- 114 -

ЗА МИНУСОМ 39

 

Ощущение погони не покидает меня и по нынешний день. Я до сих пор не расстался с прошлым. А о том дне, когда я вышел на свободу, и говорить нечего. Во мне прочно сидели лагерь, огражденная проволокой тюрьма, надзиратель, друзья-зэки, такие же как я, и не совсем такие — уголовники. Все остальное для меня было необитаемым островом.

Пробежав с километр, я снова остановился. Я был совсем один и никому не нужен. И вдруг увидел — от мужской зоны отделился темный комочек. Он мчался ко мне.

Мой верный Найда ткнулся мне носом в колени. Я присел и прижался лицом к его морде.

Я шел на вокзал, а Найда весело бежал за мной. У железнодорожной кассы он вертелся под ногами, подталкивая меня лапами, словно торопил: домой, домой ..

Денег, выданных на дорогу, хватило только на один билет.

Я попросил дать билет без плацкарты — тогда хватит и на Найду. Кассир сказала, что на такие расстояния без плацкарты не ездят, и на собаку она билета не даст. Я гаркнул, что даст. Она покрутила пальцем у виска и захлопнула окошко.

 

- 115 -

Поезд уходил во второй половине дня, и я с тяжелым сердцем отправился к железнодорожнику, знакомому еще с тех пор, когда я работал бригадиров на водокачке.

Найда не отставал, ластясь на ходу и доверчиво поглядывая на меня.

Я недолго уговаривал своего знакомца взять пса. Он завел Найду в сарай, кинул ему кусок мяса и запер.

Я мчался со всех ног к вокзалу, разбивая себе колени чемоданом, сколоченным для меня зэками из амгуньских досок. Я ощущал себя предателем — я никогда никого не предавал, а оказался на свободе и сразу предал.

Задыхаясь, вскочил я на подножку вагона.

Предъявил свой плацкартный билет.

Прошел на свое место, сел на нижнюю полку.

Поезд тронулся, я прилип к окну, прощаясь с городом, в котором провел около пяти лет. Я искал глазами дом и сарай железнодорожника.

Мне не хотелось ни есть, ни пить. Я рухнул на полку и уснул, так и не разложив постель.

Свернувшись калачиком, я спал до тех пор, пока утреннее ноябрьское солнце не прыснуло мне солнечными зайчиками в глаза.

Я открыл глаза, зажмурился и поежился от холода. Комсомольск-на-Амуре был уже далеко за спиной. За окном то и дело стряхивали с крон свои снежные шапки деревья, сверкали сугробы ...

Залитый белизной лес казался бесконечным.

Томительно тянулись часы и дни. Казалось, что ехать до Москвы — вечность. Я не выходил на остановках из вагона, боялся отстать от поезда. И никак не мог поверить, что дадут доехать домой. Все ожидал, что задержат и вернут ...

И вот — Ярославль.

Я разыскал по адресу, данному мне Наташей Соловьевой, ее родных и передал им купленный мной в лагере сувенир.

Меня напоили чаем из самовара.

Под конец моего первого за долгие годы домашнего чаепития прибежал из филармонии Наташин брат. Его лихорадило от волнения. Он кинулся расспрашивать о Наташе.

Я еще раз стал рассказывать о самом главном — Наташа жива, выступает, и ей уже не грозит гибель.

Время пролетело незаметно. Сокрушаясь, что так поздно опомнились, Наташины родные стали собирать меня в дорогу.

Наташин брат проводил меня на поезд. Спросил:

— Куда вы дальше?

Я ответил уже со ступеньки:

— В Ригу. Он крикнул:

— Я обязательно вас разыщу!

Я стоял в дверях тамбура и махал первому провожавшему меня на свободе человеку.

В Москву я приехал после обеда, в Ригу отправлялся вечером.

 

- 116 -

Я просто обязан был повидать родных Игоря Переслени.* На розыски их дома у меня ушло не менее двух часов. По пути я заскочил в магазин и купил три детские игрушки для моих, неведомых мне племянниц.

Сегодня фетровая шляпа и долгополое пальто, болтавшееся на мне, были бы эталоном моды. Но в те годы в нем и с коричневым деревянным чемоданом в руках выглядел я нелепо. Редкие прохожие с изумлением оглядывались на меня.

Город казался мне суровым и серым.

В сквериках детишки, перевязанные крест-накрест платками, катали самодельные саночки.

В подъездах сидели на венских стульях старушки и вязали теплые вещи.

В парадной у Переслени старушки не было, и вместо венского стула стояла табуретка.

Я осторожно миновал ее.

Остановился возле двери, позвонил.

Дверь открыла Туся, сестра Игоря.

— Вам кого?— спросила она.

— Вы — Туся? Я вас узнал. Мне Игорь.. Она схватила меня за руку и втащила в прихожую. Выглянула на лестничную клетку и захлопнула дверь.

— Извините! Раздевайтесь, пожалуйста. Проходите!— она нервно теребила полу вязаной кофты.— Сюда, сюда идите. В гостиную.

Я прошел в большую, со вкусом обставленную комнату. В кресле сидела старушка, бабушка Игоря. Она вязала теплые носки. Она этим занималась постоянно, наивно надеясь, что они дойдут до внука. Рядом с ней сидел большой сибирский кот и мурлыкал.

— Бабушка, это товарищ Игоря,— сказала Туся и бросилась расставлять старинный чайный сервиз.

—Как он там?—спросила, не переставая вязать, старушка.

— Питание хорошее. И выглядит он неплохо,— начал я. Туся заварила чай.

— Все его очень любят и уважают. Он замечательный артист ... Игорь надеется скоро вернуться домой. Все время говорит, что очень хочет встретиться с бабушкой,— продолжал я.

Старушка заплакала.

— Вы пейте, пейте чай,— торопливо предложила мне Туся, снова нервно теребя полу кофточки.

Видно было, что она не доверяет мне, боится вступать в какие-либо разговоры. Затрагивать опасные темы или рассиживаться здесь я не собирался.

— Вы знаете, мне пора. Я проездом, еду в Латвию,— сказал я и поднялся.— Спасибо за угощение.

— Я вас провожу,— виновато пробормотала Туся.

По дороге она все время пугливо озиралась по сторонам.

Я ее не осуждал, у меня самого было ощущение слежки.

* Игорь Переслени после освобождения работал в одном из промышленных городов худруком народного театра. Следы его, к сожалению, затерялись для меня окончательно.

- 117 -

И недаром.

В поезд, отходящий с Рижского вокзала, я сел благополучно.

Но едва устроился на второй полке, как в купе вошел человек в сапогах и бушлате. В руках у него была корзина, и нес он ее так, словно не знал, куда деть. Мне показалось странным, что он старается на меня не смотреть.

Меня сморил сон. Проснувшись, я обнаружил, что чемодан мой исчез. Я понимал, что без проводницы здесь не обошлось, а на зэковский «сундук» ни один вор не покусится.

Но что поделаешь, пришлось смириться.

Так и не довез я до мамы из заключения своих дневниковых записей.

Но, впрочем, маме был нужен я сам — живой и невредимый.

И встретили они меня с сестрой по-королевски. Глядя на уставленный едой стол, я невольно ощущал угрызения совести — не так уж много денег было у моих родных, чтобы устраивать такое пиршество.

Пошли расспросы, воспоминания, и я забыл обо всем, кроме того, что мы снова вместе.

Для полного счастья мне не хватало только чистого паспорта — после каждого звонка в дверь мне приходилось прятаться в шкаф.

Надолго задерживаться в Риге я не решился, выехал в Елгаву — подыскивать работу и жилье.

Дни напролет бродил я по пустынным послевоенным улицам бывшей Миттавы.

Безуспешно.

К ночи я возвращался в Ригу.

И снова прятался в шкаф при звонке в дверь.

Мама все время волновалась, что меня задержат прямо на улице — уж больно был похож я в долгополом пальто и фетровой шляпе на сыщика из Скотлэнд-Ярда.

Но все обошлось.

После долгих мытарств я устроился руководителем драмкружка в Елгавский дом культуры.

Мне платили гроши и разрешали спать на столе в фойе. Но я был при деле.

А вскоре сестра пополнила мой скудный бюджет, и я справил новоселье — комнатушка моя находилась в доме, стоявшем во дворе костела, и ранее служила кельей какому-то монаху.

Моя трудовая жизнь на воле временно была определена — в будни я просыпался под колокольный звон, а в выходные засыпал под танцевальную музыку оркестра елгавского Дома культуры.

Тем временем в лесах и городе ловили лесных братьев и их пособников.

Одним из них оказался секретарь горкома ВЛКСМ Латышонок.

Я узнал, что и за мной установлено наблюдение. И, как когда-то на допросах, мой мозг заработал в одном направлении — я пытался найти правильный ответ. Теперь уже для себя, а не для следователя. Да, я сомневался в своей невиновности, я должен был найти, почувствовать за собой вину, иначе — как же мириться с этим спектаклем? Как жить?

Шел 1950 год, снова начались репрессии — в основном сажали «космополитов», но не брезговали и «пятьдесят восьмой».

 

- 118 -

Моих ребят, участников самодеятельности, стали вызывать в органы, у них выуживали компрометирующие сведения обо мне.

Я знал, чем это неминуемо кончится. И, бросив все, уехал от ареста в Одессу.

Одесса ошеломила меня солнцем и воспоминаниями о детстве и о моих товарищах.

Я никогда не был избалованным пай-мальчиком, рос обыкновенным подростком со всеми вытекающими отсюда последствиями. По Талмуду каждый мальчишка в тринадцать лет становится совершеннолетним, и я считал себя таковым.. Соответственно поступал: в кино ходил под ручку с Флорой — рослой, сформировавшейся девочкой. Садился подальше с ней в темноте, сжимал и перебирал ее нежные пальчики. От ее горячего дыхания захватывало дух и кружилась голова. Флора была хороша собой и дочерью состоятельных родителей — ее папа был заведующим хлебным магазином. С Флорой нам было по 14 лет, мы строили планы на будущее, не думая о том, что впереди учеба, неизвестность. И вдруг — грянула война. Мы больше не встретились — она стала врачом, а я — рецидивистом-«контриком».

Я с улыбкой вспоминал о своей «любви навеки». Вспоминал, как Флору ко мне ревновали и хотели отбить, но я не позволил. Шпана не раз ждала меня после школы, чтобы посчитаться, но меня выручал мой папа, которого боялись — он был очень сильный, портовый грузчик, площадочник, поднимавший одним плечом телегу с двумя тоннами груза. В прошлом конник Котовского, он ходил подпоясавшись красным кушаком и никого не боялся, кроме НКВД.

Я думал о Флоре, оставшейся в моей памяти очень красивой и необыкновенно нежной. И не удивлялся тому, что после срока боялся найти благополучную Флору и искал в Одессе Геню, маленькую отличницу с веснушками, тоненькими ручками, слабенькую и доверчивую. Но Геню убили немцы. Как можно было убить такое нежное создание?! Как?! Убили Люсю, Осю и других прекрасных ребят. Они все были лучше меня, талантливей, способней. Я был более практичен и поэтому выжил? Наверное, это так ...

Я думал об этом и понимал, что здесь-то, несмотря ни на что, мне обязательно помогут.

И одесситы сосватали меня Макару Анисимовичу Посмитному*. Он, вернувшись с фронта, собирал своих «неблагонадежных» и ставил перед ними дилемму: «Или работать и искупать вину перед Родиной, или гнить в лагерях». Все, само собой, предпочитали первое и, вкалывая с утра до поздней ночи, вывели колхоз в передовые.

Посмитный взял меня к себе завклубом.

Макар начинал утро с поиска шляпы под забором и стакана горилки на опохмелку, а заканчивал, после захода солнца, подведением итога хозяйского дня по сельскому селектору. Я пил с Посмитным вино «алиготэ», разъезжал с ним по полевым станам и удивлялся его умению хозяйствовать и неумению расписаться.

* Посмитный Макар Анисимович — дважды Герой Социалистического труда, председатель колхоза им. Буденного в Одесской области.

- 119 -

В мои обязанности входило принимать делегации из соцстран, партийных и советских руководителей, знаменитых артистов, писателей и журналистов.

Справлялся с делами я довольно успешно.

Все шло хорошо, до тех пор, пока в колхоз не приехал писать о Посмитном Нотэ Лурье*.

Я встретился с ним случайно в лавке, где покупал керосиновые лампы для лекционного зала.

Проводив его в свою комнату, я пошел расставлять керосинки — вечерами, как раз во время лекций, на станции нередко отключали электричество.

Нотэ был другом Ирмы Друккера,** брата моего учителя Бориса Ефимовича, с сыном которого я учился в одном классе. В доме у них часто бывали журналисты и писатели. Гостили Михоэлс и Зускин***— мы бегали за знаменитостями по ланжерону и ныряли следом за ними в волны Черного моря.

Сейчас Лурье находился рядом, в моей комнате в колхозном доме культуры. Человек из светлого моего детства ждал меня, и я торопился.

Я вошел в комнату.

За окном накрапывал дождь.

Лурье, еще не сняв плаща, сидел у стола.

Я закрыл за собой дверь.

В нее постучали.

На пороге стояли два сотрудника МГБ. Одного из них я узнал: он регистрировал мой приезд в Березовский район.

Второй был, как я понял, из области: широколицый, скуластый, с мрачным взглядом и хищно выдающимися вперед зубами.

Уставившись на меня, он спросил:

— Вы — гражданин Брухис?

—Да.

— Проживаете здесь?

—Да.

Он повернулся к Нотэ:

— Вы гражданин Лурье?

По интонации, с какой он это произнес, я понял, что пришли не за мной.

— Да, я Лурье. А в чем дело?!— удивился известный журналист.— Лева, что им нужно? Что они на меня так смотрят?!.

— Тише ты!— негромко сказал местный «эмгебист».

— Я с вами свиней не пас, не тыкайте,— возмутился Лурье.

— Расстегни плащ!— рявкнул мордастый, пробежав руками по его карманам.— Выкладай все на стол.

Лурье выложил газеты, ключи — больше у него ничего не было.

— А ну, на выход. Руки за спину, писака!— скомандовал мордастый.

— Вы не имеете права!— попытался возразить мой гость.

— Права мы знайдем, жалобщик, маланец проклятый!— Выталкивая писателя за дверь, перешел на украинский местный «эмгебист».

 


* Нотэ Лурье — еврейский писатель, журналист, театральный критик.

** Ирма Друккер — журналист, театральный критик.

*** Михоэлс, Зускин — артисты Московского театра «Госет».

- 120 -

Я застыл на месте.

Из долгого оцепенения меня вывел стук.

За окном стоял незнакомец в плаще с фотоаппаратом — по его лицу, плащу и шляпе стекала дождевая вода. Он жестом руки попросил меня выйти.

— Я — корреспондент «Крестьянки»,— зашептал он мне.— Лурье чувствовал, что его арестуют. Вот, просил передать кому-нибудь из родных

Он сунул мне клочок бумаги с адресом.

В четвертом часу ночи я пешком пошел на станцию — чтобы с первым же поездом уехать в город. В Березовку меня подкинули на попутке.

До поезда в Одессу у меня оставалось немного времени. Я зашел к знакомцу по лагерю, с которым вместе освобождался. Его не было — попал в «психушку».

Прошлое добивало зэков уже на свободе.

Я чувствовал себя загнанным зверем.

В Одессе прямо с вокзала направился в школу, где работал Борис Ефимович Друккер, и все ему рассказал.

Он знал больше меня — в эту ночь арестовали очень многих журналистов и писателей, в том числе его брата.

— Ни в коем случае не ходите в дом Лурье,— заявил он мне.— За ним ведется слежка.

Я вернулся в Березовку.

Через сутки, не беря расчета, выехал в Ригу.

В 1984 году я встретился с Лурье на даче Ковалевского в Одессе.

Мы вспомнили его арест.

Выслушав мой рассказ, он задумчиво произнес:

— А ведь я не просил сообщать родным, что меня забрали. Это была провокация.