И в конце концов облегченно вздохнул: в штольню больше никого из наших не посылали, артисток приводили. Правда, под конвоем, но нас это устраивало — охранники осаживали торчавших на репетициях блатных.
Изредка в клуб забегал Данцев, вовсю полыхавший при виде меня золотой улыбкой на смуглом цыганском лице — он был доволен мной. Как и Унгвицкий, который каждый раз хвалил меня за найденный вольфрам ... Я очень уставал, но все складывалось благополучно.
И вдруг...
Вместо Унгвицкого пришел совершенно незнакомый нам человек.
— А где прораб?— спросил я.
— Арестовали. Я вместо него,— виновато ответил он.
— За что?! За то, что к нам по-человечески относился?!— не сдержался я.
Он отвернулся и промолчал.
Новый прораб заботился о нас — носил нам и табачок, и газеты, но заменить Унгвицкого не смог.
Бабочкин и Шамов затосковали.
Случайно наткнувшись на заваленный галькой мешок с сухарями, я догадался, что они готовятся к побегу. Увидел, как они уходят с дальнего шурфа: смотрел и завидовал, а присоединиться к ним не решался — слишком хорошо помнил порванных овчарками и изуродо-
* Охранник на вышке (жаргон.)
ванных конвоирами неудачников. .. Этих, слава богу, не поймали — наш стрелок заспался, проворонил беглецов.
Мою бригаду держали в зоне и таскали на допросы целую неделю. «Кололи» на сговор и подготовку к общему побегу, но занятие это ни к чему не привело — дураков среди нас не было, негодяев тоже не оказалось. Ничего от нас не добившись, работяг моих погнали в штольни, а меня — на обшие работы ..
Выручил меня ... все тот же Данцев. Срочно понадобилась самодеятельность — приезжала комиссия из управления. Из бригады штрафников меня перевели дневальным в барак.
Смотреть ансамбль приехала сама начальник КВЧ Управления лагерей Бухбиндер. Не помню ее имени и отчества, внешне она тоже ничего особенного из себя не представляя, но на фоне наших «актерок» выглядела царственно. И рассудила по-королевски:
— По-моему, комиссии все ясно. При управлении лагерями должен быть свой ансамбль.
Мы продолжили репетиции и стали давать в выходные дни концерты.
Я по-прежнему работал в зоне — разносил лотки с хлебом, раздавал премиальные блюда работягам. Изредка обслуживал столовую, когда там, в изодранных телогрейках и рваных ватных брюках, обедали женщины. Их смуглые от грязи лица вызывали у меня тоскливую тошноту.
Все тягостней, невыносимей и страшней становилась жизнь в лагере. Вымирали «политические», прибавлялось блатных. Оказавшись в большинстве, воры стали сводить счеты с «ссученными», «потрошили» работяг. Те, обобранные кусочниками и изнуренные непосильным трудом, повально заболевали. Комендант и нарядчики, а вслед за ними и надзиратели считали больных «мастырщиками»* и избивали их до полусмерти. Смотреть на это было страшно.
Однажды я стал свидетелем особо жестокой расправы. Я отвернулся. Стоявший рядом блатной хрипло засмеялся и спросил:
— Что, придурок? Кишка тонка?!— Погодь, еще и не то увидишь. Брезента на всех мертвяков не хватит.
Так оно и было — в зоне начался произвол.
Жить в бараке стало опасно, и я переселился в КВЧ. Мне это позволили — начальство хорошо запомнило слова Бухбиндер о том, что «ансамбль должен быть». А следовательно пока должен быть и я ...
Запертая комнатушка с деревянным топчаном, буржуйкой и библиотечкой в несколько книг казалась мне верхом комфорта, но не безопасности ...
В конце концов в лагерь приехала специальная комиссия и постановила сменить коменданта и нарядчиков.
Меня вызвал к себе Данцев.
— Брухис, выручай,— сказал он.
— Чем?— спросил я.
— Поработай нарядчиком. Работа непыльная, распределил людей по объектам, и гуляй.
— Не могу я ...
* Симулирующий болезнь всеми способами, вплоть до увечий (жаргон.).
— Ну, на время только.
Я согласился.
И тут же пожалел об этом, ведь у меня не было никакого опыта, и я не знал даже самого простого: нарядчик пропускает мимо себя зэков только прижавшись спиной к стене барака ... В первый же день мне едва не раскроили череп — только каким-то звериным чутьем ощутил я сзади опасность. Резко обернулся — надо мной сверкнул топор. Я перехватил руку, выхватил у молодого зэка топор и погнал его топорищем в строй.
Через пять минут я был у Данцева.
— Все!— крикнул я, задыхаясь.— Хватит! Гони меня в штольню и сам репетируй!
Данцев оторопел. Такого он от меня не ожидал.
— Ладно,— буркнул он, помолчав.— Заведуй столовой ...
И я неделю хозяйствовал вместо «дяди Гриши», радуя сытной жизнью весь лагерь. Через семь дней, скормив зэкам месячную норму, я с треском вылетел из столовой — в карцер. На десять суток.
Целых десять суток я отсыпался на встроенном в стену топчане, согреваемый неустанной опекой друзей, передававших мне еду и курево.
После карцера меня направили на общие работы, где какое-то время учитывались мои недавние заслуги — я полеживал себе на отвале и читал. Но вскоре сменили бригадира, и я впрягся: снова толкал груженые вагонетки, наваливал лопатой глинистый песок с галькой .. Слава богу, сил у меня на это теперь хватало, а в том, что я еще понадоблюсь Данцеву, я не сомневался.
И оказался прав —«хозяин» вернул меня в KB Ч, где меня уже дожидался на топчане новый фаворит начальника и мой помощник — Соколовский.
В первый же вечер, за чаем, он спросил меня:
— Хочешь, я расскажу тебе одну забавную историю?
— О ком?
— Обо мне.
— Давай.
Он подпер голову рукой и задумчиво начал:
— Я работал следователем особого отдела во Фрунзе. Но молодость без денег — это почти старость. И я решил добывать их честным путем вместе с одним рецидивистом.
— Как это?!— изумился я.
— Очень просто. Мы брали только махинаторов. Деньги и ценности облапошенных ими граждан ... Изымали вполне законно — приходили, я показывал ксиву, а напарник конфисковывал ... Но до чего же, скажу я тебе, паршивые люди эти дельцы. Не дождавшись ареста, бежали жаловаться, что их ограбили. А сами, спрашивается, чем занимались? В общем, стали за нами охотиться. Долго мучились, пока все-таки не накрыли ... Вот так, ни за что, я и схлопотал!..
Я допил чай и посоветовал:
— Ты лучше об этом никому не рассказывай. Сам на себя беду накличешь. Разыщут тебя твои «крестники».