ПРАВИЛЬНЫЙ ВЫБОР

 

Вскоре я занял в труппе место актера третьей категории. Мне доверили роль Мичмана в спектакле «Разлом», где я произносил единственную фразу и ту — на итальянском языке.

— Ариведерчи!— говорил я с гордостью и достоинством. Мне очень был к лицу костюм морского офицера и это окончательно покорило мою супругу. Она сказала мне:

— Ты сделал правильный выбор.

Согласиться с ней я мог лишь отчасти. Жить в искусстве было не менее опасно, чем в «зоне». Уже умер Жданов, но заклейменное им «низкопоклонство перед западом» продолжало оставаться тем самым рубежом, за которым маячили лагеря. Закрыли еврейский антифашистский комитет, в Минске убили артиста-философа С. Михоэлса. Газеты пестрели обвинениями в адрес искусства и культуры. Раскрывались антипатриотические группы театральных критиков, поэтов, журналистов, режиссеров — пошли по этапу «безродные космополиты». А в Москве возбудили дело о кремлевских врачах-отравителях. Интеллигенция со страхом ожидала новых арестов... В 1953 году умер диктатор — вся страна митинговала и рыдала, кроме тех, кто без вины прошел лагерные жернова и знал цену его улыбке, прячущейся под усами. В аппарате началась борьба за власть. Снова стали призывать к бдительности. В кино показывали старые фильмы. В репертуаре была публицистика Галана, которого убил его же ученик, «купленный Ватиканом». Играли пьесы о становлении ГДР, потом о Вьетнаме. Зрителей затаскивали в театр на аркане, играли при полупустых залах. Народ ни во что не верил, но кричал: «Ура!»

В дополнение ко всему актерам большинства театров зарплату выплачивали раз в три-четыре месяца. Приходишь выяснить дадут «денежку» или нет. А бухгалтер глядит на тебя поверх пенсне и ласково спрашивает:

— А зачем вам именно сегодня понадобились деньги?

Ты, конечно, скромно, потупишься:

— Я их не получал три месяца.

А тебе:

— Позднее получите — целее будут!

Так что насчет правильности выбора я мог согласиться с женой лишь отчасти.

А чего стоила одна только чехарда с директорами. И кого к нам не назначали — в основном из несостоявшихся партийных работников.

Один из них, как только возникал разговор об авансе, ссылался на боль в раненой груди и закрывался в кабинете. Уходил он в таких случаях из театра через окно.

Менялись директора быстро, бесперебойно и почти всегда безболезненно.

Почти всегда — потому, что однажды нам, наконец-то, выписали настоящего директора с далекого Байкала. Он принадлежал к известной театральной фамилии. Тоже — отбывал. И вот — согласился на Даугав-пилс.

 

Приехал он ночью, поужинал в ресторане на вокзале и пришел в театр. Ему открыла хромая дежурная — Паша.

— Я назначен к вам директором,— сказал он.

— Знаю,— ответила Паша.— Ждем вас. Но сейчас ночь.

— Я только взгляну и отправлюсь в гостиницу,— задумчиво произнес новый директор и пошел смотреть фотографии артистов в фойе и вестибюле.

Тем временем в застекленную дверь постучали двое в кожаных пальто.

— Сюда зашел наш папашка,— сказал один из них подошедшей к двери дежурной.

Она замахала на них руками:

— Уходите, уходите, здесь нет никого! И поспешно зашагала в конец фойе, где находился новый директор. Тот осмотрел при ней кабинет, где ему предстояло работать, и собрался уходить.

— Погодите! До утра рукой подать, да переспите же на диване!— взмолилась тетя Паша.

— Пойду в гостиницу. Там посплю подольше,— наотрез отказался он и ушел.

Он завернул за угол, вошел в гостиницу и поднялся на пятый этаж. Дежурная пошла за ключами. Когда она вернулась, постоялец был уже убит. Закололи его несколькими ударами финки, приподняв рубаху. Ни портфеля с документами, ни денег не взяли — убийцам нужна была только его жизнь. Из всей загадочной истории достоверно лишь одно — оба были в кожаных пальто и уехали на машине.

Директора хоронили с почестями. Приехали его провожать из многих театров России.

«И. О.» был назначен артист Сергеев. Потом из района к нам приехал Дониньш, очень порядочный и хороший человек, ничего не смысливший в театре.

А в 1953 году в театр привезли с «биржи» С. Э. Радлова...

В Даугавпилсский театр вошел высокий, интеллигентнейшей внешности человек. Пошаркал по коврику ногами в огромных стоптанных башмаках, одернул длиннющими руками видавший виды пиджак и прохрипел:

— Здрасце, господа арцисты. Прошел в кабинет и стал работать. Очень скоро я пришел к «главному» на исповедь. Он выслушал рассказ о моих злоключениях, вздохнул и сказал только:

— Положитесь на судьбу.

Между нами завязалась дружба.

Он мне рассказывал о театре, о драматургах и режиссерах. А героев Шекспира, лордов и принцев, изображал так, словно сам жил в то время.

Я же старался, не навязываясь, позаботиться о нем — сводил его к портному, который пошил ему костюм из модного тогда серого материала, называвшегося «Пепита». В обувной мастерской заказали ему ботинки сорок шестого размера ..

 

Радлов отбывал срок в Рыбинских лагерях вместе с женой Анной Радловой, здесь же сидел и артист Василий Яковлев. С ним они в заключении работали над «Гамлетом». Выйдя на волю, Радлов уже один продолжал эту работу в Даугавпилсском театре. Здесь, в городе на Двине, он осуществил свою давнюю мечту и поставил «Гамлета».

После этого спектакля о театре заговорили не только в республике, но и за ее пределами. Радлова стали переманивать в Ригу, но... придерживала статья «за минусом 39».

Однажды меня вызвали в горком и предложили должность директора. Я сознался в том, что ранее был судим, и меня не утвердили.

Я пришел в театр и спросил Радлова:

— Как жить дальше? И он опять ответил:

— Положитесь на судьбу. Я на каждом шагу ощущал себя меченым. Как только дело доходило до повышения оклада, мне с сожалением говорили:

— Никак не получается.

— Но почему?— спрашивал я.

— Вот не знаем,— отвечали мне.— У нас в комиссии собираются ветераны партии. Как доходят до вашей фамилии — не утверждают.

— Ага, понятно. Значит, фамилия?— констатировал я.— Но она ... с таким же окончанием, как и латышские.

— Не знаю, не знаю. Вы, конечно, думаете, что из-за того, что вы еврей? Нет, нет, вы ошибаетесь!

И я снова оставался на нищенском окладе. А дома — жена и ребенок...

Но были и совершенно замечательные, светлые дни. Самые яркие из них — гастроли Даугавпилсского театра в Риге. Мы играем через день «Гамлета» при переполненном зале. Гастролирующий в Опере Московский театр Моссовета горит, на спектаклях больше половины мест пустует — дирекция просит аудиенции у министра культуры Калпиня. Грозятся подать в суд, если даугавпилссцы не перестанут играть Шекспира. Мы с Радловым .ликуем.

Я хожу по организациям — все заказывают встречи с главным, всюду его принимают тепло, но ... с оглядкой на его прошлое. Радлов усмехается, его этим не выбить из колеи. Самое страшное он уже пережил, когда от него, как от врага народа, в свое время отказался в печати сын. После спектаклей он рассказывает обо всем: о веселом, грустном и чудовищном. И никогда не вспоминает о сыне — он вычеркнул его из своей жизни ...

1955 год. В театре сказали, что в наш город приезжает депутат Верховного Совета И. Г. Эренбург. Я решил обратиться к влиятельному писателю за помощью — поговорить с ним о реабилитации.

В тот день я вовремя подошел к гостинице — из подъехавшей машины с трудом выбирался уже немолодой человек в берете и светлой, крупной вязки, кофте. Покачнувшись, он оперся рукой о мое плечо и попросил поскорей проводить его в «апартаменты». Мы вошли в номер, он прилег и попросил взять рецепты и принести ему лекарства. Я отправился в аптеку.

 

Когда я вернулся, Илья Григорьевич уже сидел в кресле, курил трубку и в промежутках между затяжками прихлебывал чай. Он сказал, что чувствует себя лучше:

— Хочу прогуляться по Двинску,— заявил он. Я предложил ему свои услуги.

Когда мы спустились, он попросил меня показать, где жил Михоэлс. Номера этого дома я точно не знал и сказал:

— Молодежная четыре или шесть.

Улица находилась недалеко, и мы очень скоро очутились на месте.

Эренбург постоял, потом, склонив голову, сказал:

— Неважно, в каком доме, но здесь началась трагическая судьба великого трагика.

На обратном пути он какое-то время молчал, а потом озабоченно произнес:

— Здесь, в Двинске, много безработных женщин. Не знаю, как им помочь.

Коль скоро он заговорил о своих депутатских обязанностях, я протянул ему заранее написанное ходатайство и спросил:

— А мне вы сумеете помочь?

Он огорченно взял его, скорбно покачал головой и вернул.

— Скоро будет реабилитация для всех,— вздохнул он.— Потерпите, осталось немного.

У подъезда гостиницы мы попрощались и расстались. Надо признаться, что я не поверил Эренбургу и поехал в Москву сам.

Я пробежал множество длинных коридоров, миновал множество дверей, прежде чем в одном из дальних кабинетов вежливый и спокойный молодой чиновник не сказал мне:

— Уезжайте домой, не тратьте время и деньги на поездки, через месяц вас реабилитируют.

Так оно и было.

Моя жена, радостная, запыхавшаяся, прибежала в театр с моей реабилитационной бумагой, скрепленной гербовой печатью.

Меня сняли с роли в чужом, чудовищном спектакле.

Я был полностью реабилитирован в 1956 году.

Вырастил сына, у меня двое внучат.

Работаю директором Рижского Академического театра Русской драмы.

Но до сих пор не избавился от ощущения погони.

И рад, что воспоминания эти иллюстрируют и фотографии моего сына.

 

Рига,

1989.