Сколько стоит человек. Т.1. Тетради 1,2

Сколько стоит человек. Т.1. Тетради 1,2

Тетрадь 1. В Бессарабии (1939–1941)

Через головы местных акул

9

Через головы местных акул

Прежде я никогда не плакала. Когда умер отец, которого я боготворила, мне было не до слез: надо было спасать маму, чуть было не умершую с горя. Спасать не только ее жизнь, но и рассудок, которого она чуть не лишилась - так велико было ее горе...

Кроме того, что греха таить, Румыния была страна средневековая, феодальная, и когда главою семьи оказалась девушка, то многие акулы ринулись в надежде поживиться. Папа - юрист-криминолог и «джентльмен до кончиков ногтей» - отнюдь не был образцовым хозяином-земледельцем. Все хозяйство -забота о земле, о работе - давно было моей обязанностью, и я всегда была рада и горда, что он мог спокойно читать в шезлонге в своем саду, который он так любил; рядом с ним - мама, v его ног - любимая соба-

10

ка, и кругом мирная картина: вековые дубы, лужайка, сад, виноградник... Я гордилась тем, что могу дать ему возможность отдыхать, а не биться как рыба об лед: нелегко было вести хозяйство, когда из ничего надо было создать что-то. Кто видел, с какими трудностями приходилось встречаться мне? Папа, как английский король, «царствовал, но не управлял»¹. Зато он пользовался неограниченным кредитом у местных богачей - скупщиков зерна: денег он брал сколько хотел, а расплачивался, когда реализовывал урожай, то есть к весне.

Умер отец в самый разгар осенних полевых работ, и кредиторы предъявили к оплате векселя раньше, чем покойника в гроб положили. Но они просчитались: вместо того, чтобы подписать кабальные обязательства, я через головы местных акул заключила сделку с Государственным федеральным банком, обязавшись поставить для экспорта зерно самой высокой кондиции. Один Бог знает, сколько мне пришлось для этого потрудиться!

Но это было потом. А пока что, едва похоронив отца, я сразу же расплатилась со всеми долгами и в дальнейшем ни разу не воспользовалась кредитом,


¹ Впервые это выражение по латыни («Rex regnat sed non gubernat») употребил в польском сейме гетман Ян Замойский (1541 -1605), но широкую известность оно получило в XIX вене на французском языке («Le roi r8gne et ne gouveme pas») благодаря историку А.Тьеру. Здесь и далее - примечания редактора, за исключением сделанных автором лично.

11

который мне предлагали местные финансовые тузы. Но для того, чтобы доказать, что я твердо стою на ногах, мне пришлось не на шутку проявить «глазомер, быстроту, натиск».¹ Горе должно было молчать, было не до слез.

«Странная война»

Слезы не приносят облегчения. Они лишь расслабляют, от них лишь подкашиваются ноги и туман застилает глаза. Необходимость борьбы, напротив, встряхивает, заставляет напрячь силы и обостряет взор.

Я решила твердо стать на ноги, добиться независимости и для этого прежде всего обзавелась идеальным сельскохозяйственным инвентарем лейпциг-ской фирмы «Эдельвайс», пожалуй, лучшей в мире.

К чему я это вспоминаю? Для того, чтобы объяснить, как это могло случиться, что повседневные хозяйственные заботы отвлекли мое внимание от грозных событий, потрясавших Европу. Нет, я неправильно выразилась. Я внимательно следила за сгущавшимися на горизонте тучами, но недостаточно вдумывалась в смысл событий: повседневные заботы заслоняли собой горизонт, и создавалось обманчивое впечатление, что гроза пройдет мимо.


¹ Три воинские искусства в книге «Наука побеждать" русского полководца А.В. Суворова.

12

В Европе разгоралась непонятная для нас «странная война». Обе стороны топтались, стоя друг против друга, и показывали одна другой кукиш в кармане. При поверхностном осмотре казалось, что «лава застыла», но подземные удары заставляли настораживаться.

Как-то не верилось, что, кроме Запада, существует еще и Восток. Наверное, оттого, что там происходило слишком много непонятного. Особенно с 1937 года. А тому, чего мы не понимаем, мы не верим. Только этим я могу объяснить свою близорукость!

Я работала с каким-то упоением, с остервенением. И результаты уже сказывались: я акклиматизировала новые виды злаков (шестирядную рожь, безостый ячмень, кукурузу «Чинквантино»), поставляла отделению народного хозяйства (Camera Agricola) сортовые семена, за что они мне предоставляли трактор для вспашки земли. Одновременно «встала на рельсы» ферма племенного скота - свиньи Ланкастер и овцы-метисы Каракуль.

Могла ли я больше внимания уделить отдаленным раскатам грома, будучи уверена, что гроза пройдет мимо?

Роковой год

Шел 1940 год. В марте я внесла последние деньги за инвентарь: хозяйство было чисто от долгов и процве-

13

тало. Наступил июнь месяц.

27 июня, вернувшись вечером с поля и управившись с хозяйством, я подсела к маме - попить чаю. Лампу не зажигали: за окном горел закат - любимое «освещение» моей мамы, и мы сидели у открытого окна, пили не спеша чай и слушали радио. Девять часов. Из Бухареста передают последние новости: «Из Лондона сообщают...» Вначале - о положении на фронте, весьма печальном для Франции: немцы без всякого сопротивления шагают на юг; в Савойю вторглись итальянцы, но были отброшены; в Греции...

И вдруг тем же монотонным голосом диктор продолжает:

- Советский Союз высказал претензию на территорию Бессарабии. Смешанная комиссия в составе (имярек) генералов вылетает в Одессу для урегулирования этого вопроса...

Мама подносила ко рту чашку. Рука ее задрожала, и чашка со звоном опустилась на блюдце. Я помню ее растерянный взгляд:

- Как же так? Что же это будет?

До меня, кажется, не дошло то, что мы услышали. Или показалось чем-то несерьезным - очередной «уткой».

- Что будет - увидим. А пока что пей чай! - сказала я невозмутимо.

Теперь даже трудно себе представить, что сердце, которое должно было быть вещуном, ничего не возвес-

14

тило. Как будто еще совсем недавно в прибалтийских республиках не произошло нечто подобное и как будто мы не могли догадаться, во что это выльется! Одно лишь несомненно: в этот вечер мы в последний раз уселись за стол безмятежно... Чай мы не допили и из-за стола встали в подавленном настроении. Мама расстроилась, а я... О, я не имела ни малейшего представления о том, что нас ждет. Ночью по Сорокской горе непрерывной вереницей шли автомашины с зажженными фарами. Мы думали, что это румынские. Нам и в голову не пришло, что в Бужеровке наведен понтонный мост и что это советские танки и бронемашины.

Не имела я ни малейшего представления о том, что в нашей жизни произошел крутой поворот и что все привычное, незыблемое оказалось уже где-то за чертой горизонта!

Утром, отправляясь в поле на пропашку сои, я зашла к маме и, поцеловав ее, сказала:

- Когда встанешь, послушай-ка, какие новости сообщат по радио.

Не пришлось прибегать к помощи радио! "Новости» явились сначала в виде советских самолетов. Один приземлился неподалеку от нашего поля. Еще несколько таких же небольших самолетов с ревом пронеслись, на бреющем полете, на запад,

Бросив работу, я поспешила домой. По дороге через деревню Цепилово проходили грязные, защитного цвета бронемашины, небольшие танкетки. То тут, то там стояли они у обочины дороги. Черные лужи сма-

15

зочного масла виднелись на дорожной пыли, и измазанные бойцы что-то чинили.

Одна машина вышла из строя на перекрестке, неподалеку от нашего дома. Из нее текло что-то черное, и деревенские парни, подталкивая друг друга локтями, хихикали и острили:

- Как овечки: где стал, там и лужа...

Они шушукались, посмеивались, подталкивая одного немолодого уже мужичка, пока он не шагнул вперед и не спросил:

- Что ж это вы, ребята? Только что границу перешли - и сразу на ремонт?

На что механик буркнул сквозь зубы:

- Мы уже три месяца в походе...

Дома я мамы не застала: она ушла в город за новостями. Я пошла туда же. За сорокским мостом, метрах в 50-ти выше него, под откосом лежала опрокинутая машина. Рядом - труп солдата, укрытый плащ-палаткой. Лицо покрыто каской. На обочине сидел унылого вида солдат с винтовкой.

- Как это случилось? - спросила я.

- Горы-то какие! Разве выдержат тормоза? Я удивилась: какие же это горы? Маленький уклон! Но ведь в мире все относительно!

«А где здесь у вас ба-а-а-рин?»

Встреча с нашими новыми хозяевами состоялась на следующий день. Воскресенье. В поле работ нет. Я от-

16

пустила в город не то на митинг, не то на парад своих рабочих - мальчишку Тодора и бездомного старика пьяницу дедушку Тому, приблудившегося как-то в ненастную зимнюю пору к нам, да так и оставшегося при хозяйстве. А сама я, задав корм всем находящимся дома животным, занялась огрынжами.¹

Работа грязная, неприятная: пыль, соломенная труха и навоз сыпались мне на голову и, смешиваясь с потом, текли по лицу ручьями.

Вдруг со стороны леса появилась группа всадников, военных. Один из них, подъехав ко мне, обратился с нескрываемой насмешкой:

- А скажи-ка, где здесь у вас ба-а-а-рин? Я внимательно осмотрела его и его весьма неказистую лошаденку, воткнула вилы и, смахнув тыльной стороной руки пот с лица, не спеша ответила:

- Барин - это я!

У них был такой оторопелый вид, и поэтому я, чтобы вывести их из неловкого положения, продолжала:

- А что вам от меня нужно?

- У вас тут стог сена. Мы его возьмем для конной артиллерии.

Трудно сказать, что руководило мной. Было ли это


¹ Должно быть, от слова «огрызки». Зимой овцы и коровы получают лобузину, то есть стебли кукурузы. Листья они обгрызают, а стебли остаются в яслях. Их выгребают и летом высушивают в маленьких копешках, затем складывают в узкие скирды. Зимой это хорошее топливо (прим. автора).

17

желанием порисоваться, удивить? Или я решила, что лучше самой отдать, чем ждать, пока отберут, или подсознательно чувствовала, что таким путем я хоть что-то сохраню? Не знаю... Помню только, что я душой тянулась навстречу этим людям: ведь это были свои, русские. Не осточертевшие румыны. И я сказала:

- Это сено лесное, неважное; есть у меня в трех верстах отсюда хорошее полевое сено. Чистый пырей. И его много!

Они переглянулись.

- Это очень похвально, что вы идете нам навстречу. Кто же нам укажет, где это сено?

- Я поеду с вами. Мама! - обратилась я к маме, вышедшей на кухонное крыльцо. - Мама, я съезжу с конноартиллеристами, выдам им сено!

Я пошла, чтобы умыться, а четверо конников подъехали к дому:

- Мамаша, дайте напиться!

Мама вышла с кувшином красного вина и кружкой. Она ласково и немного смущенно их угощала, наливая чуть дрожащей рукой холодное ароматное вино.

Когда я, наскоро приведя себя в порядок, выходила из дому, в коридорчике между столовой и кухней мама меня остановила и, поцеловав, сказала:

- Ты обратила внимание, как он сказал «мамаша»? Мне он стал сразу близок, как сын, ведь и мой сын

18

где-то там, на чужой стороне...¹ Даст ли ему там кто-нибудь напиться? «Мамаша!» Они, право же, очень славные ребята, не так ли?

Что я могла ей сказать? Я сама хотела верить, что это так...

С такими ли героями

Суворов перешел Альпы?

Я удивлена. И немного разочарована. (Меня ждали еще долгие годы, полные удивления и разочарования, но это позже.)

Едем размашистой рысью. Я - без седла, на молодой вороной кобыле Свастике (названной так отнюдь не в честь Гитлера, а просто у нее на лбу белое пятнышко, напоминающее свастику). До могилы Марина все шло хорошо. От могилы - крутой спуск. Я, не меняя аллюра, устремляюсь вниз, перескакивая водомоины. На половине спуска оглядываюсь. Моих спутников нет... Удивленная, останавливаюсь. Ветеринар, политрук и старшина - далеко позади. Они спешились и ведут своих коней в поводу. Вот те на!

Вспоминаю машину, у которой не выдержали тормоза на совсем пустяковом (с моей точки зрения) ук-


¹ Антон Керсновский (1905-1944), получив образование в Париже, стал выдающимся военным историком Русского Зарубежья. В 1940 г. находился во французской армии, воюющей с фашизмом.

19

лоне. Позже, уже осенью, видела, как растерянный солдат разогнался вниз от синагоги по тропинке, что вела из Верхнего города в Старый город, в Сороках. Он не мог остановиться и бежал, испуганно повторяя:

- Вот она, страна Бессарабия!

Оказывается, все это были жители Полтавщины. У них местность равнинная, и наши холмы кажутся им горами!

Диспут под стогом сена

Сено подсчитали, обмерили, реквизировали.

- Сейчас выдам вам расписку.

- Зачем? Сено оплате не подлежит. К чему расписка?

- Чтобы с вас это же сено вторично не потребовали.

- Неужели и такое может случиться?

Мотаю на ус...

Сидим под стогом сена. Жарко. Легкий ветерок. Как пахнет нагретое сено!

Завязалась оживленная беседа. Вернее - словесная дуэль. Политрук и я. Ветеринар улегся под стогом и уснул. Странно! Он спит, но почему-то время от времени приоткрывает глаза и делает мне какие-то знаки. Не то подмигивает, не то предупреждает. Не пойму! Как далека была я от мысли, что можно по-

20

платиться, высказывая свои взгляды. Это в XX веке! Никогда бы этому не поверила!

А чтобы мог пострадать не только тот, кто говорит, но и тот, кто слушает и не бежит тотчас, чтобы донести... Нет! Такого, наверное, и в самые дикие времена инквизиции не было!

Сколько горьких уроков получила я с тех пор, сколько знаний приобрела... Пожалуй, «приобрела» -не то слово. «Выстрадала» - вот как надо сказать. Но тогда, в тот ясный летний день, когда все мои «университеты» были еще впереди, - было простительно всего этого не знать...

Политрук говорил о непогрешимости партии. Я его просила объяснить, отчего в непогрешимой партии могли оказаться такие грешники, как Тухачевский, Уборевич, Якир - «имя же им легион», - и в чем критерий непогрешимости? Политрук воспевал коллективизацию, притом добровольную; я спрашивала, как перевести на русский язык понятие «добровольная» и чем объяснить голод 1933 года, о размере которого в то время я имела очень неверное представление, так как могла допустить возможность голода лишь на необитаемом, бесплодном острове, при кораблекрушении, а не в самой хлебородной в мире стране.

Я спрашивала, какой общественный или государственный орган контролирует поступки Сталина и каким путем народ может ограничить его власть и не дать ей превратиться в самодержавие?

21

Домой я возвращалась шагом. Мне нужно было разобраться в нашей беседе. Политрук явно разочаровал меня: ни на один из моих вопросов он не дал исчерпывающего ответа!

Отчего, однако, ветеринар спал? И так странно?

Кукона и дудука

К нам - к маме и ко мне - крестьяне нашего села (и не только нашего) имели привычку шли по всякому поводу. К маме шли все обиженные или считавшие себя таковыми: неправильно ли обложили налогом вдову или обошли пенсией старуху, cucona (кукона, то есть барыня) найдет способ помочь. Неполадки в семье или не могут поделить наследство? Кукона посоветует. Кто устроит способного ребенка бедных родителей учиться за казенный счет? Разумеется, кукона! А если имел место жандармский произвол или вымогательство (увы, в Румынии это было нередко), то обиженные и обездоленные знали прямую дорогу к куконе.

Славная моя старушка! Будучи уже на пороге смерти, сохраняла она страстную любовь к справедливости и безграничную доброту; даже в 85 лет она вспыхивала от негодования, когда узнавала, что кому-то, обиженному, отказали в помощи! Излишне и говорить, что в те годы, под властью румын, мама была как бы негласным депутатом, призванным защищать всех обиженных.

22

Ко мне обращались реже, и обычно в двух случаях. Во-первых, если нужно было обзавестись хорошими семенами (желание видеть у всех посевы сортовыми семенами было моей слабостью, и я зачастую в ущерб себе всячески старалась их распространять). И во-вторых, если какое-либо событие захватывало врасплох: «Дудука (барышня) - ученая, она много книг прочла! Она должна знать!» Может быть, от множества прочитанных книг в голове и получается ералаш, но ко мне нередко заходили и старики, и молодежь и за стаканом вина или кружкой чая обсуждали то или иное событие. Что ж удивительного в том, что с первых же дней советской оккупации (принято говорить - «освобождения из-под власти бояр и капиталистов», но отчего не назвать все своими именами, ведь только вор не говорит «я украл», а «я позаимствовал») ко мне вереницей приходили из села люди:

- Что же это будет, дудука? Что нас ждет? Я была настроена оптимистически... или хотела сама

себя в этом убедить, ведь легче всего обмануть того,

кто хочет быть обманутым!

- Что будет? Разумеется, со временем мы это узнаем. А пока что можно сказать лишь одно: пусть каждый занимается своим делом и делает его хорошо. Не поступай плохо - и никто тебя не обидит! Теперь у нас советские законы; значит, будем подчиняться советским законам. А мы - земледельцы. Наше дело - выращивать хлеб, и делать это нужно как можно лучше!

23

«Что это за базар?!»

Возвращаюсь я однажды с поля. Дело было в первых числах июля.

В комнатах пахнет нафталином.

- Мама! Это что здесь такое?!

Мама явно смущена. Сундук открыт. На кровати, на стульях разложены шерстяные вещи - нехитрое мамино рукоделие: шаль, чепчики, чулки, носки, кофты, свитера - из кроличьей и овечьей шерсти. И отборные каракулевые смушки¹.

- Мама! Что за базар?!

- Видишь ли, ко мне приходила Нина Димитриевна и посоветовала кое-какие зимние вещи отвезти в город... А вдруг решат, что у нас слишком много? Ведь могут забрать, как излишки, и оставят нам по одной лишь смене.

- Фу, мама, стыдись! Неужели мы должны красть собственные вещи? У нас нет ничего, приобретенного нечестным путем, и ничего мы не будем делать тайком, как злоумышленники, у которых совесть нечиста! Стыдись! Я этого от тебя не ожидала!

- И я так думала, но... Впрочем, ты, наверное, права. И с этими словами мама опять сложила все свои чепчики и кофточки.

Разумеется, мама была не права: «всего лишь по одной смене» нам не оставили.

.


¹ шкурки ягнят

24

Нас выгнали из дома босиком с непокрытой головой.

Румынский солдат

Время неумолимо бежало. Прошла первая неделя июля. Работала я как одержимая. Искала ли я в физической усталости защиту от подспудного беспокойства, порожденного какой-то неуверенностью? Не знаю...

Поздно вечером я ужинаю. Целый день работы в поле дает о себе знать: приятная усталость, удовлетворенность после хорошо выполненной работы и волчий аппетит. Ужинаю возле, открытого настежь венецианского окна при лунном свете. Лампу я не зажгла: луна такая яркая! На ужин жареная картошка, хлеб, вино.

Открывается дверь - на пороге румынский солдат.

- Сева! Ты ли это? Слава Богу!

- Вот в этом-то я не так уж уверен, все ли слава Богу? Что тут происходит? Как наши? Я - прямо к тебе.

- Да все хорошо! Чего это у тебя такой расстроенный вид?

- Все хорошо, говоришь ты... пока? А может быть, так, как у того янки, который, падая с сорок второго этажа и пролетая мимо тридцатого, успел крикнуть своему товарищу: «Пока что все о'кей!»

25

Узнаю его историю. По окончании агротехнической школы, 17-ти лет, он пошел волонтером в артиллерию. Образованный, смышленый парень вскоре получил звание сержанта. Их часть стояла в Оргееве. Неожиданное появление советских танков и приказ уходить в Румынию застали их врасплох. Офицеры (на то они и румынские офицеры!) бросили свою часть на произвол судьбы и расторопность сержанта. Севка всегда был мальчиком практичным, любящим порядок. Он сжег брошенные начальством архивы, бросил походные кухни и пекарню, которые почему-то волокли в Румынию. Зато орудия с боеприпасами в целости и сохранности привел к мосту в Унгенах. Но тут на него нашли сомнения: он не хотел в Румынию, а как дезертировать без разрешения? Он привык, удирая с работы или с практического урока, спрашивать разрешения у старшего брата Сережи. Как быть? Следуя доброй привычке, он подошел к тому офицеру, которому передал на границе приведенную им артиллерийскую часть, и попросил разрешения дезертировать. К счастью, это был не румын, а венгр. Он внимательно осмотрел вытянувшегося перед ним во фрунт мальчика и спросил: «Ты кто? Румын?» - «Нет, русский». - «Так и ступай к русским!» Севка бросил свой наган в обозную повозку, пустил коня на мост, хлопнув его по крупу, и пошел пешком обратно.

- Вот я и не знаю, хорошо ли я поступил?

26

- Разумеется, хорошо! Ты же - русский! Здесь ты дома!

Разве бы я поверила, скажи мне кто-нибудь, что ни ему, ни мне в России не будет ни дома, ни родины?!

Не хочу краснеть за свои поступки

Я вела себя, как страус. Только вместо песка прятала голову в работу. Но даже я не могла не заметить, что атмосфера становилась все более и более душной, наэлектризованной. Ползли какие-то слухи. Все чего-то ждали. И - боялись. Когда ко мне в первый раз пришел какой-то субъект и предложил продать ему корову, я его попросту прогнала. Но за ним следом стали все чаще приходить люди, порой даже неплохие, и на все лады начинали меня уговаривать:

- Распродавай все, что можешь: скот, свиней, хлеб... Сегодня это твое, завтра им станут распоряжаться другие, а послезавтра это имущество будет для тебя петлей на шее и клеймом!

Мне это надоело. Ничего незаконного я не делала и делать не буду. Я подчиняюсь закону и оставляю

за собой лишь одно: право смотреть людям в глаза и не краснеть за свои поступки.

Я пошла в сельский комитет и заявила:

- Давайте-ка пришлите своих уполномоченных ко

27

мне! Я хочу, чтобы видели и взяли на учет все, что у меня есть. И я считаю себя за все в ответе: что будет сочтено излишком, что надо будет внести в фонд совхоза или колхоза - будет мною сдано сполна! Я не знаю нашей Конституции, но я знаю закон совести и не хочу кривотолков.

Гриша Пынзарь с понятыми, по моему настоянию, пришел и убедился, что у меня все как на ладони. Все переписали, обмерили. И я успокоилась.

Митинг, решивший нашу судьбу

В субботу, 9 июля, у нас в Цепилове был митинг. Я не пошла: была занята прополкой свеклы, что росла на опушке леса.

Издалека до нас долетали взрывы смеха, галдеж. Изредка свист.

Вечером ко мне пришли несколько пареньков.

- Ой, смеху было! Собрались мы. И вот приехали какие-то начальники. Стали всяко-разно говорить: «Мы, вас освободили, раскрепостили. Теперь у вас будет новая, счастливая жизнь! Вот у нас в колхозах получают даже по 2 килограмма на трудодень». Мы чуть со смеха не повалились! Чтобы мы за 2 килограмма хлеба работали, да на своих харчах! Тогда выступили Спиридон Мотрук и Леня Волченко. Они бедняки: ни кола ни двора - им и говорить лов-

28

чее. Их-то никто не попрекнет, не заподозрит! «Да что вы, - говорит Спиридон, - зачем мне ваши 2 килограмма в колхозе? Я пойду косить к нашей барышне и получу 50 килограмм в день. И накормят меня пять раз от пуза, а вечером кварту вина вдобавок!» И все поддержали: «Верно, - говорят, - не нужно нам ваших двух килограммов! Мы своим курам больше насыпаем!» На том и кончилось...

Увы! Я тогда и не поняла, что именно на этом окончилось все мое благополучие, все мои труды и надежды! Отныне судьба моя была предрешена. Впрочем - нет: предрешена она была куда раньше. А теперь все было лишь ускорено и обставлено самым впечатляющим образом.

Проекты, расчеты - наивные до слез!

Воскресенье, 10 июля. Ясный, летний день. Жарко. Еще несколько таких дней - и надо будет приступать к уборке хлеба. У меня 20 гектаров отборной пшеницы «Белая Банатка». Сорт очень хороший. Но имеет один недостаток: если он сегодня созрел, то сегодня его и убирай. Завтра он будет уже осыпаться. Но кто будет убирать?

Сколько раз в жизни мне приходилось замечать, что легче всего обмануть того, кто хочет быть обманутым. Вот и сейчас: я отказывалась видеть прав

29

ду и цеплялась за веру в справедливость, в закон. Прежде всего, рассуждала я, нужно понять, какие у меня права и в чем заключаются обязанности. И самое главное - пшеница не должна осыпаться. Кто же может указать мне, ясно и точно, как эти сомнения разрешает закон, которому я решила безоговорочно подчиниться, не затаив в душе ни тени лукавства? Очевидно, представитель закона. А поскольку власти у нас были пока что лишь военные, то решено было сходить к военному прокурору.

Было воскресенье. Лошади должны были отдохнуть хорошенько: предстояла страда - самая напряженная рабочая пора. Погода замечательная, и мы с мамой решили утром, по прохладце, сходить пешком в город.

Как мы с ней шли последний раз в жизни по этой так нам хорошо знакомой дороге и о чем говорили, в памяти у меня не сохранилось. Мы просто шли через сельский выгон, затем - садами, где начинала созревать вишня. Вот дорога пошла петлять через виноградники, вниз. Блеснул Днестр - широкая серебряная лента. Отчего-то эта панорама так мне запомнилась, что и сейчас, через четверть века, мне кажется, что все это я видела вчера!

Больше по этой дороге не суждено нам было ходить. И никогда уже не было на душе так ясно и спокойно.

30

Зачем прокурор лгал?

И вот - мы у прокурора. Низкая комната - учительская в бывшем лицее, LiceuI Xenopol.¹

За письменным столом - коренастый, симпатичный с виду военный, почему-то в фуражке. Я изложила ему все свои сомнения, все, что мне неясно. Как я решила, так и поступила, ничего не скрывая и не умалчивая.

Диалог был приблизительно таков. Для начала я перечислила до мельчайших подробностей все, что у меня есть. Не сочла нужным скрывать, что нас считают помещиками - по крайней мере, так мне сказали те конноартиллеристы, которые реквизировали сено.

Особенно я подчеркнула, что главный вопрос, который должен быть безотлагательно решен, это судьба 20 гектаров пшеницы, которая пропадет, если ее своевременно не убрать.

- Какие же вы помещики? - пожал плечами прокурор. - 46 гектаров, крестьянский дом в 3 комнаты. Это не помещичье, а кулацкое хозяйство. Не скрою: всего этого вам не оставят, да вы и сами не захотите, так как налоги были бы для вас непосильны! Дом и сад -безусловно ваши, живите, трудитесь, обрабатывайте то, что вы в состоянии обработать собственными руками, не используя наемный труд. Пару лошадей, соответствующий инвентарь - это по вашему выбору;


¹ Лицей имени Ксенопола (молд.).

31

корову или даже две вы также отберите, какие вам нравятся. Ну а мелкий скот: овцы, свиньи и разная там птица - это, безусловно, ваше...

- Понятно! И все же - главный вопрос: кому убирать пшеницу? Пусть она не моя, но пропадать она не должна! Ведь это народное богатство!

- Это вы правильно заметили! И за то, чтобы оно не пропало, вы в ответе. Собирать пшеницу должны вы.

- Ладно! Собрать нужно... Но как расплачиваться с уборщиками?

- А как у вас принято расплачиваться?

- Зависит от желания косарей. Чаще всего - от скошенной десятины: скосить, связать, сложить в кресты и подгресть. Можно - за пятый сноп; иногда за косу 3 пуда, то есть 50 килограммов в день. Харчи всегда мои. Иногда люди предпочитают за деньги, так как в это время года зерно дешевое, и если у человека своего хлеба довольно, то предпочитают получить деньгами. Но теперь это вряд ли возможно: денег мне взять негде. Да и неизвестно, какие деньги будут у нас в ходу.

-Да, это трудно решить... Что же, по-вашему, делать? Пшеница должна быть убрана!

- Что ж, за уборку дам пятый сноп. Так или иначе, пшеница будет в сохранности. А дальше вы укажете, как и что полагается делать.

- Желаю вам с мамашей полного успеха! Всегда обращайтесь к нам и можете рассчитывать на помощь.

32

Я очень рад видеть с вашей стороны желание трудиться для общей пользы!

С крепким рукопожатием мы расстались. Как далеки мы были от мысли, что в ту минуту, когда этот человек - юрист, представитель закона, символ справедливости - так обнадеживающе жал мою руку и желал успеха, было уже решено - с его ведома - наглядно расправиться с нами, помещиками!

«С тобой я ничего не боюсь!»

Мы вышли из прокуратуры и остановились у крыльца. После полутемной комнаты солнце ослепило нас.

- Как все странно! - сказала мама. - Прокурор, кажется, очень славный, сердечный человек. И все же все это так необычно, что голова кружится! Сколько перемен! За ошибки надо платить... Не мы делали эти ошибки, а наши предки - все это дворянство, помещики царских времен! Они были эгоистичны и неразумны, они не могли, а может быть, и не желали заботиться о народе - дать ему образование и хороших чиновников, а не тех взяточников и картежников, о которых писал Чехов! Сколько было совершено ошибок! Мы с тобой никого никогда не обижали. А папа? Он был идеальный, кристально-чистый человек, наделенный гражданским мужеством. Своим отцом ты можешь только гордиться!

33

И все-таки мы с тобой должны теперь расплачиваться за всех этих Победоносцевых и Сухомлиновых, за всех тех, кто не сумел создать великую Россию и довел страну до великих потрясений! Заметила ли ты: при прежней царской России главой нашей семьи был папа; когда мы переехали в Румынию, папа держался в стороне, а роль главы перешла ко мне -я знала в совершенстве язык, могла бороться с румынскими бюрократами, защищать наши интересы и добилась в этой борьбе победы. Теперь же, при советском строе, главой становишься ты: молодой строй - молодежи открывается дорога! Иди смело по ней! А я с тобой ничего не боюсь и верю, что с тобой я как у Христа за пазухой и что все будет хорошо! Идем же домой. И знаешь что? Сделаем сегодня на обед вареники с малиной! Вишни пока что зеленоваты... Свежая сметана у нас есть, а сахар сейчас купим: полкилограмма на сегодня нам хватит. В мой ридикюль больше и не войдет.

И мы пошли, оживленно разговаривая, домой. Становилось жарко, и мы избрали дорогу чуть более длинную - через лес. Если бы мы прошли обычным путем, через деревню, то мы увидали бы, как выгоняют из дома дядю Борю - младшего брата моего отца... Впрочем, что могли мы сделать? Отвести удар мы не могли. Что легче: видеть, что над тобой занесен топор, или получить удар неожиданно?

Короче говоря, занесенного топора мы не видели.

34

Вареники с малиной

Из лесу через сад и пустынный двор мы прошли в дом и переоделись. Мама сняла траурное платье и шляпу с вуалью, накинула легкий серенький халатик, надела туфли-шлепанцы и принялась за тесто для вареников; я сбросила сапоги, взяла решето и направилась в сад - нарвать малины.

Какая была крупная, сочная у нас малина!

С полным решетом возвращалась я из сада, пританцовывая и подсвистывая какой-то пичужке, кажется овсянке.

Это были последние в нашей жизни счастливые минуты...

Какая крупная, душистая малина! И вообще, как хороша жизнь, как ярко солнце на чистом, голубом небе! Наверное, мама уже раскатывает тесто. Малину нужно засыпать сахаром...

Кто взял у меня из рук решето с малиной? Не помню... Вот мама стоит в халате, перепачканном мукой; в руках, вымазанных тестом, черная сумочка. Зачем? Что это за люди? Чужие, незнакомые... Все молчат. Или я просто не слышу? Такое чувство, будто меня стукнули по голове. Не больно... Но я ничего не понимаю. И небо уже не голубое.

Как мы прошли с мамой через сад - не помню. Поняла я все, лишь когда мы очутились возле папиной могилы. Теперь я поняла: нас выгнали.

35

Это не ария Дубровского ¹,

это обухом по голове!

Ни стона, ни слезы не проронила мама, опустившись на колени и припав лицом к нагретой земле. Я опустилась с нею рядом и поцеловала крест...

Сколько времени прошло? минута? час? Не знаю...

Кругом нас - женщины. Много женщин. С детьми на руках. Вот Анисия со своей новорожденной. Вот Аксиния Ротарь, на руках у нее Василика, тоже мой крестник, - тот самый Василика, который упал в чугун вареной тыквы. Как он мне искусал руки, когда я оказывала ему скорую помощь! Да, врач сказал, это было чудо, что он остался в живых, и то лишь благодаря тому, что я сразу отвезла его в больницу.

А женщины отовсюду бегут, бегут. Что им нужно, всем этим женщинам? Я встаю.

- Идем, мама!.. - И помогаю ей подняться на ноги.

Что тут произошло! Боже мой! Женщины заголосили, срывая с головы платки. Те, у кого на руках были дети, побросали их на папину могилу. Вопли и рыдания баб, писк перепуганных ребяти-


¹ Итак, все кончено! Судьбой неумолимой Я осужден быть сиротой. Еще вчера имел я кров и дом родимый, А нынче встречусь с нищетой...

Из оперы Э. Направника «Дубровский» (1894)

36

шек... Сквозь эту какофонию прорывались лишь отдельные выкрики:

- Кукона такая добрая - нам всем как родная мать! Последние пришли времена - конец света! Где это видано - из родного дома выгнать! Не замолить такого греха: на нас всех падет проклятие! Не будет добра ни нам, ни детям нашим! Проклятие падет на всех нас! Могилы разверзнутся от такой несправедливости!

Женщины ползали на коленях, хватая маму за край халата:

- Сними с нас проклятие! Не будет нам и детям нашим счастья!

Я тащила маму под руку. Она шла, не оглядываясь, не пролив ни единой слезинки. Возле папиной могилы остались женщины - большинство на коленях, простоволосые, провожающие нас воплями и причитаниями.

У нас с мамой слез не было.

И вдруг мне вспомнилось: несколько дней тому назад мама разбила свою чайную чашку - простенькую, беленькую - и неутешно плакала:

- Из этой чашки я пила, когда рядом со мной был мой Тоня!

И слезы лились рекой. Мама была неутешна. А ведь это была только чашка!

Какой мерой измеряется горе? И что такое слезы?

37

О tempora, о mores! ¹

И вот мы снова в Сороках... Но как все изменилось! Когда мама, бывало, приезжала в Сороки - на своей рессорной бричке, нагруженной с верхом разного рода деревенскими подарками: кому индейка, кому корзина фруктов, крынка сметаны, ком масла или сотня яиц, -все встречали мою маму с распростертыми объятиями, ведь все знали, что, кроме этих мелочей, будет и что-либо покрупнее: воз дров, мешок отборной муки, картошка...

- Почему вас давно не видно?!

- А к нам когда?

Когда же Александра Алексеевна пришла пешком, в сером халатике, шлепанцах на босу ногу и с непокрытой головой, то вдруг оказалось, что места ни у кого нет:

- Ах! К нам из деревни родственники приехали...

- А у нас на постое военные...

Казалось, что горе, нас постигшее, заразно, и все, боясь заразиться, захлопывали перед нашим носом двери. Лишь одна старушка, Эмма Яковлевна Гнанг-Добровольская, предоставила в мамино распоряжение маленькую каморку.

- Мне 86 лет, - сказала старушка. - И, кроме Бога, бояться некого! Вы всегда были у меня желанной гостьей; располагайтесь и сейчас, как у себя дома.


¹ «0 времена, о нравы!» (лат.) - восклицание Цицерона в его речи против Катилины.

Бессарабия: география, этнография и язык

38

Бессарабия:

география, этнография и язык

Бессарабия - вполне определенное географическое понятие: с запада - Прут, с востока - Днестр; с Юга -Дунай и Черное море. Во всех других отношениях это «Ноев ковчег», но географически этот треугольник и есть Бессарабия. И все ее жители, независимо от языка, бессарабцы.

В настоящее время Бессарабии как таковой нет: ее середину с главным городом Кишиневом выдрали и прилепили… к Молдавии! А что она собой представляет? Автономная республика на левом берегу Днестра. Хотя все знают, что Молдавия - область в Румынии на реке Moldova. Нелепость! Как нелепость и русский алфавит для романского языка, каким является молдавский. Северная Бессарабия почему-то прилеплена к Украине вместе с Черновцами. Народ Западной Украины - русины, то есть гуцулы, или полуполяки; Черновцы - австрийской культуры. Зачем понадобилось «обавстриячить и ополячить» Хотин? Южная Бессарабия прилеплена к Украине (равно как и Одесса, хотя всем известно, что Одесса отличается от Иерусалима лишь тем, что в ней нет арабов).

Вопрос: есть ли такой народ - «бессарабцы»? Можно сказать: Бессарабию населяют молдаване, потому что самый распространенный в ней язык - молдавский. А почему? Потому что молдавский язык, язык романского

39

корня, легче усваивается: он примитивен, грамматика его проста и запас слов невелик. Поэтому на севере светловолосые и светлоглазые Левандовские, Молчановские, Волченко, Мазнюки - явно украинского происхождения - говорят по-молдавски.

Центральная Бессарабия заселена также выходцами с Украины (на этот раз Великой, поднепровской Украины), и внешностью они похожи на украинцев. Фамилии их обычно указывают на профессию предков: Морарь (мельник), Пынзарь (ткач), Ротарь (колесник), Сырбу (цыган). Южная же Бессарабия, как я уже говорила, это и есть «Ноев ковчег»: там оседали колонисты из разных стран. Есть (вернее, было) много немцев; есть даже французы (например, Шабо), но куда больше балканских выходцев: греки, турки, гагаузы (крещеные турки), болгары, сербы, большая примесь цыган. И все это сильно сдобрено румынской примесью. Молдаване южной Бессарабии смуглы, черноглазы и черноволосы.

И все же весь этот конгломерат - «лоскутное одеяло» - был именно страной Бессарабией, населенной бессарабцами. Да, бессарабцами, хотя такого народа и нет! Но нельзя же выбросить из обращения специфическое понятие «одессит»?

Ловкий ход Румынии

Но в прошлом Бессарабия, население которой говорило по-молдавски, была фактически связана с

40

Россией. Культурой ома была обязана России, и некоторое, притом весьма незначительное, тяготение к Румынии отмечалось лишь на самом юге - в Измайловском и Кагульском уездах, и то лишь из-за того, что там протекает река Дунай, на которой расположен порт Галац.

Почему же в 1918 году Бессарабия добровольно перекинулась к Румынии? Было ли это действительно добровольное присоединение?

И да, и нет.

Было и давление, и применение силы. Но был и ловкий маневр: румыны обещали провести аграрную реформу, в результате которой помещичьи земли должны были стать собственностью крестьян.

Да, но советская власть еще раньше провозгласила лозунг «земля - народу".

Земля - всегдашняя мечта крестьянина. Но он ее хочет получить законным образом, а не путем насилия. Румыны это очень хорошо поняли: земля была экспроприирована у помещиков и продана крестьянам. Практически, она была конфискована у помещиков и подарена крестьянам. Видимость законности была соблюдена: помещики получили bonuri de ехргорrieге,¹ своего рода облигации, фактическая цена которых равнялась цене бумаги, а крестьяне выплачивали государству годовую аренду с рассрочкой на 10 лет. Земля была разделена поуездно, а уезд раз-


¹ экспроприационные боны (молд.).

41

делил ее на мужскую душу: если в уезде было много помещичьей земли, то на душу приходилось больше. Так, в Хотинском уезде пришлось по 2-2,5 десятины на душу, а в Кагульском - по 6,5. Помещики также обижены не были: в каждом имении было оставлено по 100 гектаров (но не на мужскую душу, а на всю семью).

Эта реформа 1918 года была ловким маневром: в России пылал пожар гражданской войны: белые никакой аграрной реформы провести не догадались; красные разрешили этот вопрос путем грабежа, то есть позволили все захватить путем насилия. В 1918 году еще не было известно, чем закончится борьба. И бессарабские крестьяне предпочли синицу в руке. Говорят, что был избран Сфатул Цэрий - своего рода Учредительное собрание - и проведен плебисцит, причем народ высказался за присоединение к Румынии.

Самоопределение народов и всякие там выборы и плебисциты, в принципе, выглядят красиво, но для того, чтобы это не было ни очковтирательством, ни обманом, это должно происходить без запугивания и нажима, то есть необходимо, чтобы народ был не только грамотным, но и культурным... и чтобы не было страха.

В Бессарабии же имелись налицо: с одной стороны - неграмотность, с другой - обман и сила. Но, «как бы ни болел, а умер благополучно» - и Бессарабия в 1918 году присоединилась к Румынии.

42

В дальнейшем же румыны, стремясь отрезать все пути к отступлению, стали всеми способами (в большинстве случаев - нелепыми) румынизировать насильственным путем Бессарабию и вели себя до того

глупо и нетактично, что добились как раз обратного эффекта.

Недаром говорили, что генерал-губернатор Бессарабии Чупарка заслужил орден Ленина - до того он сумел своим неумеренным шовинизмом сделать все румынское столь одиозным, что в знак протеста население стало, как говорится, спать и видеть, когда же

русские наконец прогонят осточертевших захватчиков.

Римская волчица в Кишиневе

Раз я уж так увлеклась историческим обзором, то приведу в качестве иллюстрации один из примеров антирумынского настроения, когда я в знак протеста приняла непосредственное участие в довольно смешной авантюре.

Дело было в 1924 году. Италия и Румыния вдруг вспомнили о своем родстве: ведь римляне ссылали своих каторжников в Дакию, на берега Дуная. По этой причине вдруг возникла горячая дружба. Однако дело было не в том, что Ромул и Рем, основатели города Рима, сосали волчицу, а в том, что Муссолини, основатель итальянской империи, охотно пососал бы румынскую

43

нефть, которой Италии очень и очень не хватало! Вот и приехал к нам в Кишинев маршал Сполетти со всем генералитетом и привез городу Кишиневу в дар от города-побратима Рима статую волчицы, которую сосут два младенца - Ромул и Рем. 10 мая на празднестве Объединения Великой Румынии (Unirea Principatelor)¹ статуя должна была быть открыта в весьма торжественной обстановке. Группа мальчиков из антирумынской полу детской, полуподпольной организации решила устроить акт саботажа: Васька Лейдениус - рыжий, как морковка, чахоточный поэт лет восемнадцати (самый из нас всех старший) - сочинил подходящее к случаю четверостишие:

Своей Родине вы изменили -

Пошли под румынскую руку...

Так вы прежде корову доили,

А теперь - пососите-ка суку!

Я была привлечена в качестве художника - изобразить герб города Рима, эту самую злополучную волчицу с сосущими ее младенцами. Выгравировать на линолеуме, сделать трафарет, отпечатать должен был Вовка Ползик - чех, типографский ученик. Расклеивать по городу должны были мы вчетвером (четвертым был Колька Коновалов, такой же оголец, как и мы все). Но самое интересное было - залезть под покрывало и на цоколе из серого гранита написать через трафарет черной и красной типографскими


¹ 0бъединение княжеств (рум.).

44

красками это самое четверостишие. Писали Вовка и Колька, а мы с Васькой сторожили: я - на Александровской, Васька - в парке. В случае опасности я должна была ее отвлечь на себя - бегала я очень быстро!

Затея удалась на славу! К сожалению, на цоколе надпись с грехом пополам стерли; зато весь город выучил наизусть творение нашего рыжего поэта.

Душевная аберрация ¹

Удивляться ли тому, что 28 июня 1940 года советские войска были встречены как освободители? Колокольный звон, священники с хлебом-солью...

А как мама была растрогана тем, что солдат назвал ее «мамаша»! А я? Разве моя душа не рвалась навстречу им? Но зачем подчеркивать, что ошибки свойственны всем людям? Зачем снова и снова твердить, что легче всего обмануть того, кто хочет быть обманутым?

Помещики: разночинцы и однодворцы

Эта историческая справка нужна только для того, чтобы ни у кого не осталось сомнения: помещиков, или, как у нас повелось называть, бояр, в Бессара-


¹ 0тклонение, заблуждение (лат.).

45

бии не было; большинство помещиков получили в 1918 году по сто гектаров на 3-4, а то и 7 и больше семей, а поскольку в подавляющем большинстве это были не земледельцы, не фермеры, сроднившиеся с землей, то они распродали остатки своей земли и пополнили ряды «интеллигентского пролетариата» - чиновников, кое-как живущих на свою зарплату, или, как у нас говорили, жалование. Некоторые пытались жить помещиками на доставшихся им 20-30 гектарах, но поскольку сами, своими руками работать они не умели (как не умели и руководить работами тогда, в дореволюционное время, когда они были настоящими помещиками, владеющими тысячами десятин), то запутались в долгах и влачили довольно-таки жалкое существование.

Очень немногие из помещиков сообразили, что на двух стульях сидеть нельзя, отказались от интеллигентских замашек, засучили рукава и стали крестьянами, обрабатывая со своими детьми свои участки: вставали с петухами и работали от зари до зари. Но работали они по старинке: на приобретение новейшего инвентаря и сортовых семян денег не было; на образование - тем более, так что их дети получали лишь начальное (бесплатное и обязательное) образование в сельских школах. Единственной уступкой их «благородному происхождению» было стремление выдать дочек замуж не за крестьян, а в город, за какого-нибудь учителя или чиновника, отрезав от се-

46

мейного пирога гектаров 5-10 на приданое. Сыновья их женились на дочках зажиточных крестьян, стараясь получить в дом работницу хоть с каким-нибудь приданым - коврами, подушками...

Но были и такие, которых можно было бы назвать если не помещиками, то, по крайнем мере, фермерами широкого профиля. Это те, кто, получив сто гектаров на свой пай без сонаследников, мог развернуться. На весь наш уезд - 75х50 километров -таких было всего двое: Алейников и Яневская.

Фермеры: Алейников и Яневская

На этих двух представителях племени помещиков (пусть даже и в кавычках) остановлюсь поподробней.

Котик Алейников получил от отца сто гектаров поля с полуразрушенными строениями и кучей долгов. По счастью, кроме долгов, был у него в городе дом. Было и агрономическое образование, и кулацкая хватка. Дом он продал Государственному банку, переселился в свое «имение», кое-как все отремонтировал, подлатал и начал вести хозяйство, делая это довольно толково. Понимал, что надо расстаться со «старинкой». К сожалению, человек он был скверный: все его усилия были направлены на то, чтобы хорошие семена были только у него и - сохрани Бог - не достались соседям! Зерно он продавал или на мельницу, или на экспорт. Характерная подробность: имея племенных свиней, он холо-

47

стил не только кабанчиков, но и свинок, чтобы ни у кого, кроме него, не было ни хорошей породы, ни хорошего посевного материала. Он был циничен в своем эгоизме, но откровенен.

Иное дело - Яневская.

У нее также было сто гектаров и полуразрушенная одая (двор, ферма). Оставшись в 1918 году вдовой с двумя детьми, она взялась за дело. Большой дом с колоннадой она ликвидировала. Зато отремонтировала нужные здания: конюшню, коровник и даже мельницу. Там же, в поле, построила небольшой жилой дом и принялась за хозяйство.

Вела она свое хозяйство толково и расчетливо - не боялась новшеств, понимала, что, не вложив ничего в землю, ничего, кроме крох, от земли не получишь. Введя очень высокую агротехнику, она добилась того, что земля приносила ей большой доход. Крестьяне работали у нее не в качестве батраков, а как издольщики: получали они не половину, а одну треть. Зато пользовались ее инвентарем, тяглом, семенами и даже харчами. Они ничего, кроме своего труда, не вкладывали. Зато безоговорочно выполняли все работы, которые были необходимы. За высокой агротехникой следила сама хозяйка. Держала она и агронома.

Высококачественные семена, превосходно подготовленная земля, удобрения, правильное чередование культур и идеальная обработка вполне оправдали себя: урожаи были самые высокие в уезде.

48

Издольщики с 1/3 ее гектара получали больше, чем со своих полутора, а то и двух!

Но хватка у нее была железная, а жадность и скупость вошли в поговорку!

Должна оговориться: я ей многим обязана. У нее я научилась тому, чему по книжке не выучишься, а именно - работе.

Опытом она делилась охотно, секретов своего успеха не скрывала и, напротив, охотно давала весьма дельные советы. Семена у нее тоже можно было приобрести, равно как и племенной скот. Однако платить приходилось не только втридорога, а даже еще больше. И уж лишнего грамма не получишь!

Помещица-коммунистка,

барчуки-комсомольцы

И все же самое удивительное - это ее левые убеждения: она считала себя коммунисткой, и ее дети были членами румынского комсомола. У нее собирались местные комсомольцы и «вели работу» среди крестьян. Например, сын ее, Данька, студент-строитель, читал им лекции о том, как путем стачки можно вынудить помещика стать на колени перед батраком. Крестьяне слушали и посмеивались: если бастовать в самую горячую пору, в жатву, с тем чтобы пшеница осыпалась, то кто же им возместит их долю, - ту треть, которая ведь тоже пропадет?

49

Яневская одобряла «передовые взгляды» своих детей, но своим рабочим отвешивала строго по одному фунту черного кислого хлеба и по фунту мамалыги. Приварок тоже был ниже всякой критики (я свиней кормила лучше). Зато детки-комсомольцы, как говорится, палец о палец за все лето, проводимое в имении матери, не ударяли! А лопали они жареных цыплят и разные деликатесы.

Сама Яневская была большая мастерица кулинарного дела. Да и кухарку держала первоклассную. Не скажу, чтобы я не умела вкусно готовить, но мы с рабочими питались из одного котла (лишь для папы я покупала городской хлеб - гугели - из еврейской пекарни Лейше).

Помню сценку. После обильного вкусного обеда все комсомольцы перешли на террасу, увитую розами и виноградом.

- Ксюнька! Подай варенья с водой! - и босоногая горничная со всех ног бросилась исполнять приказ.

- Что же ты, дура, приволокла вишневое варенье? Это для кухни! А нам давай клубничное! Опять зашлепали босые пятки.

- Что же ты подаешь такую воду? Принеси свежей! И Ксюнька со всех ног мчится к колодцу с ведром в руках. А комсомольцы горячо спорят о принципах марксизма.

Боже упаси, если кто-либо из семьи или гостей моего деда (маминого отца Алексея Дмитриевича

50

Каравасили,¹ вплоть до своей смерти в 1916 г. жившего в Кагуле,² действительно помещика) решил бы потревожить горничных после обеда, от трех до пяти, когда они отдыхают!

Может быть, я опять отклоняюсь от темы и задерживаюсь слишком долго на том, что к делу не относится? Что ж, может, и так... Но бумага и чернила у меня есть, а времени... ох, как его много, когда не с кем перекинуться словом!.. И когда ночью и днем перед глазами милое, доброе лицо моей старушки, где каждая морщинка проникнута любовью и гордостью, и я будто слышу ее просьбу: «Lecture?»³

Любила она мой голос, мой стиль, и ей доставляло удовольствие слушать даже письма, которые я писала


¹ Когда осенью 1917 г. «лопнул» фронт на Дунае и толпы тех, кого никак было нельзя назвать русской армией, прошли, круша и уничтожая на своем пути все «дворянское» и «помещичье», то моя бабушка Евфросиния Ивановна Каравасили (мамины предки были греческого происхождения), ее сын и золовка, жившие в Кагуле, были вынуждены бежать в Румынию (прим. автора).

² "Согласно семейному преданию, во второй половине XIX века с целью создания оседлых поселений императорскому наместнику в Бессарабии (до 1918 года она была частью России) Киселеву было подарены земли. Он предложил кораблевладельцу Дмитрию Каравасили (прадеду Е.А.Керсновской) построить там город, с условием, чтобы в городе был собор и прямые и широкие, как в Петербурге, улицы. Тот роздал по 10 десятин земли и материалы тем, кто хотел строиться, а сам возвел собор. Так возник город Кагул с прямыми улицами, домишками-мазанками с камышовыми крышами, а Д.Каравасили стал городовладельцем (прим. ред.).

³ Почитаешь мне? (фр.)

51

моим друзьям. Она смотрела на все сквозь призму любви, а поэтому видела все в ярких цветах. Ведь солнечный луч и материнская любовь, преломляясь, окрашивают все в самые яркие, самые чистые тона! Теперь для меня все серо... А я так ненавижу все серое!

Может быть, то, что я пишу, тоже серо? Но это так, как оно было: краски нигде не сгущены и не заменены более красивыми. Правда и только правда!

«Капиталисты»

Итак, Бессарабию нужно было освободить из-под власти бояр и капиталистов.

Говорить о капиталистах я не стану: я о них, их роли и судьбе знаю слишком мало. В Бессарабии индустрия была слишком ничтожна. Табак и спирт были государственной монополией; транспорт и банки -также. «Капиталистами» являлись сахарозаводчики и владельцы мельниц, но и они сильно зависели от государственного кредита. Мелкие коммерсанты и ремесленники на 90 процентов - евреи. Вели они дела по-семейному и, безусловно, обманывали и обирали население, как могли. Но все это была мелкая рыбешка. В политическом отношении были они левыми. Платонически благоговели перед Советским Союзом и свирепо ненавидели Гитлера, что, однако, не мешало им во время бойкота немецких товаров торговать этими товарами из-под полы.

52

Кое с кем из наших «капиталистов» я в дальнейшем встретилась. Но об этом - в свое время.

Бабулештская Кассандра

Миша Георгица

Какова же была судьба «бояр»? Не буду обобщать. Не стану делать и выводов. Скажу лишь о том, что произошло на моих глазах или совсем рядом.

Не все были столь наивны, как я. Многие были так же дезинформированы, но вряд ли кто-нибудь так упорно закрывал глаза и не желал делать выводы! Начну с самых благоразумных. Таким был Миша Георгица - бывший гвардеец, ставший французским военным летчиком в 1915 или 16-м году. Он мирно жил в деревне Бабулешты на реке Реут. Имел 50 гектаров довольно-таки плохой земли и дрянненькую мельницу, получал пенсию как инвалид мировой войны (на войне он лишился глаза и был трижды сбит, причем один раз упал с гидросамолетом в Средиземное море, где его на 11-й день подобрал итальянский миноносец). Хороший охотник и любитель ковров, которые ткал по собственным рисункам артистически.

Когда 1 сентября 1939 года в Европе вспыхнула война, он спешно - в несколько дней - продал и землю, и мельницу, собрал свои ковры и уехал, к великому негодованию своих друзей и знакомых. Как его только не ругали! И трус, и паникер. Но он твердил

53

свое: «Польшу разделят и слопают. А затем настанет и наш черед». Однако Бабулештской Кассандре никто не верил. Где-то гремел гром, но над нами небо было безмятежно-голубое, и не хотелось верить, что надвигается гроза. Говорят, что ослы чуют угрозу землетрясения за неделю. Наши «ослы» были куда более благодушны...

И вот вечером 27 июня с ясного неба грянул гром. Как реагировали так называемые «помещики»?

Во-первых, большинство предпочитало видеть ясное небо, чем слышать гром. Многие, услыхав вечером новости, да еще в такой весьма расплывчатой формулировке, решили подождать утра: «Утро вечера мудренее!» Другие в 10 часов вечера уже спали и проснулись утром 28-го уже от лязга советских танков. Те, что жили в районе реки Прут, похватали ребятишек и кое-что из скарба, как это бывает при наводнении, и успели бежать в Румынию. Многие так растерялись, что окаменели, как в кошмаре.

История знает много разных исходов. Их описывают свидетели (редко - объективно, так как те, кого гонит ужас, не замечают ничего вокруг); об этом пишут историографы, которые обычно подтасовывают данные, чтобы получилась стройная картина; что же касается политиков... Ну, эти просто извращают факты. Я же могу лишь пересказать то, что слышала более или менее достоверно.

Бжезовские из Солонца и Богосевичи из Стойкан,

54

не теряя ни минуты, погрузили на подводы что было более ценного и успели ускакать. С чем они прибыли в Румынию, я не знаю: дороги были запружены, сзади наседали советские моторизированные части. Большинство беженцев бросило все в пути. Котик Алейников замешкался. Кто-то его выдал. Так или иначе, его задержали, арестовали и посадили в тюрьму.

Верный пес

Любопытна судьба его собаки. Этот пес был гордостью своего хозяина. И правда, более уродливого пса я не встречала! Недаром же он получил медаль на выставке в Лондоне! Морда широкая и тупая, как у бегемота, была, вдобавок, украшена бакенбардами. Шерсть жесткая, как проволока, завитая крутыми колечками, в довершение всего - темно-лиловой масти. И в ботанике такой цвет - редкость; в зоологии же это был, должно быть, уникум!

Этот пес не покинул своего хозяина. Больше месяца прожил он возле тюремных ворот (ошибиться было невозможно: очень уж оригинальный был пес!), и я впоследствии, работая на ферме технико-агрономического училища, каждое утро проходила мимо тюрьмы и видела этого пса; когда Котика перевели в Белецкую тюрьму, пес побежал за машиной и продолжал свое дежурство там.

55

Зимой он замерз на посту. В ту же зиму умер и Котик. Такому псу надо было дать не приз, не медаль (даже золотую), а дворянское звание, что ли...

Так ушел последний из братьев Керсновских

55

Так ушел последний из

братьев Керсновских

Не могу не остановиться на судьбе моего дяди Бори - младшего и любимого брата моего отца. Нас разделял лишь сад, край леса и виноградник - всего около полуверсты.

Единственный из братьев Керсновских, рассчитывавший и впрямь быть помещиком (без кавычек). Старшие братья - юристы. Землей они не интересовались, особенно мой отец. Младшему, Борису, оставался дедовский дом, хозяйственные постройки, инвентарь, старый сад. Он же пользовался безвозмездно папиной долей, пока нас в Цепилове не было.

Однако хозяина земли из него не получилось.

Он был умен, начитан, но все его внимание было обращено на то, чтобы жить в свое удовольствие. Был он молод, красив, богат... Кругом было много недурных собой крестьянских девушек, далеко не равнодушных к подаркам, особенно если они исходили от красивого панича. А затем - корова, швейная машина и все, что надо для хозяйства «молодых». Женихи были не в претензии: богатое приданое покрывало грех.

Но однажды «грех» оказался здоровым, хорошим

56

мальчишкой, и дядя Боря его усыновил. Однако вскоре на свет явился еще один мальчик, и девка ожидала третьего ребенка. Заговорила ль совесть? Сказалась ли привычка, годы? Или, что правдоподобней всего, в 1918 году, когда стерлись классовые грани, дядя Боря понял, что мать его троих детей может быть и перед людьми его женой, коль скоро уже 10 лет она была ею перед Богом. К сожалению, его жена - дочь кабатчика, бывшая прислугой «за все», еще до того как она попала к дяде Боре, - была глупа, неразвита и вульгарна, хотя по-своему красива: пышная блондинка, голубоглазая, белая и румяная. Родила она ему шестерых детей.

Имея 40 гектаров земли, прокормить шестерых детей и дать им образование было нелегко. В Румынии сельскохозяйственные продукты были очень дешевы, а промышленные - дороги. Дорого обходилось и образование детей. Дяде Боре приходилось нелегко. Сказалась весело проведенная молодость: здоровье сдало и характер окончательно испортился. Работать как образованный фермер он не умел, а если работать по старинке, оставаясь барином, то это не давало возможности даже сводить концы с концами.

К счастью, ребятишки подрастали и с детских лет впрягались в работу. Старший, Сережка, обладал недюжинными техническими способностями, а Севка был аккуратным и толковым хозяином. Невеселое было у них детство! Зимой бегать пешком в Сороки,

57

в агротехническое училище, и вечером, в темноте, возвращаться после практики в поле или мастерских. И дома - чистить конюшни, кормить скот и готовить уроки. Ведь дорога в город и обратно - 15 километров! А тут в гимназию надо еще двух - Катю и Володю. Их отдали «на квартиру». И дома подрастает Ира. Да самая маленькая - Лена, которую звали Ленчик.

Тут приключилась беда: заболел Володька - курносый, вихрастый паренек, на редкость одаренный. В 10 лет он уже прочел почти всю дедовскую библиотеку. А как он рисовал! Отец в нем души не чаял. Но чахотка безжалостна: через год его не стало... Напрасно отец перезаложил свое имущество и влез в долги. Володьку не спасли, а положение всей семьи стало еще тяжелей. Единственная статья дохода -старая, полуразвалившаяся молотилка. С нею дядя Боря, грязный и измученный, разъезжал по окрестным деревням, обмолачивая с грехом пополам крестьянские тока. Механиком у него был Сережка.

«Отдайте мне мои рубашечки!»

Вся семья дяди Бори была в сборе. Даже Севка, дезертировавший из румынской армии, был уже дома.

В тот печальный воскресный день, когда мы с мамой возвращались от военного прокурора и собирались лакомиться варениками с малиной, незваные го-

58

сти (или, верней, бессердечные хозяева) уже расправлялись с дядей Борей и его семьей.

Дяде Боре дали ведро для воды, буханку черного хлеба и велели уходить из отцовского дома, предварительно обшарив у всех карманы и отобрав деньги, часы и даже зажигалку и перочинный нож. Думаю, что настроение у старших было обалделое, как и у нас с мамой. Не то было с маленькой девочкой - Ленчиком. Ей, младшей в семье, никогда не доставалось никакой обновы, всегда приходилось донашивать обноски со старших братьев и сестер - десять раз перешитое и перелицованное. А тут ей вдруг счастье привалило: ее старшей сестре Катюше, ученице женской профессиональной школы, надо было сшить шесть детских (или кукольных) рубашечек: с кружевами, оборочками, с продернутыми ленточками, с вышивкой и, наконец, с цветной аппликацией - утенок и котенок. И вдруг... надо уходить из дому. Без рубашечек! Без ее нарядных, первых в жизни своих рубашечек!

Это все, что до нее дошло...

Она кинулась к тем незнакомым, чужим дядям, что выгоняли ее из дома:

- Отдайте мне мои рубашечки! Мои новенькие, красивенькие рубашечки! - кричала она, отчаянно уцепившись за дверь одной ручонкой, а другой задирая свое ситцевое платьице, чтобы показать, что на ней -старенькая, рваная рубашонка.

Мать схватила ее за руку и потащила к выходу. Но

59

не тут-то было! Девчонка вырвалась из ее рук и вцепилась в притолоку двери: она просто ошалела от горя - кусалась, как звереныш, продолжая вопить истошным голосом:

- Мои рубашечки! Мои новенькие, красивые рубашечки!

Не выдержал тут и дядя Боря... С грохотом покатилось ведро по ступенькам крыльца:

- Будьте вы прокляты - вы и дети ваши! Да постигнет вас, Иродово племя, Божья кара!

Он пошатнулся, обхватив голову руками. Сережка и Сева его обхватили и повели вниз с крыльца.

- Папа, тише! Папа, успокойся! - бормотали они растерянно.

Так ушел Борис Керсновский из дома, где он родился, где умерли его отец и мать...

Граф-бунтарь

Так ушел последний из Керсновских. А откуда там взялся первый? Не многое могу я сказать о бессарабских помещиках вообще. В диких степях прежде почти не было оседлого населения. Что ни год, по ним проходили орды турок, татар; дрались там поляки и венгры и, разумеется, украинцы. Родовитого дворянства там не было, как не было и рабов.

Пожалуй, это и было причиной, по которой свободомыслящий дворянин, помещик из Волынщины граф

60

Керсновский, бунтарь по тогдашним понятиям, вернувшись из своего рода почетной ссылки из Туркестана, дал «вольную» своим крепостным, не дождавшись реформы 1861 года, отменившей в России рабство. Но он пошел дальше: он наделил своих крестьян землей - из трех тысяч десятин он раздал им две; оставшуюся тысячу на Волыни продал и купил в Бессарабии у некоего Леонарда 800 десятин на месте деревеньки Хустынка, население которой было начисто вырезано турками. Там он и построил тот старый дом - деревянный, низенький, со множеством уютных комнат, с маленькими окошками, с коридорами, флигелями и всем тем старинным обликом, столь для нас обаятельным.

А кто же он был, этот самый Керсновский? Вот все, что я о нем знаю, об этом беспокойной судьбы человеке.

Родом из Волыни. Сирота. Опекун - православный -определил его, Антона, в пажеский корпус в Петербург (его брат Ромуальд и сестра Ванда остались католиками). Военную карьеру начал успешно - в гвардии.

С семейной карьерой дело обстояло хуже: женился он очень рано и через год овдовел; через неделю умерла и новорожденная дочь. Вскоре оборвалась и гвардейская карьера: неумный и неотесанный августейший солдафон великий князь Михаил, дядя императора, позволил себе грубую и неуместную шутку по поводу того, что Антон в 18 лет овдовел. Вспыльчивый юноша

61

закатил ему самую верноподданическую пощечину. Конфуз! Судить офицера - дворянина и графа - нельзя. Получился бы скандал. Драться на дуэли было невозможно - члены царской семьи на это не имели права. Выход был один: по собственному желанию проситься в пограничные войска в Туркестан, как тогда называли Среднюю Азию.

В те годы Туркестан был конгломератом всяких княжеств, эмиратов, и неизвестно как еще назывались тамошние ханства. Атмосфера была очень накаленная:

Англия стремилась через Афганистан протянуть свою лапу, чтобы подчинить себе Среднюю Азию, выйти к Каспийскому морю и - чем черт не шутит? - прикарманить Закавказье, а может быть, и Кавказ? 24 года провел Антон Керсновский в тех краях! Очень смуглый, как и мой отец, смелый до отчаянности, способный к языкам (он освоил почти все местные наречия), он сыграл немаловажную роль в подготовке борьбы, в результате которой стала возможной победа над английским влиянием и впоследствии - покорение Туркестана и присоединение его к России.

Пригодился и его талант инженера-топографа самоучки. Рискуя не просто жизнью (если б его разоблачили, то обычной смертью он не отделался бы!), он составил карту всей Афганской границы - тех мест, где еще не ступала нога европейца, во всяком случае, русского.

Однажды, уже в 1916 году, к нам в Одессе пришел

62

старый уже генерал Димитрий Логофет, командовавший шестым конным Таурогенским полком, и осведомился, не является ли мой отец родственником тому Антону Антоновичу Керсновскому, который составил карту Афганской границы? Узнав, что это папин отец, старик расплакался. Оказывается, его отец, казачий есаул, проделал эту работу с моим дедом и впоследствии он сам - тогда еще совсем мальчишка - сменил своего отца, от которого он наслушался самых восторженных повествований о тех годах.

Безусловно, Антон Антонович - старший был незаурядный человек: проведя столько лет, лучших лет своей жизни, на далекой границе (к тому же на какой границе!), он не только не спился, как обычно спивались все офицеры отдаленных районов страны, а выучился и стал инженером. Как теперь сказали бы, без отрыва от производства.

Покинув Туркестан после почти четверти века азиатской карьеры, он принял участие в строительстве моста через Волгу в Самаре.

Но, видно, не суждено было ему пожинать лавры на мирном поприще! Шестьдесят третий год... Польское восстание... Антон Керсновский считал себя русским. Да он и был им! Во всяком случае, он был лоялен и понимал, что вражда России и Польши -нелепая политическая ошибка, вредная обеим сторонам, но...

Очевидно, ему ничего не забыли: ни пощечины, ни

63

той вольной, что он дал крестьянам. Разумеется, такого фармазонства ему не простили, и какой-то генерал оскорбил его, поставив под сомнение его лояльность.

Седеющий полковник в 1863 году поступил так же, как безусый корнет за четверть века до того: он закатил оплеуху.

На этом и закончилась его инженерная карьера. Выйдя в отставку, он поселился в Цепилове и женился. Умер он, оставив вдову и шестерых детей. Моему отцу было 14 лет, когда он стал главой семьи. На то, чтобы поставить на ноги детей и дать им образование, ушло больше половины имения. Оставшиеся 300 гектаров братья и сестры поделили поровну:

42 гектара пашни и 8 - леса.

До революции наша семья жила в Одессе. В Це-пилово мы приехали в 1919 году.

Одесса, 1919 год

Шел девятнадцатый - кровавый и необъяснимый по своей жестокости год. Таким он запечатлелся в моей детской памяти, что вовсе не похоже на ту стройную картину становления советской власти, которую спустя десятилетия создали наши историографы, поработавшие над тем, чтобы всему найти объяснение и оправдание.

...Крысы покидают корабль, которому угрожает

64

опасность, ослы ревут, чуя угрозу землетрясения, хамелеоны меняют окраску, но наша русская интеллигенция, полностью лишенная инстинкта самосохранения, упорно не хотела верить, что расправа грозит и тем, кто не совершал дурных поступков.

Доказательством служит тот факт, что в ночь на 20 июня 1919 года все юристы Одессы (судейские) были арестованы на своих квартирах и расстреляны в ту же ночь. В живых, говорят, остались только двое: барон Гюне фон Гюненфельд и мой отец. Барона я встретила много лет спустя в Румынии. Он утверждал, что спасением своим обязан брату, сумевшему купить ему жизнь за миллион рублей золотом.

А вот что произошло с моим отцом.

Ночью нас разбудил стук сапог и бряцанье прикладов. Все мы спали на одной широкой кровати в той единственной оставленной нам комнате нашей бывшей квартиры, отобранной у нас после революции. Мама и брат плачут, а я - просто ничего не пойму! Помню, что отец снял со стены небольшой образ Спасителя в серебряном окладе и благословил нас. Его увели. Мы с братом - он в одной рубашонке, а я совсем голышом, - бежим следом, а мама, стоя посреди улицы в халатике, накинутом на ночную рубаху, кричит:

- Тоня, вернись! Вернись!

Ночь. Темнота. И сознание чего-то непоправимого.

Мама побежала на Ольгинский спуск, где отец,

65

еще до революции, распутал какое-то сложное дело и выручил многих невинно пострадавших бедняков. Она среди ночи будила этих людей и просила их подписать просьбу о том, чтобы отца освободили. И многие поставили свою подпись!

Затем она обратилась... к знакомому чекисту, некоему греку по фамилии Папаспираки, очень порядочному человеку. (В это нелегко поверить, но и такие бывали!) Он часто у нас бывал в прежние времена: ухаживал за Марусей Ольшевской, красавицей-курсисткой, крестницей моего отца, которая, осиротев, воспитывалась у нас. Что думал о своей работе этот чекист, я не знаю. Но очевидно, мысли были невеселые, так как вскоре он покончил жизнь самоубийством, перерезав себе горло бритвой. Папаспираки ничем не обнадежил маму и только обронил:

- К девяти часам все будет решено.

Что было делать дальше? Куда идти? От кого ждать помощи?

Наискосок от нашего дома по Маразлиевской улице, на углу Александровского парка стояла церковь. Туда и пошла мама. Рухнув на колени перед Распятием, она так разрыдалась, будто душа с телом расстается.

Подошел священник:

- Ты потеряла близкого человека, дочь моя?

- Не знаю, но думаю, что да... - ответила она и из-

66

лила ему свое горе.

- У тебя есть дети... И над всеми нами - Господь! И с этой надеждой мама вышла из церкви.

- Барыня! Барин вернулся!

Это кричала на всю улицу Фроська, бывшая горничная адмирала Акимова, жившего когда-то в том же подъезде, что и мы.

Силы оставили маму, и она опустилась на каменные ступеньки паперти, протягивая руки и беззвучно шевеля губами: ни встать, ни произнести что-либо она не могла...

«Человек в коже»

Что же произошло?

Всех юристов, весь «улов» этой ночи - говорят, их было 712 человек - согнали в здание на Екатерининской площади, где разместилось это мрачное учреждение - Одесская ЧК. Заграждение из колючей проволоки. Статуя Екатерины Великой, закутанная в рогожу, с красным чепцом на голове. Шум. Толчея. Грохот автомобильных моторов, работающих без глушителя. И всюду китайцы. И латыши.

Прибывших выкрикивали по каким-то спискам и выводили небольшими группами по два, три или четыре человека. Отец провожал их глазами и не заметил, откуда появился человек в кожаной куртке. Он поднялся на нечто, напоминающее кафедру, полистал

67

какой-то гроссбух и вдруг обратился прямо к папе:

- Керсновский! А вы чего здесь? Отец вздрогнул, но ответил по возможности спокойно:

- Вам это должно быть лучше известно, чем мне.

- Ступайте!

Отец не сдвинулся с места.

- Ступайте! Здесь вас ничего приятного не ждет! Отец повернулся и пошел в ту же сторону, куда уводили всех прочих.

- Не туда!

Отец остановился. «Человек в коже» что-то сказал по-английски двум китайцам, и они его повели к выходу.

Опять свет! Снова небо над головой. И удаляющийся треск моторов. Впереди колючая проволока и узкий проход, который вьется, огибая статую Екатерины, и поворачивает обратно - почти до самого входа. Папа роняет пенсне, и ему стоит усилия воли, чтобы его поднять, а не оставить там...

Но вот колючая проволока позади. Под ногами -брусчатка мостовой. Мерным шагом доходит папа до угла, и тут...

Безусловно, со времен своего детства не мчался известный юрист-криминолог с такой быстротой!

А в это время мы с братом были одни в осиротелой комнате. Я забилась в угол дивана и плакала. Брат, плакавший ночью, когда отца уводили, теперь не пла-

68

кал - он быстро шагал, сжимая кулаки, и бормотал:

- Мне почти 14 лет, меня возьмут - должны взять -в Добровольческую армию. Я отомщу! Я сумею отомстить за папу!

И мы оба все поглядывали на стенные часы, висевшие на стене против единственного окошка в нашей комнатушке.

Стрелка приближалась к девяти.

Вдруг на часы упала тень, и я услышала, как брат закричал, топая ногами:

- Папа! Папа!

В окне был отец. Именно в окне, потому что дверью, выходящей в коридор, мы не имели права пользоваться, и окно заменяло нам дверь.

Легко соскочив в комнату, он подхватил нас обоих на руки:

- А где мама? Этого мы не знали.

- Как же это тебя выпустили, папа?!

- Сам не понимаю. Должно быть, по ошибке. И возможно, сейчас за мною снова придут. Может быть, очень скоро. Я жду 20 минут. Бегите ищите маму!

...Через четверть часа за отцом снова пришли, но уже никого из нас не застали.¹

Кем же оказался тот «человек в коже», которому отец

.


¹ Впоследствии семья Керсновских, договорившись с рыбаками-греками, переправилась по морю в Румынию и поселилась в родовом поместье в деревне Цепилово в Бессарабии

69

был обязан жизнью?! Спустя какое-то время отец, обладающий очень цепкой памятью, вспомнил, что встречал этого человека 11 лет назад!

-В операционной доктора Гиммельфарба,¹ дело которого я вел в 1908 году, работал шестнадцатилетний юноша, который стерилизовал инструмент. Я его допрашивал в числе других по тому делу. Он и есть тот самый «человек в коже»!

Дело Гиммельфарба

Отшумела первая русская революция. Маятник истории качнулся в другую сторону и наступил период «реакции». Или отрезвления? Пожалуй, итого и другого.

В Одессе было неспокойно. Погромы и причины, их породившие, еще не были забыты. Не все мероприятия приводили к желанному спокойствию. Неразумно было и поведение черносотенцев, так называемого «Союза русского народа».

Но политика мало интересовала Антона Керсновс-кого - единственного молодого криминолога-консультанта чуть ли не на весь юг России. С целым штатом специалистов (врач-токсиколог, врач-прозектор, фотограф, химик и кто-то еще) он выезжал на место, если надо было разбираться в запутанных случаях, когда


¹ В 1942 году он был расстрелян немцами за свое еврейское происхождение.

70

одного знания законов и умения их применять было недостаточно. Когда же вызовов не было, то Керснов-ский вел дела на десятом участке Одессы, который славился самым высоким уровнем преступности.

Он был очень дружен с Вейтко Казимиром Антоновичем, судебным следователем самого фешенебельного участка № 1, куда входили улицы Дериба-совская, Ришельевская и Театральная площадь. Там убийства «по пьяной лавочке» и прочие виды насилия были редкостью. Чаще всего случались взломы сейфов и кражи драгоценностей.

Однажды Вейтко, получив телеграмму о том, что его престарелая мать тяжело больна, должен был срочно выехать к ней в Литву, и попросил папу заменить его. Разумеется, отец не мог ему отказать.

Вот тут-то и прогремел скандал!

В этом районе города была расположена сверхфешенебельная клиника доктора Гиммельфарба. Преуспевающий врач, действительно блестящий хирург-гинеколог - и вдруг...

Черносотенные газеты подняли ужасный шум по поводу того, что якобы во время операции Гиммель-фарб так грубо толкнул свою операционную сестру, оказавшуюся на 5-м месяце беременности, что произошел выкидыш. Резонанс был потрясающий. Как?! Еврей погубил русского младенца?! Такой мерзавец не смеет порочить славное звание врача!

Страсти разгорелись, и карьере врача был бы по

71

ложен конец, но следователь Керсновский повел дело холодно и беспристрастно. В результате обнаружилась истинная картина произошедшего.

Доктор Гиммельфарб проводил операцию кесарева сечения еврейской женщине, страдающей сердечной недостаточностью. Но операционная сестра, состоявшая в Союзе русского народа, умышленно мешала благополучному исходу операции: роняла нужный инструмент, подавала не то, что просил хирург. Когда по этой причине операция затянулась и состояние больной стало критическим, хирург предпочел обойтись без помощи операционной сестры. Он ее отпихнул (но она не падала!) и закончил операцию сам.

В ходе следствия Антон Керсновский обнаружил, что никакого выкидыша не было, впоследствии та медсестра сделала аборт (причем она была не на пятом, а на втором месяце беременности), воспользовавшись услугами незаконно практикующей акушерки.

На этот раз желтой прессе, раздувшей кадило и искавшей оправдание для погромщиков, нечем было поживиться!

В то время городским головой в Одессе был некто Пелликан - человек крайне правых взглядов, друг и приятель Маркова-второго. И вот генерал-губернатор Пелликан вызывает к себе следователя Керсновского.

В парадной форме, при орденах и дворянской

72

шпаге, стоит перед ним строптивый следователь Керсновский, не желающий замять нарастающий скандал, который грозит обернуться против тех, кто раздул его, - черносотенцев.

Генерал-губернатор - первое лицо в Одессе и во всей Херсонской губернии, он же является главой корпуса жандармерии. Но судебная власть ему не подчиняется, и никто не имеет права оказывать давление на следователя, ведущего дело. Только общее собрание всех следователей Херсонской губернии - а было их 45 человек - имело право «приказывать», и то, если подобное решение вынесено единогласно.

Следующей инстанцией, минуя министра юстиции, являлся сам Государь Император.

- Начатое следствие я обязан довести до конца и собранные материалы передать в прокуратуру. На этом кончаются мои обязанности, - сказал мой отец.

- А я вам приказываю! - загремел голос разгневанного вельможи.

- Ваше приказание мне - ни тут и не там! С этими словами следователь Керсновский ударил себя ладонью по лбу и, повернувшись на 180 градусов, хлопнул по...

Взвились фалды парадного с серебряным шитьем сюртука, брякнула дворянская шпага, и Керсновский покинул кабинет генерала-губернатора. Прямо оттуда пошел он в окружной суд и там, в кабинете

73

его председателя Хладовского, написал и подал прошение об отставке.

Молодой преуспевающий юрист-криминолог, человек семейный, отец двух детей, сам перечеркивал так блестяще начавшуюся карьеру!

Но Хладовский отставки не принял и направил прошение отца вместе со своим отзывом на имя Государя Императора, минуя, как это положено, министра юстиции.

Резолюция Императора была краткой: «Следователь Керсновский прав».

Отец довел следствие до конца. Доктор Гиммель-фарб был полностью реабилитирован, операционная сестра привлекалась к ответу за клевету и попытку шантажа, а акушерка - за нелегальную практику.

Материалы по этому делу были переданы в прокуратуру, где все и заглохло. Увы, не все юристы обладали мужеством!

«Ты судишь по этим книгам?»

Мне лет семь-восемь. Я на цыпочках вхожу в кабинет отца.

Вообще-то нам, детям, не разрешалось входить в его кабинет, когда он там занимался, но мне так хотелось взять с полки над большим зеленым диваном один из пяти томов «Жизни животных» Брэма! В этих

74

увесистых, в переплетах, тисненных золотом, томах были такие интересные иллюстрации!

Нам разрешалось брать только эту книгу и «Историю Земли» профессора Неймайера. Но на сей раз мне захотелось познакомиться и с другими книгами, стоящими на этой же полке, красивыми, в голубом коленкоре, с серебряным тиснением и обрезом.

Я вытянула один том.

Не понимаю... Ничего интересного, ни одной иллюстрации! Поставила книгу на место и взяла другую, третью... Во всех книгах говорилось об уложениях, каких-то статьях закона, и параграфы, параграфы... И так все 28 томов!

Мне стало жутко. Неужели все это надо прочесть? И - можно запомнить?!

Я тихо подошла к креслу-вертушке, за которым сидел мой отец и засопела за его спиной. Мешать работе отца было строго воспрещено. Но любопытство и сомнение меня распирали, и я сопела...

Наконец он понял:

- Тебе что-то нужно, дочка?

- Я хотела спросить, тебе надо все-все это знать? Неужели ты судишь вот по этим книгам?

Папа повернулся на своем кресле, взял меня за плечи, поставил перед собой и сказал:

- Да, дочка! Я прочел все эти книги и обязан знать все эти законы, но когда надо принимать решение, руководствуюсь тем, что мне подсказывают ум и сердце!

75

...Вот и вся история династии Керсновских с момента, когда первый, неугомонный вольнодумец, там обосновался и до того дня, когда последнего из его сыновей выгнали из старого дома, не разрешив его внучке взять с собой первую в ее жизни новенькую рубашечку.

Однако теперь можно вернуться к другой его внучке, тоже выгнанной из своего дома - босиком, с полураздетой матерью.

Начинаются университеты

75

Начинаются университеты

На следующий день я пошла в горисполком. Нет, я не собиралась предъявлять претензий! Протестовать можно только, если есть хоть какая-нибудь законность. Об этом и речи быть не могло! Я рассуждала примерно так:

В настоящую минуту никто не может попрекнуть меня моим богатством: беднее меня нет никого. Кроме ситцевой рубахи и парусиновых штанов, нет у меня ничего - ни шапки, ни башмаков, ни куртки, чтобы ночью укрыться.

Наплевать! У меня есть руки, и работать я умею! Но для начала надо иметь хоть самые необходимые рабочие инструменты. Не голыми же руками работать? Мое имущество должно быть разделено между бедняками.

Я - один из них. И требую свою долю!

76

Шахтер, крестьянин, рабочий и я

Это заявила я, войдя в кабинет бывшей городской управы, ныне - горсовета.

Мягкий ковер - во всю комнату. Диван. Кресла. Массивный круглый стол. В помещении темновато. На окнах - тяжелые портьеры; за окнами - проливной дождь. С меня вода льет, как с утопленника. Босые ноги измазаны глиной.

Передо мной сидят трое. Один из них - тот, кто сидит слева, на кресле, Терещенко Семен Трофимович, - выгонял меня вчера из дому.

- С вами поступили правильно. И все, чем вы владели, вам так же не принадлежит, как и это кресло.

- Допустим. Но это кресло вряд ли принадлежит и вам, хоть вы на нем и сидите и не догадываетесь предложить сесть и мне в одно из ваших кресел.

Кажется, не в бровь, а в глаз. Переглянулись. Я сажусь в кресло и продолжаю:

- Итак, я пришла за своей долей!

- А на какую долю вы претендуете?

- Косу, вилы, сапу, лопату, садовые ножницы и опрыскиватель. Этого мне достаточно для любой сезонной работы.

- Ну, для одного этого слишком много!

- Я не одна: со мною мать.

- А мать пусть сама - тяп-тяп - поработает!

77

И с насмешкой показывает, как надо, сгорбившись, работать.

- Матери 64 года. Свою мать вы можете, разумеется, пинком в зад вытолкать, а я не скот, который не понимает, что о старой матери заботиться надо.

Вступает в разговор тот, что справа: невысокий, чернявый, в сдвинутой на затылок кепке.

- Для нас паразит хуже скота. Вот я, например, шахтер; этот - рабочий, а вот этот - колхозник.

Встаю. Подхожу к нему, беру его за руку и переворачиваю ее ладонью вверх. Пухлая, мягкая рука. Кладу рядом свою: жесткая ладонь, покрытая мозолистой кожей с твердыми четырехгранными мозолями.

- Не знаю, какие руки у шахтеров! А вот такие, как ваши, я видела у архиерея. Купчихам их целовать, и только!

Кажется, разговор с помещицей оборачивается не в пользу трудового пролетариата! Тот, кто сидит в центре, пишет короткую записку.

Читаю: сапа, лопата, коса, садовые ножницы...

- Маловато! Но, учитывая вашу бедность, я большего и не прошу, мне и этого для начала хватит! Остальное мои нешахтерские руки как-нибудь и сами заработают!

Не знала - не гадала я, что именно мои шахтерские руки заработают все что надо, и не только для меня, но и для моей старушки.

Мама, дорогая моя мама! И дом, и сад, и все, что ты

78

так любила, - все это заработали руки твоего шахтера!

Родное гнездо и во что

его превратили

И вот еще раз - в последний раз! - переступила я порог своего дома... Нет, этот дом уже не был моим. Не потому, что его захватили чужие, бездушные люди, а потому, что своим бездушием они испакостили то, что было скромным, даже бедным, но таким милым и родным гнездом, в котором я росла и мужала, в котором думала и мечтала, в котором так дружно и просто, в любви и взаимном уважении жили мои родители. В том доме подошла к ним старость - не грустная и одинокая, а спокойная, и хоть печальная, но такая, каким бывает теплый осенний день, когда уже поредевшая листва так ярка, солнце так ласково и летающие мягкие паутинки - бабье лето - обещают тепло. В том доме закрыл навеки глаза мой отец; в том доме я читала его последнюю волю: «Тебе я поручаю мать; пусть никогда не чувствует она себя одинокой, и мое благословение всегда будет с тобой!»

Это было в том доме, в моем родном. А в этом? Глаза отказывались верить, а сердце - чувствовать. Все, что было в доме ценного, было уже унесено. Спешу уточнить: действительно дорогих вещей у нас не было, ведь из Одессы мы ничего ценного не при

79

везли, а здесь ценных вещей не на что было покупать. Все, что я могла сколотить, я вкладывала в хозяйство: инвентарь, племенной скот, добротные хозяйственные постройки. Ружья (а их было у нас немало: два охотничьих ружья 16-го калибра, одна берданка - моя любимая; старинное шомпольное ружье с громкой кличкой «Зауэрг, мой винчестер, два нагана и папин браунинг) были сданы еще по первому требованию (кроме винчестера и нагана; но об этом - позже). Два радиоприемника - «Луксор» и «Телефункен» - и велосипед «Бреннабор» №36... Вот, пожалуй, и все ценное.

Их я еще раз увидела. Шел гужевой обоз через наплавной мост на левый берег Днестра - мебель, детские коляски и прочие трофеи. На одной из подвод я увидела фисгармонию дяди Бори, граммофон, оба наших радиоприемника и на самом верху мой велосипед с самодельным багажником. Тогда я только усмехнулась. Вспомнилось стихотворение из «Огонька» времен первой мировой войны:

Сверхкронпринц взял сверхтрофеи,

Сверх-Вильгельму их несет:

Ножны, сабли, портупеи,

Зонтик дамский и капот.

Но после какая-то грусть, как говорится, накатила. В уезде, а может быть, и во всей Бессарабии, наше радио было первым. Это еще в году 28-м или 29-м. Оно казалось чудом. Привезла его из Бухареста мама.

80

Для нее музыка - всегда была жизнь! Или, по меньшей мере, одно из прекраснейшего, что есть в жизни. Могу ли я забыть, как она «священнодействовала», как восторгалась и как умела и нас заразить своим восторгом?!

О эти вечера в нашем бедном, но до чего же уютном домике! Сколько раз и в каких нечеловеческих условиях я их вспоминала! Маленький «Луксор»! Ты приобщил меня к музыке Бетховена, Чайковского, ты дал мне возможность слушать оперы из Москвы и, наконец, ты (вернее, воспоминание о тебе) отогнал от меня Смерть, уже занесшую свою косу: в 1942 году в застенке барнаульской внутренней тюрьмы.

Вандалы еще не перевелись

Но то, что я увидела теперь, вызвало не столько горе или негодование, сколько отвращение.

Посреди двора были собраны все сельхозмашины: сеялка, плуги - простые и четырехкорпусные, распашники, бритвы, культиваторы... Несколько типов навешивали на них ярлыки: один срывал с подрамников картины, нарисованные моей любимой двоюродной сестрой Ирой, очень талантливой художницей; другой разрывал холсты на части, а остальные писали на них номера и вешали ярлыки на машины.

Меня передернуло, когда разрывали портрет мое-

81

го отца, написанный Ирой незадолго до его смерти: седой смуглый старик сидит за столом с газетой в руках; перед ним - недопитый стакан чая. Портрет очень удался: глаза смотрели ласково, с чуть заметной усмешкой, а еще густые серебристые волосы крупными кольцами обрамляли высокий гладкий лоб, пересеченный лишь одной вертикальной чертой у переносицы, на котором выделялись прямые, лишь слегка тронутые сединой брови.

На мелком инвентаре висели ярлыки, сделанные из картины, на которой изображен Сергий Радонежский, благословляющий Дмитрия Донского в канун Куликовской битвы. Ира подарила эту картину мне ко дню именин (как известно, святая Евфросиния, княгиня Суздальская, и святой Сергий Радонежский - 25 сентября). Я остановилась и рассмотрела обрывки: Ослябя и Пересвет, склонившиеся на свои мечи, были привешены к бороне «Зиг-заг», а простертые руки святого Сергия, благословляющего меч Дмитрия, на пятирядной сеялке.

К чему такой вандализм?

Этот вопрос можно было бы задавать еще много-много раз.

Я вошла в столовую. На полу - слой грязи; стены, прежде сплошь увешанные картинами, пусты... Теперь-то я знала, куда они делись! В углу - ворох тряпья, на столе - груда бумаг и фотографий. Чужие люди. Несколько наших, деревенских, поспешили ре-

82

тироваться в соседнюю, мою, комнату.

Я передала записку тому, кто назвался главным. Он долго читал, хотя там было всего полторы строчки. Затем сказал:

- Ступайте! Вам выдадут!

Я протянула руку и взяла со стола фотографию моего отца, сделанную в год моего рождения - 1907-й.

- Разрешите взять карточку отца на память! Он взял ее у меня из рук, пристально на нее посмотрел, затем со смаком разорвал ее на четыре части и бросил на пол. Затем порвал еще карточку племянницы маминой подруги и двоюродной сестры маминого отца, бросив сквозь зубы:

- Все это - проститутки!

Я получаю свою долю

Какой-то субъект в черной толстовке и ночных туфлях (это после дождя-то!) долго копался в сброшенном в кучу ручном инвентаре, выбирая мне то, что похуже.

Выбрать было нелегко: инструмент был у меня отборный и содержался в порядке. Выбирая садовые ножницы, он меня рассмешил: дал мне самые потертые, а это оказались самые хорошие - «Золинген», немецкие. Бывает, то, что не блестит, дороже золота!

Еще дали мне из вороха тряпья старую, потертую охотничью куртку моего отца. Сколько воспоминаний было с нею связано!

83

На обратном пути я шла мимо дома дяди Бори. Там еще продолжался дележ вещей, всякого хлама, не имеющего ровно никакой ценности. Но дают ведь бесплатно! И желающих поживиться хоть чем-нибудь при дележе риз было немало. Навстречу мне попалась одна женщина из соседней Аколины. Она несла облупленную эмалированную кастрюлю и фаянсовый ночной горшок Ленчика. Проходя мимо меня, она низко наклонила голову, чтобы я ее не узнала, но напрасно.

- Что же, Ильяна, теперь-то ты разбогатела?

Она еще ниже опустила голову. Мне стало ее жаль...

Царь Соломон - мудрейший судья

Еще один раз побывала я в горсовете - в тот же день, еще под свежим впечатлением.

Зачем я туда пошла? Ведь получила все, что могла. Признаться, я хотела помочь моим «наследникам». Во мне были еще живы утопические идеи, и я не хотела верить, что все, созданное ценою таких трудов, так глупо погибнет. Царь Соломон - справедливейший судья - сумел отличить настоящую мать от самозванной: мать предпочла уступить своего ребенка чужой женщине, чем видеть его мертвым.

Для того, чтобы убедиться, что предо мной судьи,

84

значительно уступающие и в мудрости, и в справедливости царю Соломону, я еще раз предстала пред светлые очи судей в горсовете.

- На сей раз я прихожу к вам не как человек лично в чем-либо заинтересованный, а как посторонний, но желающий предостеречь от ошибки и предотвратить зло. Поверьте: бывшее мое хозяйство хоть невелико, но, можно сказать, образцово. Оно может быть преобразовано в ядро колхоза, совхоза, кооператива - безразлично! Вы раздаете дойных коров, племенных свиней замечательной породы, каракулевых овецлюдям, которые поторопятся их зарезать и, чего сами не сожрут, скормят собакам. Пользы они не извлекут: не сумеют и не захотят. А имея то, что уже есть, года через два-три можно добиться блестящих результатов. Посудите сами: где вы найдете такого хряка, как Маломуд, величиной с корову и весом в 24 пуда? Какое от него потомство! А матки о восемнадцати сосках? Это же редкие экземпляры!

- Довольно! Нас не интересуют ваши редкие экземпляры! - прервал меня председатель. - Народ не желает хранить то, что ему напоминало бы помещиков! Народ создаст все, в чем он нуждается, своею собственной рукой!

Я так и не поняла, отчего народ должен сперва плюнуть в свою тарелку, а затем браться за ложку?

85

Народ умеет уничтожать

Народ, действительно, сумел стереть с лица земли все то, что создавалось годами: весь скот до последнего поросенка был перерезан.

Даже корова Вильма - золотая медалистка, дававшая 29 литров молока в день при жирности 4 и даже 4,75 процента, - не была пощажена.

Человек, ее получивший, Иван Мандаджи, попытался ее продать: сперва в Домбровенах, а затем в Сороках. Следующей ярмарки ждать он не стал: сам зарезал. Половину мяса пришлось выбросить: продать не смог, а засолить не догадался.

А Вильма была стельная...

Мяса у всех было достаточно. Особенно свинины.

Бедные ланкастеры! С каким трудом я их раздобыла! В Аккерманском уезде. Везла я их летом. Жара! И как я радовалась, что скоро порода эта будет распространена повсеместно.

Что выиграл на этом народ?

Пора говорить о себе, о своей жизни. Но - еще один экскурс в прошлое.

Без того, чтобы набросать портрет дедушки Томы, невозможно себе представить, до чего нелепо он выглядел, когда ему при разделе моего имущества досталась папина визитка! ¹


¹ однобортный короткий сюртук с круглыми фалдами.

86

Находка в соломе

Однажды, возвращаясь с заседки (вид охоты на зайцев, когда сидишь, притаившись, на опушке леса и подстерегаешь зайцев, выходящих в поле, или лисиц, крадущихся за зайцами), я остановилась возле скирды соломы. Солома, недавно привезенная с поля и разгруженная посреди двора, была рыхлая, не слежавшаяся. Вдруг я услышала шелест, шуршание и, наконец, вздох. Было холодно. Дул резкий ветер, гнал поземку. Ночью можно было ожидать непогоду - метель.

Что могло шевелиться в соломе? Собака? Нет, собаки обычно располагались в конюшне, под яслями. Может, свинья? Какая-нибудь свинья незаметно проскочила мимо меня, когда я им занесла подстилку и теперь мостится там, в соломе? Опять же - нет! Мои свиньи белые, а тут что-то темнеет. Уж, неровен час, не домовой ли? Я подошла ближе и уже собиралась потрогать ногой, как вдруг оно зашевелилось, послышался кашель и вздох - человеческий вздох:

- Кхе, кхе...

о Господи! Я замерла от удивления:

- Эй, кто там? Выходи!

Солома зашевелилась, и из нее появилось нечто напоминающее огородное пугало, сошедшее с шеста. Только вместо традиционной соломенной шляпы там, где у чучела должна была находиться голо-

87

ва, виднелся комок тряпья. Присмотревшись внимательно, я обнаружила, что вообще тряпки были основным материалом, из которого состояло чучело. Однако, когда оно встало во весь рост, то обнаружилось, что это высокий, невероятной худобы старик.

- Что ты здесь делаешь ночью в соломе, дедушка?

- Разрешите мне переночевать здесь, в соломе, или в конюшне.

- А откуда ты?

- Из Трефоуц.

Трефоуцы - деревня на берегу Днестра, километрах в 14-ти вниз по течению, уж никак не по пути.

Мне стало жаль старика. Я его повела на кухню, дала вина, горячего борща, хлеба с брынзой и, когда он все это проглотил, не прожевав, предложила ему лезть на печь и дала рядно укрыться. Рано поутру (вернее, еще в кромешной темноте), когда я обычно принималась за работу, я зашла на кухню и не обнаружила там ничего, кроме крепкого и весьма неприятного запаха немытого тела. Старик ушел, даже не взяв хлеба на дорогу. Каково же было мое удивление, когда я увидела в конюшне свет и услышала разговор!

Я подошла и заглянула вовнутрь. Фонарь «летучая мышь» висел на балке, а старик выгребал из-под лошадей навоз. Делал он это умело, толково: сперва сгребал сухую подстилку под ясли; более мокрую в

88

угол, а навоз в кучу, к дверям. Самое же удивительное, что он, работая, все время разговаривал с лошадьми ласково, с любовью. И лошади, даже недоверчивый Дончик и злая Шельма, относились к нему тоже ласково и как будто понимали его!

Я вошла, поздоровалась с ним, взяла вилы и стала выбрасывать навоз через двери во двор. Так, вместе, закончили мы утреннюю уборку. Затем я взяла щетку и скребницу и принялась за чистку лошадей, а Тома, как он себя назвал, орудовал метлой, наводя лоск. Затем он исчез.

После того как я выдоила коров и занялась завтраком - поставила варить мамалыгу и молоко и разожгла самовар, - я хватилась: а где же старик? Не мог же он уйти, не поев?

Нашла я его в свинарнике. Сидел он в соломе и разговаривал с поросятами! И поросята сразу признали его своим: весело повизгивая, окружили его тесным кольцом и с визгом лезли на него, толкая друг друга розовыми пятачками.

Накормив его завтраком, я дала ему на дорогу хлеба с салом. Нашла для него теплую барашковую шапку и старый сукман из монастырского сукна. Но непогода разбушевалась вовсю: метель выла и швыряла снег будто лопатами. Сугробы и переметы росли на глазах! Тома не ушел. Не ушел и на следующий день; не ушел и тогда, когда непогода утихомирилась и солнце ярко и весело заиграло на свеже-

89

выпавшем снегу.

Томе некуда было идти...

Своей истории он мне не рассказывал. Вообще, разговорчив был он только с животными, с которыми мог вести бесконечную беседу. О себе же он не говорил. Никогда. И - ни с кем. Просто он остался и прижился. Видя, что уходить он не собирается и старается мне угодить, я ему сказала напрямик:

- Хочешь, оставайся! Буду тебе платить каждую субботу 150 лей и кормить. Захочешь уйти - уйдешь в любой день. Хочешь оставаться - место и за столом и на печке для тебя найдется!

- Барышня! Скажу тебе правду: я давно не был сыт и не спал в тепле. Но денег мне не давай: я все пропью... Ты меня одевай и корми. Только одевай в самое старое, рваное - такое, что пропить никак нельзя! Каждый день давай мне пачку махорки. Одну, но каждый день. А в субботу вечером дай мне вина и бутылку водки: я весь день в воскресенье буду пьян. Но только - один день. В понедельник ни-ни!

Мне стало смешно, но я приняла условие. Только не совсем: я съездила в город, в магазин старых вещей, и купила ему полное обмундирование: белье, костюм, сапоги, тулуп, теплые рукавицы и байковые портянки. Он не захотел брать:

- Это слишком хорошее, я его пропью... Я настояла. И он сдержал слово: в бане помылся, оделся во все чистое и к вечеру был уже в своем пре-

90

жнем тряпье. Пропил он все. Включая рукавицы и портянки.

Пришлось поверить его слову! Купила я ему опять «всю снасть», но на этот раз не второго срока, а по крайней мере четвертого. И все пошло на лад. Каждый день выкуривал свою пачку самосада; каждое воскресенье напивался. Причем тихо и спокойно. Пьяный, он не мог держаться на ногах и спал в обществе свиней, причем что-то бормотал и блаженно улыбался. Поросята его окружали, тормошили и наконец укладывались на него спать. Сначала я опасалась, что они ему отгрызут нос, но они, должно быть, умели с ним разговаривать или, по меньшей мере, понимали его.

Так прожил он у меня несколько лет. Но не круглый год! Когда созревали фрукты, то он шел в сторожа к евреям, покупавшим сад на корню. Жил в саду, в шалаше, питался компотом, который варил в горшочке на костре. Был он честен до щепетильности, с ним ни один жулик не мог войти в сделку, и он очень гордился своей репутацией.

Кончался сезон фруктов, и Тома возвращался ко мне «на зимние квартиры» - похудевший, оборванный, с ввалившимися щеками и слезящимися глазами. Я его снова одевала и откармливала. Силенки было у него не так уж много, но мы были довольны друг другом. Он знал, что будет сыт, пьян (раз в неделю) и нос в табачке; а я знала, что он любит жи-

91

вотных. И нужно признаться: все животные любили его!

Как он дошел до подобного состояния? Это грустная история. Дом его был на самом берегу Днестра. Ему не раз предлагали перенести его повыше, но раз нынешний ледоход не снес его, отчего бы в будущем году быть беде? И все же несчастья случаются, причем всегда неожиданно. И опять же, их почти всегда можно если не предотвратить, то предвидеть, если не закрывать, причем умышленно, хотя и бессознательно, глаза.

В 1933 году надо было ожидать наводнения: Днестр очень рано стал; затем, при внезапно наступившем потеплении, вновь тронулся. Уровень воды, как при ледоходе бывает, быстро поднялся. А тут ударили морозы, и Днестр вновь остановился: весь лед был в торосах и это при максимальной ширине реки! Весной, когда вся огромная масса льда пришла в движение, она не могла вместиться в русле реки! К тому же Днестр - очень извилистая река. На крутых изгибах образовывались заторы, и вода рывком подымалась метров на 15-16. Такой затор образовался и в Трефоуцах. Когда он прорвался, то огромный вал воды, несущий льдины, обрушился, срезая все, что было на пути: дома, деревья, заборы...

Вот такой вал смыл и дом, и сараи Томы. Погибли и его жена, и единственный сын, пытавшиеся спасти корову. Там, где была его усадьба, осталось голое

92

место. Уцелел один Тома. С горя он начал пить, а так как ничего, кроме четырех гектаров поля, у него не было, он пропил их. Остановиться не мог... За три-четыре года нестарый, крепкий мужик превратился в старика со слезящимися глазами. Он бы замерз той зимою, если бы не очутился у меня в скирде соломы.

Визитка и дедушка Тома

Во всякой трагедии есть доля фарса. Наверное, это для того, чтобы смех отвлек человека от горьких мыслей. Ведь смех - замечательное лекарство!

Только до смеха ли мне было, когда я увидела странную фигуру, продвигающуюся зигзагами по самой широкой улице нашей деревни - Белецкому тракту: брезентовые во множестве заплат брюки, босые ноги и... визитка!

Та самая визитка, купленная в Вене весной 1914 года. В ней сфотографирован отец. Она так ловко облегала его стройную фигуру. Почти 30 лет пролежала она, обернутая шелковой бумагой, в нафталине, не то как реликвия, не то дожидаясь, когда ее перешьют брату. Очень уж шикарное было сукно! Отчего она досталась именно Томе? Не знаю... Но Тома получил именно визитку и пару овец.

Визитку он не успел пропить, так как сразу пропил овец. А поскольку не было поросят, среди которых обычно отсыпался, то он и пошел бродить по селу.

93

В канаве, в которую он все-таки свалился, было совсем мало воды, так что утонуть он не мог. Но вода была зеленая от лягушачьей икры.

Бедная визитка в лягушачьей икре! И бедный Тома!

Зимой 1940-41 года он замерз.

Мир праху его!

Батрак на ферме

Итак, я начинаю новую жизнь. Время - июль месяц. Страда. Рабочие руки нужны. Очень нужны! Ведь все заняли выжидательную позицию и не торопятся идти на поденщину. Справные работящие хозяева, подрабатывающие на стороне в страду, для того чтобы подкрепить свое хозяйство, с опаской выжидают: а вдруг их обвинят в желании разбогатеть? Те же, у кого своего хозяйства нет, тоже ждут, чтобы им все дали бесплатно и без труда: ведь им все время твердят: «Кто был ничем - тот станет всем». А агротехническое училище очень нуждается в рабочих руках - у них большая показательно-учебная ферма.

Агроном Тиника пришел в смятение, когда я явилась на ферму с косой на плече и предложила свои услуги в качестве батрака. Ой и не хотелось ему! Легко ли решиться дать заработать кусок хлеба тому, кого постигла карающая десница власть имущих! Но рабочие руки были нужны. И я была принята в число рабочих. Только агроном побоялся вписать меня в

94

книгу, в которой каждую субботу рабочие расписывались в получении зарплаты.

Первую неделю я работала на уборке хлебов: косила ячмень. Но уже на следующей неделе за мной закрепили четырех волов и четырехкорпусный плуг. И послали лущить стерню. Собственно, именно с этого дня я нашла свое место среди рабочих, в их трудовой семье; с этого дня ко мне стали относиться с должным уважением.

- Нет работы, которая могла бы меня испугать! -привыкла я говорить. - Пусть она меня боится!

Но все же я испытывала нечто чертовски похожее на страх, когда впервые подошла к плугу со своими четырьмя волами!

Дело в том, что волы были для меня terra incognita.¹ Хотя cap de bou (голова быка) - герб моей родной Бессарабии, я никогда, решительно никогда в жизни не имела дела с волами!.. Я привыкла к быстрой, спорой работе на конях. Причем все наши кони были бодрыми, проворными. К волам как виду транспорта или тяговой силе я испытывала буквально отвращение. Бывало, если какой-нибудь попутчик из знакомых крестьян предлагал меня подвезти на своем рогатом выезде и я соглашалась, то не далее как проехав полверсты, я не выдерживала воловьего темпа, выскакивала из каруцы² и, махнув рукой, шагала дальше


¹ нечто неизвестное (лат.).

² арба, повозка (молд.).

95

пешком. А тут?

Выбирать и привередничать не приходится, и я смело взяла выделенных мне волов и пошла их закладывать.

Передняя выносная пара - рыжие трехлетки Бусцёк (Василек) и Трандафир (Шиповник) - были симпатичные бычки; зато дышловая пара Урыт (Злодей) и Боцолан (Толстомордый) пользовались, как я это потом узнала, дурной славой. Первое мое с ними знакомство могло оказаться и последним...

Урыт взглянул на меня злым глазом и, ринувшись неожиданно вперед, поддел меня рогом под ребро и так грохнул об землю, что у меня перехватило дыхание и в глазах потемнело. К счастью, я не растерялась и откатилась в сторону, когда он пытался меня затоптать.

Что поделаешь? Я уже знала, что жизнь - борьба, в которой допускаются и даже поощряются бесчестные приемы. Но я приняла решение: в любой борьбе - победить!

Стиснув зубы и с трудом переводя дух, я все же заложила в ярмо волов, и мы гуськом выехали на поле - недалеко от фермы, за перелеском. Впереди Дементий Богаченко, за ним я, а третьим - Василий Лисник, лучший работник фермы.

И опять разочарование! Лемеха оказались до того тупыми, что работать было просто невозможно. Вернее, это были не лемеха, а стертые до толщины паль-

96

ца бруски. Плуг не держался в борозде, а утыкался, как свинья рылом, и лишь царапал землю. Вместо ровной борозды в 90 см шириной получалась какая-то извилина! А волы, между тем, выбивались из сил:

глаза у них налились кровью, с вываленных языков длинными нитями стекала слюна. Они от натуги шатались, хрипели... Выехали мы на пашню в полдень, в самую жарынь, и волам было тяжело вдвойне.

- Черт знает что! - не выдержала я. - Разве такими тупыми лемехами пашут?!

- А то мы сами не знаем! - отозвался Василий. - Мы агроному еще в прошлом году говорили. И в позапрошлом.. . А он говорит: «Другие, мол, работали, а вы что за цацы такие?»

Я горячилась и негодовала. Меня в равной мере возмущала и бесхозяйственность руководства, и апатия самих рабочих.

- Ну чего там волноваться! - пожал плечами Демен-тий. - Они начальники, и их это не тревожит, а наше дело подчиненное. Вот дойдем до перелеска и остановимся. Посидим в холодке. А в шесть часов - домой!

- Нет, братцы! Мы сюда не в холодке сидеть, а работать посланы. Если работать нельзя, то надо на ферму возвратиться и сказать, что такими лемехами мы только волов угробим!

- Мы уже говорили. Да они мимо ушей пропускают. Вот посидим до шести часов и - айда! А раньше мы не

97

- Это обман. И потеря времени. И совести. Вернемся на ферму! Чтоб не терять дня, запрягите волов в повозки и принимайтесь вывозить навоз в поле. А я займусь лемехами.

- Не выдумывай! Нас заругают, если мы самовольно...

Я не стала слушать: подняла рычагом лемехи, повернула волов и решительно зашагала к ферме.

Даже будучи батраком, я оставалась в душе хозяином. Пассивная роль не для меня. Долгие годы, дальние края, голод и неволя не смогли изменить того, что всегда было моим лозунгом: если что-либо стоит делать, то делать - только хорошо.

Это всегда доставляло мне много хлопот, причиняло вред и было причиной многих лишений, но теперь, когда жизнь позади, я могу только сказать: спасибо вам, мои родители, спасибо за то, что вы научили меня любить правду и идти лишь прямым путем. Труден и мучителен этот путь, но идти по нему легко, потому что нет колебаний и сомнений. Низкий вам поклон!

Это был мой первый самостоятельный шаг в долгой-долгой подневольной жизни!

У цыгана дедушки Александра

Французский ключ, немного керосина, зубило, молоток и часа полтора времени мне понадобилось, что-

98

бы отвинтить все 12 лемехов; гайки были сплющены, болты стерты.

Но вот лемеха - в мешке, мешок - на спине, и я шагаю босиком по стерне, прямиком в город. Я знаю хорошего мастера, виртуоза по части лемехов: цыгана Александра с цыганской магалы - предместья Сорок. Немного защемило сердце, когда я зашла в его мастерскую... Он уже окончил свой рабочий день. В горне догорали угли.

- Откуда Бог привел тебя, дудука? - удивился он.

- Дедушка Александр! Я знаю, что ты хороший мастер. Ты всегда натягивал мои лемеха. Выручай и теперь меня! Навари и загартуй эти 12 штук!

- А чьи они? - недоверчиво спросил он. - Если бы и не знал, что у тебя все отобрали, то все равно догадался бы, что не твои! Хозяин их до такого вида не доведет!

- Это с фермы технико-агрономического училища.

- Тьфу на них! У них свои мастера, свои инженеры, большие мастерские... Что за безобразие?! Это не лемеха! От них только «пятки» остались: их не натягивать, а наваривать надо!

- Разумеется! И наварить, и натянуть, и наточить, и закалить...

- Платить кто будет?

-Я!

Он посмотрел на меня недоверчиво.

99

- А деньги откуда? Тут не меньше чем на 200 рублей.

- Двухсот у меня нет. За всю неделю я заработала 195. Но надо оставить на хлеб себе и маме...

- Эх, горемыка ты!.. Так уж и быть: оставь себе 25 рублей, а я сделаю за 170. Только ты будешь раздувать горн!

И мы принялись за дело.

Цыганский горн с двумя маленькими мехами стоял под открытым небом. Низкая походная наковальня -прямо на земле, а возле нее, стоя на коленях, колдовал старый длиннобородый цыган. Искры улетали в темнеющее вечернее небо; все ярче пылал огонь, все красивее казалось раскаленное железо. Дед Александр выполнял серьезно, как религиозный обряд, свое дело.

Каждый лемех он накалял то до белого цвета, когда наваривал железо, - и тогда от каждого удара его молоточка брызгала, шипя, обильная окалина, - то до вишневого, то до алого. Погружал он их то в воду, то в масло, то в сырую землю, то в роговые стружки.

Что было действительно нужно, а что составляло ритуал, этого я не понимала. У меня онемела спина, затекли ноги и болели руки. Цыганам-то что, они привыкли работать в такой неудобной позе.

Наконец все 12 лемехов - острые, приятно пахнущие окалиной, - были готовы. Расплатившись, я сбегала купить себе полбуханки хлеба. Затем, собрав лемеха в мешок, скорым шагом направилась на ферму.

100

Я прошла мимо домика старушки Эммы Яковлевны. Где-то там спит моя родная, несчастная мама! Как хочется мне ее обнять! Но я не зайду к ней, пусть думает, что там, на ферме, я сплю...

Зачем ей знать, что иду босиком по колючкам, морщась от боли в ребре после удара рогом проклятого Урыта, и несу на спине кучу железяк, за которые отдала свой недельный заработок? Она думает, что я куплю себе обувь.

Спи, моя птичка, спи, родная! Не знаю, что нас с тобою ждет, но верю: все будет хорошо - правда должна победить! Спи спокойно, мама!

Поздно добралась я до фермы. Вытряхнула из мешка лемеха, легла возле плугов на еще не успевшую остыть землю и уснула...

С первым лучом солнца я принялась за лемеха, и, когда рабочие стали собираться, все было готово: длинные, острые, черно-синие лемеха вытянулись «по шнурочку».

Бодро шла я за плугом. Хотелось не идти, а пританцовывать: лемеха легко и бесшумно резали землю, как масло, волы шагали без напряжения, и широкая черная борозда отбегала назад, блестя срезами.

Хорошо, когда на душе легко. Когда сознаешь, что хорошо сделал свое дело!

101

Только без слез!

Я работала с увлечением. Правильней было б сказать - с остервенением. Это была борьба. Притом беспощадная, так как себе я не позволяла ни малейшей слабости, не расходовала на себя ни одной лишней копейки: хлеб, огурцы, сыр, крутые яйца и чеснок. Это - питание. Об одежде я позабочусь позже.

А пока что у меня была цель. Вернее, две цели.

Вторая, более отдаленная, - это доказать, что я настоящий рабочий человек, отдающий все силы и добрую волю труду, приносящий пользу людям, стране. Ведь должны же наконец понять, что я не эксплуататор, не паразит! Что я могу быть только хорошим примером для людей доброй воли!

Но первая и главная цель - это обеспечить маме полную безопасность, спокойствие и, наконец, отгородить ее от контакта со злыми и глупыми людьми, которые по какой-то ошибке имеют возможность наносить жестокие и несправедливые удары. Я не сомневалась, что все это ошибка, которая со временем выяснится, но я не хочу подвергать маму ни малейшему риску!

И поэтому мы должны расстаться...

Это решение я приняла давно, но как сказать об этом маме?! Она не может себе представить разлуки со мной!

Идут дни, недели... Надо решаться. Но как?

102

Переселение народов

Нужно заметить, что в первое время это было легко: всем, кто желал уйти за границу, путь был открыт. Причиной такого "великодушия» было требование Гитлера (не надо забывать, что тогда мы были еще с ним друзьями!), чтобы немцам-колонистам была предоставлена возможность репатриации в Германию, которую их предки покинули лет 200 тому назад. Ну а под маркой немцев в Германию могли ехать и те, у кого было самое отдаленное и даже проблематичное родство с двоюродной тетушкой троюродного соседа. Уехать могли и те, у кого были родственники в Румынии. А у кого их не было, если учесть 22 года контакта с этой страной? Лишь только после того как целые села (главным образом, в районе реки Прут) стали уходить через границу, бросая на произвол судьбы домашнюю скотину и птицу, лишь тогда власти стали чинить некоторые трудности. Но пока что обмен шел довольно свободно: молодежь, в основном, солдаты и студенты, чьи семьи проживали в Бессарабии, возвращались домой; те же, для кого дым отечества оказался не в меру горек, рвались туда, «под гнет бояр и капиталистов».

Ушел в Румынию пешком дядя Боря с семьей. Я возмущалась, негодовала, упрекала их в малодушии.

- Ведь это недоразумение! В Советском Союзе умеют ценить труд! И там есть, где применить свои

103

силы. Потерпите! Надо работать и не падать духом! Правда всегда победит!

Они меня считали отпетой дурой, я их - малодушными трусами. Жизнь сама показала, кто из нас был прав.

«Тебя ждет собачья жизнь!»

Не забуду я эту теплую лунную ночь. Я спала в саду, который ночью сторожила (днем работала на ферме). Было тепло. И так приятно пахло - травой и спелыми яблоками! Было тихо, и я просыпалась, когда яблоко падало на землю.

Вдруг - шаги. Я насторожилась. Шорох. Кто-то пробирается, шурша, через кусты винограда. Тот, кто идет, не скрывается. Он что-то ищет. Да это Сева!

- Севка, ты? Какими судьбами?!

- Я! Ты знаешь, мы уходим. Утром. Я пришел с тобой поговорить по серьезному, в последний раз. Идите и вы с нами - ты и тетя Саша. Идите, а то поздно будет!

- Сева, опомнись! Ну, папа, мама, малыши... Это я еще допускаю. Но ты?! Здесь ты у себя, на своей родной земле, которую, как ты сам знаешь, нельзя унести на подошвах своих башмаков. А в Румынии? Что ждет тебя? Да подумал ты хоть о том, что ты дезертир, бросивший свою воинскую часть? Что тебя там ждет? Собачья смерть?

104

- Ждет ли меня там собачья смерть, я не знаю, но что здесь тебя ждет собачья жизнь, в этом я уверен.

Луна уже заходила за гряду тополей, когда мы расстались, так и не убедив друг друга.

Сева, Сева! Я часто вспоминала твои слова! Но не раскаиваюсь, что не избрала бегство.

Мы должны расстаться с мамой

На этот раз решение - единственное разумное решение за многие грядущие годы - было принято, и я начала подыскивать попутчиков, с которыми можно было бы отправить маму в Румынию. Деньги ей на дорогу я заработала. И даже с избытком. Случай подвернулся скоро: в Румынию уезжал пожилой священник с матушкой. В их одноконной бричке было место и для мамы.

Мне и сейчас больно вспоминать, с каким отчаянием, с какими слезами умоляла мама не разлучаться!

- Нет, нет! Без тебя я не уеду! Или ты со мной, или я с тобой! Ты - последнее, что у меня осталось, ты - мое «все»; без тебя я жить не могу, я умру с горя! Нет, ни за что!

И она цеплялась за меня руками, прижималась к моей груди и не отпускала меня ни на шаг...

Может быть, я действительно была жестока и все те испытания, которые в течение долгих лет валились

105

на меня, как из рога изобилия, были справедливым наказанием за то, что я не послушалась голоса сердца и не выполнила волю отца? «Единственное, что я завещаю тебе особо, - это мать. Не покидай ее на старости лет! Пусть она никогда не чувствует одиночества, и мое благословение никогда не покинет тебя!»

Если бы я нашла слова, чтобы выразить, что я чувствовала, когда она рыдала на моей груди, заклинала меня, а я знала, что не могу выполнить ее просьбы, наверное, бумага, на которой я пишу, обуглилась бы, как от огня!

Целую неделю длилась эта борьба. Целую неделю, от среды до среды, мама всеми силами своей души пыталась меня переубедить. Даже ночью она прижимала меня к себе и вздрагивала, пугаясь, что меня с нею нет.

Излишне и говорить, что на работу я не ходила. К счастью, и попик задержался на неделю.

Нет, я не думала, что мы расстаемся навсегда! Даже не думала, что это надолго... Я была уверена, что мне не потребуется много времени, чтобы заслужить добрую славу, затем уважение, потом доверие и, наконец, полное признание: я буду полноправным полезным гражданином своей страны. И тогда я выпишу маму к себе, окружу ее любовью и заботой. Она будет гордиться своей дочерью! Тогда она поймет, что эта временная разлука была необходима. Ведь люди всякие бывают, и ошибки иногда повторяются. Я твердо верю,

106

что правда всегда побеждает, но порой приходится вести упорную борьбу, сносить удары судьбы, испытывать боль, переносить лишения...

- Ведь пойми, мама, в борьбе ты мне можешь только мешать. Удар может рикошетом причинить и тебе боль! Ты не привыкла переносить лишения, и мысль о том, что ты по моей вине страдаешь, может лишить меня мужества. А мне нужны будут все мои силы, все мужество!

Но все эти аргументы не могли заставить замолчать сердце матери.

- Не покидай меня! Едем вместе в Румынию! Тебя там скорее оценят! Ты на любом поприще добьешься признания: ты умна, талантлива, настойчива и - это главное - всегда и во всем добросовестна! Ты никогда не обманешь доверия! И я буду гордиться тобой, и ты будешь рядом! А там, вдали от тебя, я с ума сойду от тревоги, от горя. Я чувствую, тут слишком много темных сил, тут всюду ложь.

Ложь - страшное оружие. Я это узнала на горьком опыте. Но для этого мне понадобились годы и годы. Кто знает, постигла ли я и сегодня всю глубину бездонной пропасти, из которой ложь протягивает свои цепкие щупальца и увлекает всех, кого ей удается захватить, в душную, зловонную атмосферу, в которой задыхается все живое?

Сердце матери - вещун. Все мои аргументы, по существу, стояли на кривых ножках. Только я упорно не

107

желала видеть, что малейшего толчка или даже просто дуновения ветерка было бы достаточно, чтобы они опрокинулись, как карточные домики.

А ведь впереди были и ураганы, и землетрясения! Рухнули, рассыпались прахом целые страны, образовались непреодолимые горы и пропасти. Судьбы не то что людей, но и народов разметало, как сухие листья в бурю!

Но человек - ничтожнейшее из творений природы, -лишенный даже здоровых инстинктов, воображает, что будущее принадлежит ему: «L'avenir est a moi!» - «Non, Sire! L'avenir n'est a personne; 1'avenir est a Dieu. Chaque fois, que 1'heure sonne, tout ici-bas nous dit adieu».¹

Сколько раз мама цитировала эти слова Виктора Гюго! Будущее принадлежит не нам, а Богу. По Его воле наступает час разлуки.

Наступил он и для нас, но лишь после того как я пустила в ход последний аргумент:

- Там ты сможешь что-нибудь узнать о сыне. Может быть, даже увидеть его!

Увы, у меня было очень мало на это надежды! Последнее письмо было от 14 февраля 1940 года. Несмотря на слабое здоровье и на то, что он даже не был французским подданным, он был призван в армию: «Грустно и несправедливо умирать на чужой


¹ «Будущее принадлежит мне». - «Нет, господин, будущее не принадлежит никому, будущее принадлежит Господу Богу. Когда пробьет час, все на земле прощается с нами» (фр.).

108

земле и за эту чужую землю, когда я так хотел быть полезным моей родине!»

Три месяца не было от него вестей. Затем пришло извещение о смерти: «Погиб в боях под Даммартеном, в 50 километрах севернее Парижа». А через неделю другое: «Пропал без вести».

Ни того, ни другого извещения я маме не показала. Пыталась уточнить его судьбу, но 1 июня вступила в войну Италия. Связь прервалась.

Это еще один, и притом очень тяжелый, камень на моей совести.

Может, надежда отыскать своего сына примирила маму с мыслью о разлуке с дочерью? Но, так или иначе, она согласилась...

Может, я должна была проводить ее до самой границы? Нет! Затянувшееся расставание - двойное страдание. А мама - женщина энергичная, находчивая. Когда ей надо будет рассчитывать только на себя, она найдет в себе силы! У нее сильная и чистая душа; у таких всегда найдутся внутренние ресурсы. Это как стальная пружина, которая сгибается только для того, чтобы сильнее распрямиться.

Мама! Я верила в тебя.

И ты не обманула моего доверия: в течение двадцати лет ты его оправдывала!

109

С Богом, моя мужественная старушка!

Худая соловая¹ лошаденка тянет в гору бричку. В ней старички, батюшка с матушкой, и мама. Несколько узлов - имущество батюшки - и корзинка, которую дала бывшая мамина ученица. В ней провизия - хлеб, вино - и полотенце. Все мамино имущество.

Долгие годы была она перед моими глазами - такая, какой я ее видела тогда, в последний раз!

Не много удалось мне за эти три недели заработать, так что снаряжена она была более чем скромно: черное скромное платье, чулки и туфли - тоже черные, черная шляпка с плерезами² и траурная накидка из крепа. Худенькая фигурка, бледное лицо, воспаленные, но сухие глаза и знакомый излом красивых бровей.

Я иду рядом, положив руку на крыло брички. Мы молчим. Сзади, в нескольких шагах, моя приятельница Лара с дочкой Маргаритой на руках.

Подъем окончен. Здесь был когда-то шлагбаум. Отсюда - спуск. Поедут рысью. Надо попрощаться. Мы условились - только без слез! И держим слово.

Крепко обнимаю. Целую три или четыре раза и отступаю в сторону. Бричка тронулась.

С Богом!


¹ Желтоватая, со светлым хвостом и светлой гривой.

² Траурные нашивки с черным стеклярусом (фр.).

110

Бричка покатилась. Я осталась одна. Нет, не совсем одна: ко мне подбежала моя крестница Маргарита, и я подхватила ее на руки. Я прижимала к себе девочку, и плечи у меня вздрагивали. Без слез. Просто спазм.

Бричка быстро удалялась. Но я еще видела, что мама сидит, повернувшись всем телом ко мне. Я все стояла и смотрела. Еще один раз я увидела их на следующем подъеме. Маму различить было уже нельзя. Но я знаю, что она смотрит, смотрит...

Прощай, моя мужественная старушка! Нет! До свидания!

Я думала - до скорого свидания. И не знала, что это свидание состоится через 18 лет! И то лишь благодаря тому, что в дни тяжелых испытаний и смертельных опасностей судьба меня каким-то чудом всегда щадила.

Что меня хранило: мамина любовь? отцовское благословение?

Одиночество и несостоявшаяся лапша

Первый раз в жизни я поняла, что такое одиночество. Я целые дни проводила среди людей - с ними работала, разговаривала и, вместе с тем, была одинока. В городе все меня знали; многие были (или считали себя прежде) моими друзьями, и среди них я

111

была еще более одинока!

Наконец, в городе была Ира - мой лучший друг, alter ego.¹ Сколько лет мы были неразлучны! Мы понимали друг друга без слов. Но ее мать, сестра моего отца тетя Катя, боялась, что контакт со мной, на чью голову обрушилась карающая десница властей, может быть опасен. Она, как впрочем все, кого еще не смяли, не растоптали, дрожала, притаившись, как мышь под метлой.

Да что там! Я сама держалась в стороне от своих прежних близких знакомых. Но я тогда еще не могла себе представить, до чего жалки и презренны люди, когда они дрожат за свою шкуру, за свое благополучие! Не то что гражданского мужества, даже элементарной порядочности от них не жди! Противно было наблюдать, как все эти червяки копошились в страхе и искали, в какую бы щелку спрятаться!

Во всем этом я разобралась значительно позднее, и каждое из подобных открытий причиняло мне боль. На Иру смотреть было жалко! Я заходила к ней очень редко, раз или два в месяц. Было видно, что она всей душой рвалась ко мне, хотела хоть руку пожать, но ее мать меня боялась, и Ира не смела этого сделать, так как боготворила свою мать.

Я зарабатывала хорошо. А образ жизни вела совсем спартанский. Дело в том, что у меня не было пас-


¹ Буквально «другой я»; близкий друг и единомышленник (лат.).

112

порта, и я решила, что пока не получу его, то не буду жить ни под чьей крышей, дабы ни на кого не навлечь неприятностей. Вот и получилось, что, не имея угла, я не могла ничем обзавестись. А деньги... Это было нечто до того неопределенное: не то леи, не то рубли, что я на них покупала то муки, то масла, то сахара для тети Кати.

Сама я и жила, и питалась по-прежнему. В хорошую погоду спала на ферме. Вернее, прямо в поле, на охапке соломы. Иногда, особенно лунной ночью, я не могла уснуть. Луна светила так ярко! При лунном свете и пруд и вербы, растущие вокруг, были до того красивы! А лягушачий концерт так гармонировал с лунной ночью! Эта феерия будила столько воспоминаний! Как любила мама и лунную ночь, и кваканье лягушек! В такую ночь мне не спалось...

И вот тогда, когда я была действительно одна, совсем одна среди поля, я переставала чувствовать свое одиночество: мысленно я разговаривала с мамой, и так, за этим разговором, убаюканная лягушками, засыпала. Когда же шел дождь (а это случалось очень редко), я шла на виноградник старика Титарева и там, в шалаше, отсыпалась про запас, так как работала я по-прежнему с остервенением.

И все же один раз, 25 сентября по старому стилю, я хотела устроить себе банкет: отметить день своих именин и поесть горячей пищи - лапши с творогом. Я готова была съесть этой лапши целый таз! Три ме-

113

сяца на сыром, холодном пайке! Голодна я не была, но огурцы, хлеб, чеснок - все это так приелось!

Я принесла очень много разных продуктов тете Кате и считала себя вправе провести этот вечер с Ирой за миской горячей лапши. К этому дню в былые годы чего только я не привозила в подарок друзьям, родственникам!

Ира очень обрадовалась...

И вот наступил день 25 сентября. Работу мы закончили в 4 часа, а к шести я, спустившись напрямик бегом с горы, влетела в маленький домик, где жила тетя Катя с Ирой. Я спешила и заранее предвкушала, с каким наслаждением буду есть лапшу. Но напрасно, войдя в комнату, я взглядом искала накрытый, пусть не очень праздничный, но обильный стол. Ира была красной, как помидор, и не смотрела мне в глаза.

- А где же лапша с творогом? - сорвалось у меня как-то против воли.

Тетя Катя стояла ко мне спиной. Не оглядываясь, она буркнула:

- Какая еще лапша! Некогда мне с лапшой возиться!

А Ира, не подымая глаз, пробормотала, что кто-то, мол, что-то забыл. Мне стало ее до того жаль, что, скрывая обиду и разочарование, я тоже сказала что-то невразумительное:

- Правда, мы как следует не условились... - и по-

114

вернулась к двери.

У Иры брызнули слезы из глаз, и, желая их скрыть, она бормотала что-то вроде: «Сейчас... подожди...» Тетя Катя так и не повернулась ко мне лицом. Я сделала вид, что так оно, собственно говоря, и лучше: уже поздно, а мне идти далеко, и вообще я очень тороплюсь...

Кое-как попрощавшись, я повернулась и бодро зашагала обратно в гору по крутой тропинке. Не доходя до синагоги, я уселась на краю оврага и долго смотрела вниз на белеющую ленту Днестра, на город, где зажигались огни.

В горле у меня комком застряла обида. Может быть, это были невыплаканные слезы? Затем побрела я, усталая, голодная и разочарованная. Даже хлебом не запаслась, возвращаясь на свою охапку соломы у пруда, где уже и лягушки молчали.

Так отпраздновала я последние свои именины на родной земле.

Пиррова победа

Если бы я умела делать выводы, обобщать, тогда каждый новый урок не являлся бы для меня неожиданностью.

Взять мою работу на ферме. Я там одержала победу, которая меня буквально окрылила. Мы трое соревновались по вспашке зяби. И вот сделали под-

115

счет: Дементий Богаченко вспахал 21,5 гектара, Василий Лисник - 23, а я - 25!

Агроном боялся внести мою опальную фамилию в реестр рабочих: я не расписывалась, получая деньги. А тут моя фамилия заняла место на «золотой доске почета»! И лишь тогда меня внесли в книгу и я сразу расписалась за 9 суббот! Я торжествовала: ведь это первое признание! Увы, победа пиррова: через неделю меня уволили на том основании, что на ферме остаются лишь кадровые рабочие, а я - сезонный. Для меня это был удар: я так рассчитывала закрепить за собой успех и продолжать отличаться. Ведь я знала, что я хороший работник!

По существу, вся моя трудовая деятельность была цепью разочарований. Наверное, оттого, что я не хотела видеть истину. Ведь надо было сделать вывод из того, что никаких «кадров» на ферме не было; они постоянно нуждались в рабочих, а меня все же уволили.

Яневская, помещица-коммунистка, жила теперь в городе: там у нее был шикарный особняк на берегу Днестра. Она не дожидалась, чтобы ее выставили из Дубно (так называлось ее имение). Она оставила все народу, сорвав лишь с каждого куста по розе, и уехала на собственном выезде.

С собой увезла она только огромный букет роз. Но несколькими днями раньше она вывезла все, что можно было увезти, и раздала своим клеретам все,

116

что было у нее лучшего: коровы, свиньи, овцы, ковры, птица, бочки со всякой снедью... Но делалось все это по-христиански: левая рука не ведала, что творит правая!

И дом у нее был очень большой: две террасы, посредине огромный холл, десяток комнат, «службы»... В холле, на мольберте - незаконченный портрет Сталина (сама хозяйка рисует!). Кругом - самый ярый густопсовый патриотизм. Ее отпрыски из кожи вон лезли, пытаясь доказать всем (а может быть, и себе самим), что они ярые комсомольцы и переменам ужасно рады!

Иногда в дождливую погоду я заходила к ним поговорить на самые животрепещущие темы. «Допустим, - рассуждала я, - тетя Катя боится, что я накликаю на нее немилость. А этим-то бояться нечего -они-то коммунисты!»

Теперь мне даже не верится, что можно было так, до наивности прямолинейно, думать! Как далека я была от того, что существует статья 58-10; что не только нельзя говорить, что думаешь, но нельзя слушать то, что говорят, и даже дышать одним воздухом с говорящим! Что единственное спасение - это скорее бежать с доносом на говорившего, чтобы тебя не опередили другие и ты не очутился в роли недонесшего, что рассматривалось как сообщничество и автоматически влекло за собой осуждение по той же статье. Годы и годы нужны нормальному ев

117

ропейцу, чтобы постигнуть подобную дикость! Но вся эта премудрость была для меня впереди.

А поэтому меня ожидал еще один ушат холодной воды, вылитый за шиворот: как-то на улице меня повстречала Ира. По всему было видно, что она меня специально поджидала. Я было обрадовалась. Отчего она мне не смотрит в глаза? Отчего покраснела?

- Яневская просила передать тебе, чтобы ты к ним больше не ходила, - выпалила она одним духом.

- И она тоже? - ошеломленно спросила я. Ира так мучительно покраснела, что сердце сжалось у меня. Мне стало ее жаль: ведь мы понимали друг друга с полуслова, и я понимала, в каком смятении и отчаянии находится ее душа.

Еще один урок! Один из многих-многих, что мне предстояло еще получить. И - оплатить.

Лучше держаться от всех в стороне

Значит, от меня отвернулись все - и родные, и друзья! А между тем, по моему тогдашнему убеждению, именно я была самым настоящим советским человеком - честным, трудолюбивым, откровенным. Не было у меня не только враждебности, но даже самой обыкновенной осторожности. Не говорю уже -подозрительности.

118

В чем же дело?! Этого я еще долго не пойму. Много лет потребуется, чтобы я поняла, что все дело в сущности советской идеологии, которая сводится к одному слову, и слово это - ложь!

Но не все от меня отвернулись. По-прежнему приветлива и гостеприимна была старушка Эмма Яковлевна. Было ли это мужеством? Или храбростью неведения? Или ее глубокая религиозность помогала ей быть не от мира сего?

Хорошо ко мне относилась Лара, моя кума. Ну, тут было все ясно: она была очень добра и не очень умна. А поэтому на подлость не способна. Но тут уж я сама старалась держаться на известной дистанции, чтобы им не повредить: Лёка, ее муж, был агрономом.

Итак, я решила держаться от всех в стороне. И работать: к зиме надо было одеться, обзавестись кое-каким барахлишком. А пока что, не имея паспорта, жить буду под Божьей кровлей.

Двойная мораль относится не только к верблюдам

Много лет тому назад мне довелось беседовать с одним миссионером, вернувшимся из Северной Африки. Он был очень деморализован неуспехом своей миссионерской деятельности.

- Как внушить им христианское понятие о добре

119

и зле? - возмущался он. - Толкуешь им, толкуешь: не желай, мол, ближнему того, чего себе не желаешь. А затем спроси его, что он из этого понял? И получишь ответ: «Плохо - это когда у меня украли верблюда; хорошо - когда я украл верблюда».

Увы, мне пришлось убедиться, что такая двойная мораль относится не к одним лишь верблюдам!..

Я думала: всякий честный труд, выполняемый человеком доброй воли и приносящий пользу работающему и работодателю, есть полезный труд. Однако у нас, оказывается, надо еще учесть, чей верблюд и кто украл.

Двойная мораль дикарей Северной Африки и «освободителей человечества» напоминает мне одно стихотворение:

Эта - знатная леди;

Эта - Джуди о’Трэди.

А в остальном они равны...

Я была далека от всех этих рассуждений и бралась за любую работу, кто бы мне ее не дал, и выполняла ее как можно лучше, не считаясь с тем, сколько лишних часов работаю я.

Виноградники к зиме должны быть подрезаны и закопаны; я подрезаю лозу не как-нибудь, а с учетом количества и длины лоз, наиболее соответствующих в каждом отдельном случае. При закапывании куста надо стараться не поломать ни одной веточки. Так получается дольше? Работать труднее? И зара-

120

боток меньше? Да! Но качество - прежде всего.

Хозяева виноградников - мелкие чиновники, имеющие домики-усадьбы на горе («верхний город»), -оценили мою работу и стараются переманить меня к себе. Я беру работу «гуртом» и никогда не бросаю, не доделав. Так закончила я виноградник Гужи (лесничего), Витковских (семья служащего горисполкома) и перешла к Попеску Домнике Адреевне, соседке старушки Эммы Яковлевны.

Тут я в первый раз услышала о налогах, взимаемых натурой.

Начало новой эры

120

Начало новой эры

Никто и никогда не любил платить налоги. И никто не ворчит больше, чем налогоплательщик! Как ни малы были в Румынии налоги (они не превышали цены одного пуда зерна с гектара, а за дом и приусадебный участок платили лишь те, кто имел больше 4 гектаров поля), но я привыкла слышать воркотню: «Как? Я еще должен платить им налог, когда у меня сын в армии?» Или: «Безобразие! У меня дети, а им - плати налог?» И поэтому сначала я не поняла, почему Домника Андреевна (соседка Эммы Яковлевны) так охает, а когда она мне объяснила, то я просто не поверила: оказывается, сдала она за налог на заготпункт весь ячмень - не хватило; свезла пшеницу - опять не хватило! Отвезла весь урожай подсолнечника... и при-

121

шлось еще прикупить на стороне 60 пудов. А останется ли что-либо от кукурузы для скота и птицы -она и сама не знала.

- Ах, Фрося, Фрося! Какая вы счастливая! - говорила она, горестно вздыхая. - Вас раз выгнали из дому и больше не мучают; а из меня, что ни день, все жилы вытягивают!

Я начала прислушиваться, присматриваться... И оторопь на меня нашла! Оказывается, и в самом деле люди везли и везли все, что с них потребовали в качестве налога. А ведь потребовали весь урожай целиком! Элеваторов или хотя бы амбаров и навесов, чтобы вместить такое огромное количество зерна, не было. Были назначены сжатые сроки. Люди были напуганы. И везли, везли...

Лишь пшеницу и подсолнух (и то далеко не всё) смогли увезти к себе через Днестр, а остальное с грехом пополам пристроить под навесом. Рожь, ячмень, овес ссыпали в вороха под открытым небом. А ведь осень в Бессарабии всегда очень дождливая!

Но самое нелепое - это кукуруза, сваленная прямо на землю за околицей, неподалеку от дороги.

Кукуруза в початках отличается довольно высокой влажностью. Хорошо сохраняется она только в сусуяках - узких дощатых сараях шириной 1 -1,5 м, стоящих на ножках. В полу и стенах щели; крыша тоже прилегает неплотно. Таким образом обеспечивается вентиляция. Иногда сусуяк делается плетен-

122

ным из лозы, опрокинуто-коническим. В небольших ворохах можно держать кукурузу на чердаках, если обеспечена вентиляция через полукруглые оконца. Но тогда время от времени кукурузу надо перелопачивать, иначе она протухнет, заплесневеет, станет вредной и даже опасной для жизни.

Каково же было мое удивление, вернее возмущение, когда я увидела, как кукурузу сваливают прямо на мокрую землю, под осенние дожди! Вороха высотою с соломенный скирд уходили вдаль - от шоссейной дороги до Алейниковской церкви! Все поле было покрыто этими ворохами золотистых початков. Было ли это вредительством? Или головотяпством? Или и тем и другим вместе? Трудно сказать. Вернее всего, людей надо было любой ценой напугать и смирить. А что могло больше всего подействовать на молдаван, робких и покорных от природы?

Говорят, лихие запорожцы, чтобы поразить воображение обывателей, наряжались в шелка и бархат и демонстративно мазались дегтем, а дорогие сукна мостили в грязь, под ноги своим коням.

Это было, пожалуй, то же самое. Кукуруза, сваленная в огромные вороха, очень скоро нагрелась: сперва из нее пошел теплый пар; затем густой зловонный туман заволок все поле от мельницы Иван-ченко до Алейниковской церкви. Горы золотых початков превратились в зеленовато-бурую гниющую массу.

123

Люди, проезжающие по дороге в город, отплевывались и погоняли лошадей:

- От нас самих, от детей наших, от нашего скота забрали и сгноили.

И невольно жуть закрадывалась в их души: что это? Такое ли непомерное у них богатство, которому все не по чем, или это знамение грядущего голода?

«От великого до смешного - один шаг», - сказал Наполеон. Может быть, от грандиозного до преступного - еще меньше? Если для того, чтобы заколхозить все крестьянство, надо было его провести через голод 1933-1934 годов, то невольно задумываешься:

было ли это случайное совпадение или обдуманное, преднамеренное злодейство? В Бессарабии эксперимент был прерван войной, но и того, что я видела до 13 июня 1941 года, было достаточно, чтобы прийти в ужас: меньше чем за один год такой богатый край, как Бессарабия, был окончательно разорен!

Не раз мысленно возвращаюсь я к этому последнему году, прожитому в Бессарабии и не нахожу ответа на вопрос: что это - головотяпство, вредительство, злоба, глупость или гениальнейшая дальновидность?

Вернусь немного назад, к тому времени, когда мы втроем работали на ферме - пахали зябь.

В обеденный перерыв мы выпрягали волов, пускали их попастись, а сами располагались где-нибудь в холодке, обедали и отдыхали. В Бессарабии не при-

124

нято угрюмо молчать, как это бывает в России, где язык развязывается обычно лишь под влиянием водки, то есть как раз тогда, когда человек, начиная говорить, перестает слушать, так что беседы никогда не получается. Молдаване умеют и любят вести беседу. Умеют и слушать. И всегда находится кто-нибудь, кто охотно расскажет что-нибудь интересное, иногда и поучительное. Таким рассказчиком у нас был Дементий Богаченко.

Запомнился мне один из его рассказов.

Рассказ Дементия Богаченко

- Ездил я на днях на мельницу - из нового хлеба муки смолоть. Глянул на ворота, а там, где прежде на перекладине крест был, звезда теперь пятиконечная... Ну, думаю, не будет у нас больше хлеба! Даже если уродит - впрок не пойдет.

- Почему это ты так думаешь? - спросил Василий.

- А вот ты послушай. Крест, он о четырех концах. А пятый - это Сатана от гордости своей приделал: вот, мол, у меня свой крест будет, и концов у него больше! Ведь было время, когда Сатана еще не был проклят. Был он вроде еще ангел. Только уже гордыня его подтачивала. Из-за гордыни своей он и проклят был! Но это позже. А спервоначалу были они вдвоем: Бог и Сатана. И земли еще не было: одна вода кругом! И сказал Бог: «Скучно так, Сатана! Надо Землю

125

создать, а на ней всякую красоту, изобилие и счастье создать! Но для начала надо из глубины моря горсть земли добыть. Нырни ты, Сатана, зачерпни земли со дна морского и принеси мне. Только, как будешь в горсть землю брать, скажи: «Именем Господа Бога моего!» Нырнул Сатана - на самое дно морское опустился. А как стал землю зачерпывать, тут гордыня его обуяла: «Нет! - говорит. - Не хочу я именем Господа Бога что-то делать! Я сам все могу! Своим именем землю создавать буду!» Зачерпнул землю и поплыл наверх. Но, пока подымался, вся земля растворилась и сквозь пальцы утекла. Вынырнул Сатана, ан глядь: рука пустая... Усмехнулся Бог и говорит: «Что-то ты схитрить хотел, Сатана! Нырни-ка еще раз и делай, как я сказал!» Нырнул Сатана. Опять до самого дна опустился и опять не захотел имени Божьего на помощь призвать: «Все равно своим именем землю добуду!» - сказал. В обе руки землю нагреб и говорит: «Моим именем будет!» ...И опять с пустыми руками на поверхность всплыл! "Сатана, Сатана! Не обманешь ты меня! - говорит Бог. - Ничего у тебя твоим именем не получится! Делай, как я тебе велел!» И в третий раз нырнул Сатана. Уж и кривился он и злился, аж корчи его скрутили, но все же сказал: «Именем Господа Бога моего». И тогда не растаяла у него в руках землица, не пошел прахом труд... И создал Бог, в первую очередь, маленькую часть земли - святую землю Палестину - там, где после Христос родился. И лег Бог

126

спать. А Сатана и решил: «Дай я его, спящего, утоплю!» Потащил до края...а края-то и нет! Таскал он Его и на Север и на Юг, на Запад и Восток. И всюду образовывалась земля. А когда все материки были сотворены, проснулся Бог и говорит: «Вот хорошо!» Что у них там после было и как они поссорились - это я вам в другой раз скажу. А теперь только то замечу: кто захочет что-либо не именем Господа Бога нашего, а своим именем, Богу наперекор, у него всякое богатство сквозь пальцы протечет и прахом пойдет. Вот как увидел я, что хлеб не под крестом, а под пятиконечным знаком провозить приходится, так и подумал: а не получится ли и с хлебом то, что у Сатаны с землей, которую он со дна морского подымал?

И вот, глядя на горы гниющего зерна на берегу Днестра или на вороха кукурузы, уже сгнившей, мне вспомнился тот жаркий день, когда мы, сидя в тени стожка сена, слушали рассказ Дементия Богаченко.

Я неплохой специалист по части обрезки виноградников. И когда после сбора винограда наступило время обрезки, то на отсутствие работы пожаловаться я не могла и охотно бралась за эту работу. Поденно или сдельно (как у нас говорилось, гуртом) - для меня было безразлично: я работала на совесть. И я, и хозяева виноградников были довольны. Платили мне хорошо, кормили по вечерам досыта, и виноград, пропущенный сборщиками, был до того сладок!

Днем, работая на виноградниках за городом, в поле,

127

я не замечала времени. Чтобы не грустить, я пела. Голос у меня был звонкий, и песня как бы помогала работать. Природный оптимизм брал верх, ведь небо было такое же, как прежде: ясное, голубое или хмурое, серое - оно все равно было небом, и хотелось как-то верить, что и люди - иногда ясные, другой раз хмурые -все же остаются людьми, и жизнь, очевидно, должна войти в нормальную колею. Вот лето сменилось осенью, а там и зима не замедлит явиться в свой срок; немного терпения - и опять весна... Должно быть, если запастись терпением, то все придет в норму: мои руки меня всем обеспечат, а дорогу я себе проложу - тут уж голова должна помочь. Ведь не звери же люди? Конституцию я знаю: она составлена разумно, справедливо.

Но возвращаюсь я в город и будто попадаю в душную комнату, полную дыма и угара: отовсюду, точно струйки дыма, ползут какие-то слухи. Не хотелось им верить! Но не верить было нельзя.

Однажды Лёка Титарев, муж Лары (тогда он работал агрономом неподалеку от Сорок и ежедневно возвращался домой), рассказывал, как он узнал, что решено уничтожить те два огромных дуба, стоящих в середине нашего сада: панская, мол, фанаберия.¹ Кому нужны такие огромные деревья, занимающие своей кроной полгектара? Но спилить их сразу не смогли. Дубы в три обхвата - где взять такую пилу?


¹ причуда (польск.).

128

Дубы эти -самые большие в Бессарабии - уже перестали расти, а это бывает, когда дубу свыше пятисот лет.

Отметку сделал старик Влас - родоначальник самой старой в Цепилове семьи, а от его сына Илька отметка перешла к Костатию - тому самому дедушке Костатию, который был дядькой моего отца и лучшим другом всей его жизни.

Итак, решено было эти дубы взорвать. Но пока раздобывали аммонал, Лёка сумел на сей раз отстоять жизнь патриархов бессарабских лесов, указав на то, что эти дубы - исторические, они уже были мощными деревьями, когда Петр I во время Прутского похода проходил мимо них. Ведь царь перешел Днестр возле деревни Божаровки - ныне предместье Сорок.

Не знаю, эта ли историческая справка или отсутствие аммонала, но на этот раз нелепый акт вандализма был отложен.

Забегая вперед, скажу: то, что наши дикари не успели осуществить до войны, они сделали после. Когда в 1 957 году я вновь посетила этот уголок - кусок души моей, моего детства, - то едва ли не самым тягостным для меня было видеть там, где некогда шумели кроны зеленых гигантов, - пустоту, воронку там, где были их корни, и превратившиеся в труху сгнившие стволы, распиленные на гигантские сутунки. И все это - поросшее высокой крапивой...

129

Что увидел агроном

Лёка Титарев - молодой, недалекий, но очень старательный и полный самых благих намерений парень, был направлен агрономом в большое село Котюжаны-Маре, километрах в 25-30 от Сорок. Ознакомившись с положением и настроением умов местного населения, он пришел в ужас и поспешил в уезд, в Сороки, с докладом о том, что происходит в подведомственном ему селе. А то, что там происходило, действительно давало повод бить тревогу!

Люди, деморализованные натуральными поставками, которые растут, как «драконовы зубы»,¹ режут напропалую коров и волов. Рассуждают они примерно так: «С земли пришлось сдать столько, что себе ничего не осталось. Землю, значит, обрабатывать не стоит -все равно ничего не получишь! Следовательно, волов надо зарезать, так как продать их невозможно: нет на них покупателей. Да и деньги... Никак не поймешь, деньги они или нет? Опять же, и кормить скот нечем. Что же касается коров, то говорят, что государству придется сдать и молоко, и масло, и мясо, и даже кожу. Никто не может себе представить, путем какого фокуса с живой коровы можно сдать полкожи и центнер мяса (я сама куда позже постигла, каким путем можно это устроить)? А значит, и корову надо тоже зарезать».


¹ В мифе об аргонавтах его герой Ясон сражается с воинами, которые вырастают из посеянных в землю зубов дракона.

130

Агроном без всяких комментариев просто привел статистические данные: летом, до «освобождения», было 2400 голов крупного рогатого скота - волов и коров, а к осени осталось едва 800... Собаки так объелись мясом, что едва шевелятся.

Я видела агронома после подачи докладной записки. На нем, как говорится, лица не было! Он был бледен как мел...

За него так взялись, что полетели пух и перья! Как он смел распространять подобные клеветнические выдумки, имеющие целью спровоцировать акты вредительства?! Сейчас же он должен вернуться на место, подсчитать все и выступить с докладом о том, каким толчком было освобождение народного хозяйства! Иначе - тюрьма сроком не меньше чем на десять лет!

Через неделю он выступил с докладом: скота вместо 2400 голов было уже около трех тысяч!

Вообще выражение «а не то - десять лет», как грозовая туча, нависло над всеми. И никто не мог понять: за что и почему может на него обрушиться закон. Само понятие «преступление» стало совсем непонятным.

Шоферы-механики, вызванные для переподготовки, ознакомившись с новыми механизмами, выразили недоумение, обнаружив, что то масло не поступает, потому что отверстие не просверлено, то швы расходятся:

131

- Это и есть, наверное, так называемый стахановский метод работы - лишь бы поскорее!

Приходится воровать собственное оружие

Оказывается, что если ты не сдал оружие, то за это причитается ни больше ни меньше, чем все те же десять лет. Это заставило меня крепко задуматься.

В первые дни, как только вышло распоряжение о сдаче оружия, я его сразу выполнила, будучи уверена, что мера эта временная и оружие будет мне возвращено. Ведь не употребляю же я его во вред? Ну, браунинг пусть не возвращают. А остальные должны вернуть! Однако я не все сдала. Винчестер, который я получила от дяди, страстного охотника, был красивый, как игрушка. На прикладе инкрустация -две серебряные кабаньи головы (дядя убил двух диких кабанов из этой винтовочки). И какой меткий бой! Еще был наган, уже довольно старый, 1918 года. Отец подарил его, когда мне исполнилось 1 б лет. Подарок к дню рождения, он мне дорог, как память!

Я их хорошенько смазала и спрятала в скирде подсолнечных палок. Палки, связанные снопиками, были сложены в глубине двора узким зародом. Я вынула один снопик, всунула в образовавшееся отверстие винчестер и наган и заложила все опять на место снопом.

132

Казалось бы, черт с ними! Найдут их зимой, а до той поры все, может быть, и забудется. Однако беда была в другом: кобуру к нагану подарил мне наш добрый приятель, муж Яневской, человек, которого я очень уважала и ни за что не могла допустить, чтобы он из-за меня пострадал! А пострадать он мог: на внутренней стороне кобуры чернильным карандашом были написаны его имя и фамилия - Сергей Мелеги.

Будь что будет, а эту кобуру я должна взять обратно! И я приняла решение пробраться во двор моего бывшего дома и выкрасть свое оружие. Я, которая всегда гордилась тем, что вся моя жизнь, как свеча в фонаре, ясна и видна со всех сторон! Но это надо сделать. Собой я могу рисковать, но подводить друга?

Вот не думала я, что придется мне воровать! Пусть свое, но пробираться ночью, тайком... Тьфу!

Сырая ноябрьская темная ночь. Луна должна взойти лишь перед рассветом. Время самое подходящее -мокрые листья не будут шуршать. Задолго до полуночи я, пройдя лесом, вошла в сад. Мой сад... Вот овальная поляна, окруженная деревьями. Посредине папина могила. Опускаюсь на колени, обхватываю крест руками и прижимаюсь лицом к влажному столбу.

Мы снова вместе, папа!.. Где мама? Где брат? Живы ли? А я? Что ждет меня впереди? Здесь подо мною -склеп. Приготовлено в нем место для мамы и для меня.

Как бесконечно долго тянулась эта ночь! Надо

133

было торопиться: полночь уже минула и луна того и гляди может взойти! На селе, не умолкая, лают собаки. Значит, люди ходят по селу. И во дворе у меня лают собаки, притом чужие. Я слыхала, что в доме устроили лавку сельпо и пустили библиотеку - по преимуществу французские книги - на обертки. Есть там, наверное, и сторожа и собаки.

Ждать дольше было еще опасней. И я пошла. Казалось, могло ли произойти много перемен меньше чем за полгода? Однако это было так. На каждом шагу я останавливалась и с удивлением оглядывалась. Яблони - всегда такие ухоженные, аккуратно побеленные, прополотые - стояли с обломанными, изгрызенными ветвями или просто торчали пеньки (к ним привязывали лошадей конной артиллерии). Там, где обычно на мягких, хорошо обработанных грядках белели кочаны капусты, лебеда щерилась сухими бо-дылями и ноги путались в зарослях крапивы, бабьего зуба, дурмана... Особенно печально выглядел виноградник - некогда моя гордость. Двадцать четыре сорта! Каждый куст был мне знаком, имел свою физиономию. Я вздохнула. Сколько чужих виноградников я подрезала, закопала! А этот, посаженный моими руками с такой любовью, погибнет этой зимой! Под орехом, у малинника, я присела на корточки, чтобы прислушаться: до забора оставалось шагов двадцать, а за забором скирда, в которой проклятая кобура.

Предстоял самый рискованный отрезок пути, и, что

134

хуже всего, совсем рядом со скирдой я услышала разговор: на лесенке, ведущей на чердак амбара, сидели двое и разговаривали - кажется, по-молдавски. Они курили - я видела огоньки папирос и почувствовала запах махорки. (Ветер - на меня: собака не учует!) Собака лежала рядом.

Я перекрестилась, опустилась на четвереньки и тихонько стала продвигаться к скирде. Я извивалась, как уж, и двигалась так осторожно, как кошка, но... То лист зашуршит, то сухой стебель треснет. Даже сердце так громко колотится в груди, что, чего доброго, его услышать могут. И на востоке, за вершинами дубов, небо озарилось: всходила луна... Нет! Лучше я приду в другой раз - в дождь или ветер: не так будет слышно...

А вдруг револьвер обнаружат? И кобуру Сергея Васильевича? Нельзя малодушничать! Вперед, только вперед!

Вот я проскользнула в лазейку забора, пробираюсь вдоль скирды и напряженно всматриваюсь: где тот сноп, за которым тайник?

Сторожа совсем рядом. Замолчали. Собака чихнула. Люди опять заговорили. С интервалами, лениво.

Потихоньку, с тысячей предосторожностей тащу сноп. О Боже мой! Как громко он шуршит! Вытащила! Увы, в тайнике пусто. Холодный, пот прошиб меня... Спокойно! Это не тот сноп. Надо тащить ря-

135

дом - тот, другой... Ура! Они здесь! Вытаскиваю винчестер, затем наган в кобуре. Расстегнула кобуру, вытащила из дула пробку. Порядок! Назад ползти еще труднее: в руке винчестер. Но у меня почему-то на душе спокойно. Пусть у сторожа ружье, но и я не безоружна! Лишь бы до виноградника, а там петлять можно. Дальше - лес. Ищи-свищи!

Проскользнув снова через лазейку, встаю на ноги и, пригибаясь, иду, все ускоряя шаг. От колодца -бегом. И вовремя - из-за деревьев показывает свои рога месяц.

Возле папиной могилы я задержалась на минуту, опустилась на колени, поцеловала землю и, не задумываясь, прошептала «спасибо», как будто это на самом деле папа помог мне из-под самого носа сторожей благополучно утащить злосчастное «вещественное доказательство»!

Теперь бодрым шагом, почти бегом, спешу в Сороки. Под мышкой - холщовый мешок. Кому какое дело, что у меня в мешке?

Уже рассвело, когда я вернулась в шалаш на винограднике. На работу я не пошла. Сегодня я гуляю!

Отчего останавливаюсь я так подробно на таком пустяке, как похищение собственного оружия? Ведь в дальнейшем мне пришлось столько пережить, перенести, что если обо всем вспоминать, то и жизни не хватит!

Что поделаешь, врезалась мне в память эта ночь!

136

Еще два раза побывала я на папиной могиле: в пасхальную ночь 1941 года и в июле 1957-го.

И в том, и в другом случае меня туда как бы потянуло с непреодолимой силой, будто папа сам позвал меня, чтобы там, у могильного креста, благословить:

в 1941 году, перед началом моего крестного пути в Сибирь - на страдания и опасности, размеры которых и вообразить себе было невозможно; второй раз, прилетев из Заполярья в Молдавию специально, чтобы взять горсть земли с его могилы, я направилась туда, где смогла напасть на след моей мамы, которую столько лет считала мертвой!

И это изменило мою жизнь, поставило передо мной цель, заполнило пустоту и дало смысл моей жизни. Я перестала быть одинокой, я снова обрела любимого, близкого мне человека, самого близкого, самого нужного, самого любимого - мою мать.

Отец еще раз благословил меня, помог выполнить мой долг, завещанный им, и хоть последние годы своей жизни мама прошла, опираясь на руку своей дочери!

Милая, добрая, ласковая моя старушка! Перед смертью она мне говорила:

- Знай, что я - самая счастливая мать, а ты самая любимая дочь на свете!

Да будет воля Твоя, Господи!

137

Присматриваюсь к советским людям

Теперь, после рассказа о том, как отнеслись ко мне, или вернее, как отвернулись от меня мои родные и друзья, остается рассказать о тех немногих знакомствах с советскими людьми, которые были у меня еще там, в Бессарабии.

О тех, с кем довелось встретиться по ту сторону Днестра (и даже Урала), - после.

Впечатление, чисто внешнее, при встрече с русскими было, скорей, неблагоприятное. Бросалось в глаза, что это не те русские солдаты, которые своим бравым видом всегда и всем импонировали. Я думала, что ошибаюсь, что меня просто вводит в заблуждение их мешковатость, какой-то хилый, нетренированный вид. Но мое впечатление совпало с мнением старого военного врача - профессора Павловского, отца Яневской, или, как все его звали, Дедика. Старичок был буквально удручен:

- Ну разве это русские? Такие замухрышки!..

Да и поведение их было какое-то нерусское - настороженное, недоверчивое... Впрочем, на первых порах они так накинулись на всякую снедь, что переполнили больницы, и вышло распоряжение не продавать им продуктов питания. Все это казалось так странно!

Удивительное дело! Хотя мы и жили у самой гра-

138

ницы, но не имели ни малейшего представления ни о голоде начала двадцатых годов, ни о катастрофическом голоде 33-го. Вот я, например, читала об этом в газетах, но до сознания не доходило, что на Украине, бывшей всегда русской житницей, мог быть голод! Все, что об этом писали, как бы скользило по поверхности сознания и оставляло лишь чувство какого-то недовольства: «Выдумывают тоже! Какой может быть голод? Да еще в такой богатой стране, как Россия!?» Пожалуй, лишь осенью, когда мы видели, как гниет под открытым небом хлеб, как гибнет скот и как остаются незасеянными поля, смогло возникнуть какое-то сомнение.

«23 года мы голодали, чтобы вас освободить...»

У Пети Малинды (он занимался скупкой свиней, изготавливал колбасы и торговал мясом) квартировали военные, в том числе политрук, в прошлом матрос, очень любивший поговорить на политические темы.

Как-то, присмотревшись к тому, как живут у нас рабочие, отнюдь не богатые люди, он с досадой воскликнул:

- Мы 23 года боролись, голодали, всякие лишения переносили, чтобы принести трудящимся всего мира свободу... А вы тут жрете колбасы и белый хлеб!

Девчонка, прислуга Малинды (это было как раз на

139

посиделках: у нее собрались прясть шерсть, а парни пришли со скрипкой и флейтой - все веселились, и, как положено, на столе было приготовлено угощение - традиционные голубцы, пироги, колбасы, вино), спросила его:

- А разве мы вас просили голодать 23 года, чтобы освободить нас от колбасы и белого хлеба?

Очень скоро, месяца через два после освобождения, начали приезжать из-за Днестра семьи советских военнослужащих с детьми, бабушками, тетками... Удивительно, сколько «родственников» нахлынуло со всех концов!

Нельзя сказать, что они вели себя корректно. Нам была непривычна такая картина: кинулись они покупать все, что только попадалось на глаза! Торговля шла очень бойко, но не слишком честно. Я даже не могу понять, как это торговцы позволили так обвести себя вокруг пальца? Ведь владельцы магазинов были сплошь евреи, а глупого еврея в природе найти так же невозможно, как и медленного зайца!

В это время в Бессарабии имели хождение одновременно и русские рубли и румынские леи, но по курсу 1 лей = 2,5 копейки! Литр молока стоил 2 лея, то есть 5 копеек; килограмм сахара - 14 лей, то есть 35 коп., килограмм сала - 20 лей, то есть 50 копеек, хромовые сапожки - 150 лей, то есть 4 р. 50 коп. Имея рубли, они покупали не то что отрезы, а целиком шту-

140

ни сукна, а кожи (хром, шевро) такими тюками, что едва могли их нести. Как-то я пожаловалась:

- Очень мало в обращении копеек! Иногда пятачка невозможно разменять!

- Скоро копейки больше не понадобятся. Будут рубли, - сказала Паша Светличная, военфельдшер, жена младшего лейтенанта Гриши Дроботенко, квартировавшего у старушки Эммы Яковлевны.

Значение этих загадочных слов стало понятно лишь тогда, когда леи были изъяты из обращения и цены были приравнены к ценам, существовавшим внутри Советского Союза. К этому времени товары уже успели перекочевать к владельцам рублей. А впрочем, если бы купцы и могли предвидеть такого рода трюк, разве смогли бы они избежать грабежа? Пожалуй, нет: для жителей «освобожденной» Бессарабии закона не существовало.

Забегая вперед, могу сказать, что все купцы, и притом отнюдь не только богатые, но даже такие, содержимое лавки которых легко могло бы уместиться в короб, были отправлены в ссылку... А между тем, все они придерживались весьма левых взглядов и при румынах считались (во всяком случае, сами себя считали) просоветской ориентации.

Вот уж, действительно: темна вода во облацех!

Деревенские бабы удивлялись:

- Странные эти большевицкие куконы (барыни):

141

идут на базар со своей ложкой. Из каждой крынки пробуют по ложке сметаны. Прошлась по базару -глядишь, и сыта!

Впрочем, эти куконы покупали все, что им нравилось. Но как-то для нас непонятно: купят фунтов 10 мяса, отварят, посолят и съедят. Или купят сразу три-четыре курицы и тоже - отварят и съедят! Ни луковицы, ни кореньев, ни гарнира, ни подливки. Просто варят и едят.

Не скоро открылась нам причина подобного примитивного обжорства! Разве могли мы догадаться?

Немножко пообжившись, познакомившись с нашими хозяйками, советские дамы кинулись записывать разные рецепты. Завели специальные тетрадки и записывали туда не только то, как готовить зразы с кашей, фаршированные перцы и голубцы, но и то, как мазать стены глиной с конским навозом и как белить: сперва известью с песком, а потом с синькой.

А на Пасху кто только не принялся под руководством местных хозяек печь куличи! Никогда прежде город не благоухал сдобным тестом так, как на Страстной неделе 1941 года!

Паша Светличная жарит на примусе какие-то жесткие, неаппетитного вида лепехи в форме больших вареников. С гордостью говорит:

- Такие пироги пекут у нас в Полтаве!

Удивляюсь... После она признается:

142

- Где мне было научиться стряпать? Учишься -питаешься в столовке, работать стала - тоже в какой-нибудь забегаловке. И тут и там - пшенная каша. А то и вовсе голод.

Как-то не верится. Думаю, просто неряха. Но тогда почему же и другие не умеют? Что, они тоже неряхи?

Как-то весной 1941 года работаю я в саду у старушки: выкорчевываю огромный засохший тополь. Подбегает ко мне Паша Светличная с письмом в руках:

- Пишет мне братишка Володя из Полтавщины:

«Жизнь у нас стала очень хорошая: в магазине бывают булочки и конфеты, а на Пасху мама сделала нам вареники с творогом...» Как я рада, что у них все есть!

Все? Разве булочки и конфеты - это все? На Пасху полагается окорок, жареный поросенок, индюки, разумеется, куличи, пасхи, бабы... А о яйцах, жареном барашке, колбасах и говорить нечего! А то - вареники! Это для будней, а не на Пасху.

Многое поняла я тогда, когда узнала настоящую цену корки черного хлеба!

Полупризнания полуправды

Гриша Дроботенко, младший лейтенант, его жена Паша Светличная, военфельдшер, и их дети: Люда пяти лет и Котя трех лет - первая советская семья, с кото

143

рой мне довелось познакомиться, так как они квартировали у той старушки, у которой нашла пристанище мама до отправки в Румынию.

Что я нашла в них необычного? Прежде всего, то, что жена не носила фамилию мужа. Кроме того, смешно было видеть, как Гриша прилагал невероятные усилия, чтобы придать своему курносому, белобрысому и от природы добродушному лицу вид суровой грубова-тости, которая тогда была в моде, особенно на фотографиях.

Это выражение было своего рода обязательным шаблоном, как теперь, в 1964 году, обязательно фотографироваться, особенно для журналов и газет, с сияющей улыбкой, всем своим видом подчеркивающей жадное стремление нашей молодежи к героическому труду на благо Родины, сообразно решениям очередного партсъезда.

Все неискреннее, наигранное у нормального человека вызывает всегда недоверие, но Гриша был до того добродушен, что его старание быть похожим на Наполеона было лишь смешным. Выпивал он ежедневно (по крайней мере, в первые три недели) по 3 литра молока!

После выяснилось, что он очень хороший, добрый парень, а жена его, несмотря на любовь к плоским и абсолютно неостроумным анекдотам, была хорошая, добрая, простая женщина и любящая мать.

Оба они буквально обалдели от восторга, видя, даже и по ничтожным остаткам, какая обеспеченная жизнь

144

была в Бессарабии до их прихода и до чего она была непохожа на нищую, настороженную жизнь, к которой они привыкли с детских лет. Но Боже мой! До чего же они были вымуштрованы! Как они умели молчать или говорить лишь стереотипными фразами, будто вычитанными из газет! Лишь изредка, случайно прорывались одна-две фразы, от которых создавалось такое впечатление, будто в непроницаемом занавесе оказывается маленькая дырочка, сквозь которую можно бросить беглый взгляд на нечто совершенно незнакомое, чужое. Лишь много позже эти дырочки стали шире.

... Вижу, как лейтенант ловко справляется с чисто женской работой: подметает, моет пол, одевает детей. Высказываю удивление.

- Ничего нет удивительного! У родителей моих было 12 детей, и все мальчики. Я был третьим. Двое старших выполняли мужскую работу - вместо отца, а я все больше помогал матери: мыл, одевал малышей, кормил их, обстирывал, хату прибирал...

- Отец, значит, умер?

- Отца взяли... - запнулся, но все же пояснил: -Донесли, будто у него было припрятано золото. А какое там может быть золото, когда прокормить надо столько ртов? Однако пока дознались, он на Соловках помер...

Чем-то средневековым пахнуло на меня. Вспомнился «Тиль Уленшпигель» Шарля де Костера. Тогда, в тем

145

ные годы инквизиции, соседи также доносили, если у кого-то было много золота. Но там нужно было донести не на то, что у человека имеется золото, а на то, что он непочтительно отзывается о святой инквизиции или о папе римском, а попутно, сжигая на костре преступника, конфисковывалось его золото, причем половину получала святая инквизиция, а половину - доносчик.

Фу, что за глупости проходят мне в голову! Ведь нет же теперь святой инквизиции!

Разве бы я поверила, если бы мне сказали, что и «святая инквизиция», и «папа римский» есть... И только существует совсем несущественная разница в их методах: теперь доносчик не получает часть имущества погубленного им человека, а он только не разделяет его участи за недоносительство!

Воскресенье. Теплый солнечный день. Я отдыхаю у старушки Эммы Яковлевны и жадно чищу ее сад, подготавливая его к зиме.

Паша с детьми сидит под орехом и занимается штопкой. Дети ей мешают:

- Мама, поиграй с нами в лошадки!

Она сердится. Я беру веревку, привязываю ее к горизонтальной ветке ореха, прикрепляю к ней опрокинутую вверх ножками табуретку, кладу в нее подушку. Качели готовы. Ребята в восторге! Паша восхищается еще больше, чем дети:

- Вы, Фрося, все умеете! И все у вас получается хорошо. И вы всегда бодрая, даже радостная, как

146

будто в вашей жизни никогда не было и никогда не может быть никакого горя. Вы на нас не сердитесь...

- На кого это?

- Ну... Я не говорю - на нас лично. Но на нас, советских людей, которые лишили вас всего, разлучили с матерью и... кто знает?

- Э! Лес рубят - щепки летят! Неужели на весь лес сердиться только оттого, что одна щепка тебе - пусть даже и пребольно - по носу щелкнула? Глупо...

- Нет! Вы оттого на все так смотрите, что не видали настоящего ужаса, от которого всю жизнь избавиться не можешь... Оттого вы такая доверчивая.

- А вы что, подозрительны?

- Не... Не в том дело! Только когда насмотришься всякого ужаса, то на всю жизнь напуганным остаешься... Ах, если бы вы видели, что у нас в 33-м году творилось! Я в техникуме училась, там и паек получала. Получишь этакий маленький шматок хлеба. Получишь - и сразу его съешь. Домой не донесешь: все равно отберут, а то и убить могут!.. А что творили беспризорники!

- Откуда же в 33-м и вдруг беспризорники? Гражданская война уже 12-13 лет как окончилась!

- Откуда, спрашиваете вы? Прежде всего сироты. Родители детей спасали, а как сами с голоду померли, то дети и пошли кто куда. Кто послабее, те поумирали, а кто сумел грабежом прокормиться, вот те и беспризорники. А то родители из деревни при

147

везут, да в городе и бросят: пусть хоть не на глазах умирают! По улицам трупы лежали. Сколько людоедства-то было!

Тут она осеклась и умолкла.

"Завралась вконец! - подумала я про себя. - Увидела, что очень уж неправдоподобно получается».

Увы! Не завралась она, а проболталась!

Наивная вера в серпастый-молоткастый

Время шло. Зима приближалась. В том году морозы наступили рано: уже в ноябре начинало подмерзать. Я все еще жила a la belle etoile,¹ так как твердо решила, что поселюсь под крышей лишь тогда, когда получу паспорт. Почему-то я думала, что получение паспорта положит конец всякой классовой дискриминации: страна вручит мне этот самый серпастый-молоткастый и я стану полноправным гражданином Советского Союза. Еще долго до моего сознания не могло дойти, что именно в нашем бесклассовом государстве столько неравенств разных оттенков, столько классов, каст, от парии до полубога, сколько ни в одной стране древности - ни в Египте, ни в Индии, ни в Китае - и не придумали бы!

И вот мне выдают паспорт. Это было в день моего рождения, 24 декабря. Не скрою, я была очень рада.


¹ Под прекрасной звездой (фр.).

148

Мне было невдомек, что 1 января 1941 года, в день, когда должен был состояться народный плебисцит и выборы, к урнам обязаны были явиться все 100 процентов населения. Аллилуйя должна быть единогласной - на все 100 процентов.

И вот я в отделении НКВД. Сижу. Отвечаю на множество вопросов. Некоторые из них до того нелепы, что кажутся неправдоподобными!

- Как вы эксплуатировали своих рабочих?

- Ни я их, ни они меня ни эксплуатировать, ни шантажировать не могли. Наши отношения были построены на обоюдной выгоде.

- Скажете еще! Ведь они от вас зависели?

- Скорее я от них могла зависеть: если человек не хотел у меня работать, у него была полная возможность прожить своим хозяйством, без моих денег; я же без наемного труда могла бы лишиться всего урожая. Одна, своими руками я не могла ни засеять, ни собрать урожай с 46 гектаров. Но отношения у нас были всегда самые хорошие: я знала, что каждый рад прийти ко мне на работу, так как я сама умею работать и умею ценить хороших работников, они же всегда были уверены, что получат сполна и в тот же день все, что им причитается, и, кроме того, будут хорошо накормлены.

- А чем, к примеру, вы их кормили?

- Ну, вареники и голубцы каждый день они не получали - возиться с ними было некогда. А получали

149

они простую сытную пищу, причем в таком количестве, что хватало не только тому, кто работает, но и его родне, если они были поблизости. Например, работал у меня мальчишка Тодор Ходорог, а кушать с ним приходили из деревни его мать и две сестры. Я так и рассчитывала, чтобы хватило на четверых.

- А что же именно вы им давали?

- Меню было примерно такое. Утром, отправляясь в поле, брали лишь легкий завтрак: фрукты и белые калачи. К девяти часам в поле отправляла подводой еду на весь день: на завтрак чаще всего молочную лапшу, на обед борщ или какой-нибудь соус в глиняном горлаче (хорошо укутанный, он и в обед горячий). После обеда рабочие спали, пока не спадет жара. Часа в четыре, под вечерок, холодная простокваша (ее тоже в горлачах или деревянном бочонке прикалывали в землю, чтобы не согрелась). Иногда вместо простокваши - арбузы или виноград. Затем работали до заката, так как в жару, часов до четырех или пяти, был перерыв. Вечером возвращались с поля и тогда уже ели основную еду: борщ с мясом или салом, жареный картофель, пироги, яйца, брынза. Чем лучше еда, тем охотнее работает человек.

- Так вам и поверили! - презрительно фыркнул начальник.

Я пожала плечами: мне казалось естественным то, что я всегда хорошо кормила рабочих. Мне и в голо-

150

ву не пришло, что могло бы быть иначе.

- А теперь признайтесь откровенно... Дело это уже прошлое и ничего вам за это не будет: вы часто били своих рабочих? И чем?

- Что за нелепый вопрос? Если бы я кого-нибудь ударила, то получила бы сдачи или попала под суд. Перед лицом закона все - от короля до цыгана - равны. Кроме того, у нас в деревне...

Тут он меня перебил:

- «У нас в деревне...» Вы людей из своей деревни могли продавать? Это меня взорвало:

- Продают скотину! А у нас люди. Вот вас не мешало бы погнать на скотопригонный рынок, чтобы вы поучились уму-разуму у быков!

Что тут поднялся за шум! Но тут и я так рассердилась, что потеряла контроль над собой. Из соседнего кабинета явился какой-то милиционер постарше чином. Прошло немало времени, прежде чем шум улегся и я смогла сказать:

- Я терпеливо и откровенно отвечала на все вопросы, хотя особенным умом они не отличались. Но должны же знать даже самые глупые из ваших сотрудников, что крепостное право было отменено 19 февраля 1861 года, то есть уже 80 лет тому назад! Кроме того, в Бессарабии никогда, понимаете ли вы, никогда крепостного права не было!

Я еще не знала, что невольничий рынок не кошмар

151

прошлого. Если б я тогда знала, как строился Норильск (да один ли Норильск?), как начальники производств отправлялись в Красноярск, где выбирали из числа невольников себе рабочую силу, как людей считают на штуки...

И вот я с паспортом! Прихожу к Эмме Яковлевне.

- А ну покажите! - говорит Паша. Протягиваю ей.

- Ах, параграф 39-й!..

Беру. Смотрю. Да, написано «параграф 39». Ну и что с того? Если температура 39 градусов, то это плохо. А в паспорте... Не все ли равно? Все же спрашиваю:

- Что значит эта 39-я статья?

- Не знаю... Я просто так... Знала она прекрасно! Узнала и я...

Землетрясение или... война?

Событие, не имеющее никакого отношения к политике - землетрясение.

Это было 9 ноября 1940 года. Я спала на завалинке в саду. Охапка сена. Укрываюсь тулупчиком, а сверху клеенка. Приснилась мне мама: стоит вся в черном, протягивает ко мне руки и с такой любовью мне говорит по-гречески: «Korizaki mo kalostomo!» («Девочка моя любимая!») Я хочу к ней, но не могу шевельнуться. А она как будто отделяется от земли и тает,

152

шепча какие-то ласковые слова и протягивая ко мне руки. Я рванулась и... проснулась. Проснулась, а что-то не так! Как будто завалинка подо мной шевелится, вздрагивает. Тихо. Ветра нет. Две большие акации, что возле погреба, как-то странно трепещут. А дом - он был старый, деревянный - скрипит, так и стонет.

- Землетрясение! - сразу сообразила я. И слышу - по всему городу собаки залаяли, петухи закукарекали; то тут, то там женщины заголосили. Я вскочила, подбежала к окошку Дроботенко:

- Григорий Иванович, Паша! Укутайте детей, давайте их в окно! Дом может рухнуть...

- Что, война? Война? - кинулся к окну Гриша.

- Какая там война? Землетрясение... Он успокоился:

- А я уже думал - война.

Все окончилось благополучно. Потом долго смеялись: «Война!» А собственно, что смешного?

Липовый чурбан и выборы

Первое января 1941 года. День плебисцита. День выборов!

Я всегда считала, что плебисцит - свободное волеизъявление народа. Выборы - это гражданский долг, обязующий каждого человека выбрать из нескольких возможных лучшего, а если лучшего нет -воздержаться. И в том и в другом случае человек дол

153

жен быть спокоен и свободен. Ни принуждения, ни страха! О том, что должна соблюдаться тайна, и говорить не приходится.

Не плебисцит, а бутафория. Мне стыдно... Что поразило меня прежде всего, - это атмосфера какого-то бутафорского счастья, парада. Очевидно, что это не исполнение гражданского долга, которое обязывает к сдержанности, даже суровости, а что-то вроде карнавала: буфеты, в которых бесплатно раздают котлеты с черным хлебом (их никто не ел), гармошка, пляски... Даже как-то стыдно стало!

Я не люблю толпы и, где только есть возможность, избегаю толчеи. Поэтому, посмотрев на объявление:

«Избирательный участок открыт с шести часов утра до двенадцати часов ночи», - решила не спешить. Схлынет толпа - пойду; а пока что я решила приятно провести праздник: пошла к старичкам Милобендзским, захватив с собой липовый чурбан и пару досок. У Милобендзского Казимира Каликстовича, которого все для ясности называли просто Клистирыч, были всевозможные инструменты: он сам любил что-либо мастерить, а мне охотно разрешал в своей столярной мастерской работать. Из чурбана я решила сделать лошадь-качалку для Коти Дроботенко. Липа - приятный для работы материал, а инструмент у Клистирыча был отменный, наточен и налажен на славу. Из бесформенного чурбана постепенно получилось очень удач-

154

ное туловище с головой: шея дугой, грудь, спина, круп - ну хоть Илье Муромцу да на такого коня! Выточила и приладила на шпунтах с клеем ноги и, пока клей застывал, приготовила качалку.

К вечеру конь был собран и даже опробован мною. Краска была заготовлена заранее, и, чтобы не откладывать на завтра, я решила сразу же его покрасить. Тогда останется лишь отделка: грива и хвост. Затем покрыть коня лаком, сделать седло со стременами и уздечку с бубенчиками. Таким дивным конем хоть кто мог бы гордиться!

Теперь зайду к Эмме Яковлевне, а оттуда - голосовать!

35 тысяч - «за», один - «против»

На коротком расстоянии (дом Эммы Яковлевны от дома Милобендзских отстоял на 4 квартала) меня по меньшей мере четыре раза приветствовали удивленным:

- А, это вы!

Так что я чуть было не усомнилась, уж я ли это в самом деле?! И не успела взойти на крыльцо, как меня обступили все обитатели этого дома, не на шутку встревоженные:

- Где это вы пропадаете? Вас с обеда ищут! Три раза приходили: из-за вас выборы не окончены, не могут голоса подсчитывать!

155

- Что за чушь? Там же написано до 12 ночи, а теперь и девяти еще нет!

- Да не смотрите на то, что написано! Всегда надо отголосовать - и с плеч долой, - объяснила Паша.

- Так бы и сказали: приходите пораньше! - И, пожав плечами, я повернула назад и пошла на избирательный участок.

Он был около синагоги. Длинный зал. Всюду портреты Сталина и еще многих мне незнакомых субъектов. Узнала лишь Ворошилова. Но я не стала разглядывать всю эту мишуру, показавшуюся мне неуместной.

Вся комиссия, человек 10-12, осыпала меня упреками за опоздание.

- Какое, к чертям, опоздание?! Сказано - до полуночи. Пришла бы я в полпервого, то сказали бы - опоздала. А вообще выборы свободные, не принудительные. Могли, значит, без меня обойтись!

Мне дали несколько разноцветных бумажек, кажется три или четыре. Я зашла в кабину и стала там их просматривать. Кто, кого, что и где должен представлять, было мне абсолютно неясно. Поняла лишь, кто были депутаты.

Андрей Андреевич Андреев... Это имя мне так же мало о чем говорит, как любой Иван Иванович Иванов. Но само имя Андрей мне нравилось: в детстве у меня был товарищ Андрюша. Против этого Андрея Андреевича Андреева я ничего не имела. Второго те-

156

перь уже не вспомню: тоже что-то незнакомое. Но третья кандидатура... О, эту я знала! Верней, о ней знала.

Мария Яворская... Да это же Маруська Яворская! Профессиональная проститутка - одна из тех, кто по вторникам приходила к городскому врачу Елене Петровне Бивол на медосмотр! Если во вторник утром мне случалось заходить к ветеринарному врачу Василию Петровичу Бивол, мужу Елены Петровны, то я видела этих ночных фей: они сидели на перилах террасы и обращали на себя внимание бесстыдной непринужденностью поз, накрашенными лицами, громким смехом и бесцеремонными шутками, которыми они обменивались с солдатами-пограничниками из находившейся по соседству казармы.

И это мой депутат?!

Но может быть, это не та? Читаю: «Беднячка... была в прислугах... бедная швея...» Ну разумеется, та самая! Ее пытались спасти, направить на путь истинный. Женское общество «Dragoste crestina» («Христианская любовь») ее не раз пыталось устроить на работу: то прислугой, то в швейную мастерскую, то раздатчицей в столовую для бедных. Напрасный труд:

она предпочитала не работать, а зарабатывать.

Нет, если такую неисправимую особу ставят на одну ступеньку с теми двумя, что мне неизвестны, то извините, такие депутаты меня не устраивают.

И я перечеркнула всех трех.

157

Вложив бюллетени в конверт, я направилась к урне, но не успела опустить конверт, из рук моих его весьма бесцеремонно взял председатель - еврей, сапожный подмастерье. Но, прежде чем он успел его развернуть, я вырвала конверт из его рук и опустила в урну.

- Мой бюллетень - последний! Он будет лежать на самом верху. Когда вскроете урну, тогда и смотрите. А пока что хоть какую-то видимость соблюдайте. И среди всеобщего молчания я пошла к выходу. На следующий день, 2 января, я сидела у Милобендзских и доканчивала отделку своего коня - прилаживала ему пышный хвост. Клистирович прикреплял к уздечке медные бляхи и бубенчики, когда в комнату вошел один из начальства НКВД, квартировавший у Милобендзских. Чина его я так и не знаю: все эти ромбы и шпалы, кубики и прочее для меня навсегда остались загадкой. Опершись на стол кулаками, сказал:

- Подсчет голосов закончился еще ночью: 35 тысяч -«за» и один - «против».

И он многозначительно глянул на меня. Я не отвела глаз и, усмехнувшись, сказала:

- А лошадка хоть куда, не правда ли?

Я и не догадывалась, что играю с огнем, хотя от судьбы никуда не уйдешь. От поздних сожалений спасение лишь в одном - никогда не сходить с прямого пути и не искать спасения на окольных дорожках. Не то важно, какова твоя судьба, а то, как ты ее встретишь!

158

Мои напарники

Так начинался год 1941 -и. Конец одной эры, начало другой. Роковой год, полный роковых событий и роковых ошибок. Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait!.¹

Восьмого декабря подмерзло, выпал снег. Легла зима. Работы на виноградниках закончились. Но я, разумеется, без дела не сидела. Купила два топора, пилу и навела справки, где, в каких учреждениях можно подрядиться пилить и колоть дрова.

Для подобной работы необходимо обзавестись напарником. Искать напарника мне не пришлось, он сам напросился. Это был Иван Бужор, сосед Домники Андреевны. Дом его был не достроен, и он очень обрадовался возможности подработать. Подрядились мы, если память мне не изменяет, по 25 копеек с пуда.

Заработали мы в первую неделю очень хорошо. Иван Бужор нахвалиться не мог! Но в следующий понедельник он на работу не вышел. Во вторник - снова... Я зашла к нему на дом, и он мне сказал, что его якобы наняли к лошадям кучером и он уже приступил к работе. Жаль! Бужор был хоть и цыган, но хороший работник.

Тут напросился ко мне еще один напарник, какой-то голодранец и пьянчужка, но я надеялась, что втянется в работу и привыкнет. Однако привыкнуть он


¹ Если бы молодость знала, если бы старость могла! (фр.)

159

так и не успел, дня через три сказал, что работать со мною не может: жена, дескать, заболела, с ребенком побыть некому. И я опять без напарника!

Тогда я вспомнила, что у Василия Лисника есть сыновья, ведь полная хата ребят - выбирай! Я пошла к Василию, и он мне дал своего старшего сына Ванюшку, парня лет 16-ти, невысокого коренастого паренька, очень рассудительного и словоохотливого. Работать с ним было очень приятно: он никогда не опаздывал, работал не торопясь, толково, как говорится, в охотку. Взялись мы за 200 рублей гуртом 1000 пудов напилить, поколоть и сложить в сарай так называемой алейниковской школы. За неделю мы окончили, играючи, и парню было даже неловко брать половину платы:

- Вы, тетя Фрося, берите себе 120 рублей, а мне и восьмидесяти рублей хватит. Ведь инструмент ваш; вы инструмент точите, правите, вы и работу находите. Я же вам только помогаю...

Но я, разумеется, на это не согласилась:

- Делить пополам легче, да и вообще лучше!

Глазной врач снимает с моих глаз повязку

Может быть, с ним бы я и поработала еще какое-то время, но получилось так, что однажды в воскресенье я, посвистывая, скорым шагом спускалась по

160

крутой тропинке мимо синагоги в город и возле старого кладбища чуть не столкнулась со старушкой, идущей по этой же тропинке вверх. Я извинилась и хотела уже продолжать свой путь, как вдруг старушка заговорила со мной и оказалось, что это наша старая знакомая Феофания Петровна Буды, глазной врач.

Ее сын, Миша Буды, придерживался очень передовых взглядов как, впрочем, и его мамаша. Лет десять тому назад, будучи студентом-медиком, он принимал деятельное участие в какой-то стачке или террористической выходке (уж не помню точно, что именно там было), организованной румынской коммунистической партией. Так или иначе, а угодил он в тюрьму, где просидел с полгода, а потом, когда его выпустили, предпочел уехать во Францию, где закончил свое образование и остался там работать врачом. А его мамаша продолжала фрондировать, и румыны продолжали смотреть на нее косо.

Старушка очень обрадовалась встрече со мною. Она знала, как с нами поступили, как выгнали из дому, и она, всегда ратовавшая за свободу и справедливость, была глубоко возмущена и разочарована тем, что видела. Нет, ничего подобного она не ожидала и теперь очень рада, что ее сын во Франции, хотя уже больше года Франция воюет с Германией и она ничего не знает о судьбе сына теперь, когда Франция раздавлена. Ее Миша где-то в Африке продолжает бо-

161

роться с фашизмом. Он может с чистой совестью бороться, продолжая верить в свои идеалы.

- А то здесь происходит такое, что я ни понять, ни объяснить не берусь. Вот и теперь с вами... Мне все Иван Бужор рассказал. Я так была возмущена!

- Чем возмущены? И где вы видели Бужора?

- Он работает у меня поденно: дорожку в саду мостит кирпичом, мусор убирает.

- Как же так? У вас? Поденно? Да ведь он в какое-то учреждение кучером поступил...

- Кучером? Нет! Он без работы. И страшно жалеет, что не может работать с вами. Он так был доволен, с вами так хорошо было работать! И работа хорошо оплачивалась. Но его вызвали в НКВД и сказали, что если он будет работать с вами, бывшей помещицей, то его возьмут на заметку как идеологического врага и тогда он сам окажется за бортом: его не примут в профсоюз. Да вы, оказывается, ничего об этом не знали?

В это время мы вошли в город, и, воспользовавшись этим, я распрощалась с доброй старушкой. Мне надо было остаться одной, чтобы во всем разобраться.

Мораль Волка по отношению к Ягненку

Так что же это все-таки получается? Неужели со мной все еще продолжают сводить счеты и добивать

162

лежачего? Но ведь это подлость! А я все стараюсь себя убедить, что все это - ошибка!

Меня выгнали из дому, потому что я помещица, то есть паразит, не способный работать, эксплуатирующий трудящихся. Это неправда. Но они ошиблись. Пусть так!

Мне сказали, что отныне я должна работать: все, что мне нужно, зарабатывать своими руками. Ладно. Работать так работать. Это как раз то, что я всю жизнь делала. И я стала работать. Да еще как! Разве в соревновании по вспашке зяби не я заняла первое место?! Разве не занесли меня на Доску почета? Да, но сразу после этого оказалось, что в моей работе больше не нуждаются. Тогда сказали: сезон, мол, окончен! Остаются-де лишь годовые рабочие. Так это тоже была ложь?!

Говорят: «Ты должна работать». А сами на каждом шагу ставят подножку. Фу! Какая мерзкая ложь! Мерзкая и трусливая.

Это еще один урок. Я не догадывалась, что впереди еще много-много уроков. Впереди - все мои университеты...

Я продолжала работать с Ванюшкой. Но теперь я присматривалась к нему, прислушивалась к тому, что он говорит. И мне казалось, что неспроста он рассуждает примерно так:

- Есть на свете 64 страны. В каждой стране свои законы. Они в каждой стране разные, как и сами

163

страны разные. Но всюду живут люди. Сами живут и другим не мешают жить в своем доме, в своей семье, где дети слушают родителей и верят им. Те, в свою очередь, учились уму-разуму у дедов своих. А вот в одной стране все наоборот: хотят, чтобы люди на головах ходили и чтобы яйца курицу учили...

И вот однажды, когда мы пилили дрова на Божа-ровке, подошел милиционер и через забор вызвал Ванюшку. Тот спокойно загнал топор в колоду, кивнул мне и пошел.

«Все, - подумала я. - Завтра не будет у меня напарника!»

Час спустя Ванюша вернулся, поплевав на руки, взял топор и спокойно принялся колоть дрова. Вечером, когда мы расставались, я его спросила:

- Что ж, завтра не придешь?

- Приду.

- Однако тебя вызывали в НКВД?

- А вы откуда знаете?

- Больше того, я знаю, что тебе говорили. Они тебе пригрозили, что если ты будешь со мной работать, то они тебя в профсоюз не примут и ты нигде работы не получишь.

Ванюша рот раскрыл от удивления.

- Да... Именно так и сказали. А я им ответил, что я сын рабочего, бедняка, у которого восемь детей. Отец мой - рабочий, и меня работать научил. Он ни у кого разрешения не просил и запрещений не боялся. Жил

164

без чужой указки и мне также жить велел. О вас я им так и сказал: я бедняк, а она беднее меня. У меня есть крыша над головою, а ей на эту крышу еще заработать надо. Она хорошо работает и честно со мной заработком делится. Проживу без вашего профсоюза!

- Нет, Ванюша, не проживешь! Ты давеча правильно заметил: закон здесь вверх ногами стоит, и никто не знает, что плохо и что хорошо. Ты хочешь поступать по-справедливому, а это может причинить вред и тебе, и твоему отцу. Прощай, Ванюша! Сегодняшний заработок - вот он, бери его целиком и не поминай меня лихом!

Ванюша всплакнул немного, пошмыгал носом, немного покривился, не хотел брать денег, но под конец понял, что я знаю, что делаю. Мы пожали друг другу руки и расстались.

Я поняла этот урок так: я как прокаженная, меня все избегают и, что еще грустней, отныне я должна всех избегать, дабы не причинить им вреда.

Теперь мне вспомнился еще один урок, который преподала мне Паша Светличная, вскоре после того как я отправила маму за границу.

- А теперь и вам нужно уехать куда-нибудь подальше, где никто вас не знает, и начать жизнь сначала!

Тогда я возмутилась:

- От кого мне прятаться? Я не воровка, ничего не украла, никого не обидела. И стыдиться мне нечего!

165

Напротив, своей работой я только горжусь!

Теперь я вижу, что мне предстоит выдержать травлю тем более беспощадную, что она абсолютно глупая, а с глупостью бороться - безнадежное дело! Кроме того, переменить место - этого еще мало. Надо надеть маску и лгать, лгать, заметать следы и опять лгать. Нет. Этого я не умею и не хочу уметь!

«Advienne que pourra!»¹ - говорила Жанна д'Арк. Однако, беря пример с нее, не следует упускать из виду, что ее сожгли на костре...

Заяц, философия и оптимизм

Поле зрения зайца равно 280 градусам, это почти что полная окружность целиком. К этому широкому кругозору приучила его матушка-природа, но еще вернее - страх. А человек видит всегда одну какую-нибудь сторону и чаще всего ту, которую ему видеть хочется. К тому же человек сам себе надевает шоры. Да и то, что находится в его и без того узком поле зрения, он видит не всегда правильно. Вернее, воспринимает лишь то, что соответствует его характеру, мировоззрению или даже просто настроению.

Я уверена, что именно в этом секрет оптимизма моей мамы: она никогда и ни в ком не видела зла, не могла заподозрить ничего плохого или нечестного, потому что всегда была полна энтузиазма и благоже-


¹ Будь что будет! (фр.).

166

лательности. Отсюда безграничный оптимизм, помогший ей пережить очень много лишений и горя. На протяжении всей своей долгой жизни она замечала и запоминала лишь одно хорошее, и эти крупицы добрых воспоминаний тщательно нанизывала, как жемчуг, на нить своей памяти. И ярче драгоценных диадем сверкали и переливались лишь светлыми и чистыми цветами воспоминания о прошлой жизни, о близких людях, вообще обо всех и обо всем.

Часто, думая о ней, я вспоминала какую-то, кажется скандинавскую, сказку.

Сказка о жабах и розах

Злая мачеха-колдунья хочет погубить свою падчерицу - красивую, добрую, умную.

Падчерица купается в бассейне, а мачеха пускает в бассейн трех отвратительных жаб и говорит им:

- Плыви, Серая жаба! Плыви и влезь ей на голову - и станет она глупой; а ты, Зеленая жаба, вскарабкайся ей на лицо - и завянет ее красота; ты же, Черная жаба, присосись к ее сердцу - и яд твоей слюны убьет ее доброту, и станет она злой!

Поплыли три ядовитые жабы к ничего не подозревающей девушке и сделали, как велела колдунья: Серая Жаба забралась к ней на темя, Зеленая попозла по лицу, а Черная присосалась к груди.

Но была та девушка так чиста и невинна, что злые

167

чары потеряли силу и превратились жабы в прекрасные розы: Черная - в красную; Серая - в розовую, как свет зари, а Зеленая - в прекрасную белую розу.

И поплыли розы по водам бассейна, а девушка, увидав их, воскликнула:

- Как прекрасна жизнь! И какие дивные эти розы! Должно быть, красную розу подарила мне Царица-ночь, в белую розу превратился луч лунного света, а розовая родилась из трелей соловьиной песни!

Она и не подозревала, что это ее чистота превратила Злобу и Зависть в прекрасные цветы.

К чему вспоминаю я сказки, когда цель моя - просто пройти еще раз шаг за шагом эти 20 лет моей жизни, мои университеты? Но ведь для того, чтобы туда попасть, нужно окончить, и притом успешно, школу.

О, я знаю: чтобы успешно пройти науки этих университетов, мне понадобились знания и навыки, вовсе не знакомые моей маме! Но отталкивать от души своей всякую грязь и по возможности превращать жаб в розы научила меня именно она - мама! До этого наследства никогда не дотянется своей грязной лапой жизненная проза!

Нет, не сдаюсь!

Итак, вокруг меня образовывалась все большая и большая пустота. Даже просто напарники, и те вынуждены были меня избегать. Что ж, подымаю и эту

168

перчатку: буду бороться в одиночку. Я должна победить!

Подумав немного, я нашла выход из положения. У столярной пилы полотно закрепляется в рамку; отчего бы не приспособить подобным же образом поперечную пилу? Сказано - сделано. И вот я выступаю в поход, вооруженная до зубов. Я действую так. Вижу во дворе, где-нибудь под навесом штабель дров. Вхожу.

- Хозяйка, давайте-ка я напилю и наколю вам дров!

Обычно хозяйка рада иметь в готовом виде дрова, и она соглашается. Тем более что цену прошу я божескую. Мелкие чиновники - самые удобные клиенты. Дров у них, положим, не так уж много, зато это дело верное.

Но бывают и осечки. Захожу во двор гостиницы, той, что на базаре, возле газетного киоска Мейлера. Во дворе черт ноги сломит - дрова разгрузили прямо посредине! Кубометров десять-двенадцать. Мое предложение принято с восторгом. Я сразу же приступаю к работе. Пила визжит, чурочки так и сыпятся. Напилив достаточно, я их раскалываю и отбрасываю в сторону навеса. Сложу после. Работа спорится. Я уже проложила дорожку вдоль забора и переношу станок дальше. Небольшой морозец. Работать даже приятно. Я в солдатской косоворотке (реликвия русско-японской войны, подаренная мне Эммой Яковлевной). Волосы растрепались: работаю

169

я без шапки и рукавиц.

- Дроворуб, а дроворуб!

Я даже не сразу понимаю, что это относится ко мне.

- Дроворуб! Это вам говорят! Оборачиваюсь на голос. Милиционер? А черт его знает. Красный околышек.

- В чем дело?

- Идите за мной!

- Это с какой стати? И куда?

- На минутку. Здесь. Недалеко.

Идем. Действительно, недалеко: здание НКВД. Вводят в какой-то кабинет. С грохотом опускаю на пол топор и пилу. Подхожу к столу. Приглашение садиться. Несколько шаблонных вопросов. Наконец понимаю, в чем дело, то есть... именно не понимаю, в чем дело.

- Зачем вы дрова рубите?

- Я работаю. Кто не работает, тот не ест. А я есть хочу. И даже каждый день.

- Нет. Я вас спрашиваю: зачем вы работаете дроворубом?

- Неважно - кем, а важно - как. Я работаю хорошо.

- Отчего вы не устроитесь на более подходящую работу?

- Подходящую к чему? Подходящую к цвету глаз или форме носа?

- Я вас серьезно спрашиваю: зачем вы не устроитесь на более для вас подходящую работу - менее

170

тяжелую, которая бы вам более подошла?

- Пожалел волк кобылу: оставил хвост да гриву! У меня была очень подходящая работа: дома. Но из дома вы меня выгнали и работу из рук вырвали. А топора вы у меня не отберете! И теперешняя моя работа не возбудит у вас зависти. Вот я и работаю!

- Это не работа. Это демонстрация!

- Demonstration по-французски означает «доказательство». Что ж, пусть будет так! Я выбираю самую тяжелую работу, а это доказывает, что с более легкой я справлюсь и подавно!

- Так вы рассчитываете и впредь...

- О том, что будет впредь, я не знаю, а рассчитывать я привыкла на свои две руки и на разум.

- Смотрите не просчитайтесь!

- То есть вы будете и впредь путать мои расчеты? Этому я охотно верю. А тому, что вы позвали меня, чтобы помочь, не поверю! А теперь извините - мне некогда. Сегодня я еще себе на обед не заработала. Прощайте!

Из пустого в порожнее

Я не ошиблась: мои расчеты и на сей раз были спутаны. Пока меня, оторвав от работы, водили переливать из пустого в порожнее, это время было использовано для того, чтобы обработать, то есть попросту припугнуть моих работодателей - еврейчиков, хозя-

171

ев гостиницы. Когда я вернулась, они мне объявили, что передумали и сами решили пилить свои дрова. Хотели мне заплатить. Я отказалась брать деньги.

Еще один урок: когда нельзя напугать напарника, то запугивают работодателя. Глупо! Нет, не глупо. Гениально!

Встречает меня Домника Андреевна:

- Моему майору (у нее на квартире был майор, он выписал к себе свою семью: жену, несколько детей, мать и еще какую-то тетку) привезли три кубометра дров. Уже неделю посреди двора валяются. Я говорила с его женой, она так обрадовалась: «Напилите их и в сарай сложите».

Что ж, я с удовольствием! Принимаюсь за работу. Пилю, колю и в сарайчик складываю. Приходит домой майор. Увидал. Смутился. Подходит, протягивает мне три рубля:

- Это за то, что вы уже сделали. Но больше не нужно! Я сам этим займусь: мне нужны чурочки покороче.

- Я могу и короче.

- Не надо, я сам!

Швырнула ему деньги под ноги. Собрала свой инструмент и ушла.

Еще две недели все спотыкались об эти дрова. Затем майор нанял двух каких-то цыган, и они напилили дрова почти в два раза длиннее, чем пилила я. Уходя, они украли хозяйский платок.

172

Тут было над чем подумать! И я думала. Много разных мыслей приходило мне в голову. Одной только я не могла допустить - скрыться туда, где меня не знают. Нет, победить я должна именно здесь!

Хорошую работенку подыскал для меня Сергей Васильевич Мелеги - муж Яневской (он поселился не в ее богатом особняке, а снял комнатушку у бедных людей, так как не хотел компрометировать свою жену-коммунистку и своих пасынков-комсомольцев).

В сельскохозяйственной лаборатории - дом Ягелло на Бекировке - уже несколько лет в подвале было свалено тонн 10-12 огромных дубовых пней. Никто не решался к ним подступиться! Но дубовые пни страшны лишь тому, кто не умеет с ними обращаться. Вид у них, правда, устрашающий, однако дуб - дерево очень твердое, тяжелое, но колкое: надо только правильно рассчитывать, куда нанести удар, а затем терпеливо и умело орудовать парой клиньев и кувалдой. Спору нет, работенка не из легких, но прошли неполных пять дней работы - и пни превратились в осколки, а 200 рублей оказались в моем кармане. Сколько новых мозолей появилось на моих ладонях -это уже иной вопрос!

Автобиография

Я могла не гнаться за большим заработком: я приоделась, обзавелась постельным бельем, одеждой,

173

обувью на все сезоны. Был у меня запас муки, сахара, круп, постного масла. Можно было разнообразить свою работу. Я то бралась выкорчевывать акации, тополя и ясени, растущие на границах усадеб и виноградников «на горе» (западная окраина города, его верхняя часть), а то ездила в лес и привозила дрова хозяевам, дававшим мне лошадей.

Эта работа мне особенно нравилась! Лес, тишина... Лишь лошади пофыркивают да полозья саней поскрипывают. На снегу сверкают яркие звездочки, а пушистый иней так рельефно выделяется на фоне зимнего неба! Не хотелось возвращаться в город. Лес, небо, лошади... Все такое родное, привычное, доброе, будто ничего не изменилось.

А люди - их словно подменили. Когда мне рассказывали, на какие гадости идут люди, чтобы сохранить свое мелкое, мещанское благополучие. Нет! Тут низость перешла все границы!

Автобиография, автопортрет... Мне казалось, что к обычным, рядовым гражданам это отношения не имеет. Автопортрет - это когда художник сам себя рисует, автобиографию пишет о себе писатель, поэт... Но чтобы все, буквально все писали автобиографии? Какая нелепость! Может, и автопортреты тоже? Но нет, это не нелепость. И даже не любопытство. Это способ человека заставить отречься от своего «я» и надеть стандартную личину, как можно более благонадежную и верноподданническую, и эту

174

личину носить всю жизнь, начисто позабыв то, чем ты в действительности являешься. Вот и у нас все служащие должны были написать так называемые «автобиографии». И чего они только не выдумывали, чтобы превратиться вдруг в плебея! Чего не сделает страх с человеком, если только у этого человека душонка жиденькая, на тонких, комариных ножках!

Это не имеет прямого отношения ко мне, но хочется привести пример тех настроений, которые господствовали среди представителей нашей интеллигенции в начале сороковых годов.

Младшая сестра моего отца не блистала ни умом, ни образованием, ни талантом. В свое время это была просто недалекая, но хорошенькая девушка. Алексей Иванович Богачев, ее муж, был из бедной крестьянской семьи - старший из шести братьев. В люди его вывел местный поп, устроивший способного мальчика в кадетский корпус, который он окончил блестяще и стал офицером. Дворянство получил вместе с орденом св. Владимира. Хороший служака, он продвигался по иерархической лестнице медленно, но верно, помогая своей многочисленной родне. Чтобы закрепить свое положение в обществе, ему надо было жениться на девушке-дворянке из хорошей семьи. Невесту ему подыскали. Это была моя тетя Лиза. Можно сказать, это был брак по расчету, но очень удачный. Дядя Алексей оказался не только идеальным служакой, но не менее идеальным мужем: с жены

175

своей он, как говорится, пушинки сдувал и на руках ее носил. Был он хорошим хозяином и обожал цветы, особенно розы. И за мягкий нрав заслужил кличку Божья Коровка. Солдаты - подчиненные - его боготворили.

Кто бы мог подумать, что на войне он окажется героем? При осаде Перемышля он лично произвел разведку того участка, куда ему предстояло вести свою часть. Перемышль был взят благодаря ему: его полк овладел двумя фортами. Главнокомандующий генерал Брусилов обнял его пред строем и приколол к его мундиру своего «Георгия». Его полк получил серебряные трубы и георгиевские ленты.

В одном из последних рывков, завершающих штурм Перемышля, дядя Алексей наскочил на фугас и был контужен. Из госпиталя приехал он на две недели к семье в Одессу. Приехал ночью. Его не ждали. Кухарка Варя впустила его в прихожую, но дверь в комнаты была заперта. Он не велел будить жену.

- Не надо, Варя, не буди барыню. Пусть спит, она устала, должно быть. Да и Леночке утром в гимназию идти. Пусть спят! А мы с Алешей поспим здесь.

И он лег на топчане, а денщик - рядом, на полу. Его он укрыл своей шинелью: «Ты ведь на полу». Он с фронта, после ранения - и думал, как бы не потревожить сон жены и дочери, как бы поудобнее устроить спать денщика.

Полностью своего отпуска он не использовал, по-

176

торопился обратно на фронт.

- Куда ты торопишься? Побудь с семьей! - говорил ему мой отец.

- Но ведь там тоже моя семья... И я не могу быть спокойным за них. А за Лизочку и детей я спокоен: надеюсь на тебя.

Во время революции его же солдаты его убили. Вернее, зверски замучили: с тела посрезали «ремни» кожи, вырезали «погоны», «лампасы», «ордена». Сестра его похоронила, но без головы: голову бросили в нужник.

И вот его дочь, его Леночка, в своей автобиографии написала, будто ее мать вышла замуж, будучи беременной, так что ее отцом был не царский полковник, а какой-то конюх-цыган.

Не постыдилась плюнуть на могилу отца и вылить ушат помоев на голову матери!

Иваныха и ее марксистские убеждения

Вспоминается еще один казус, на этот раз комический.

Жила-была в Сороках старая баба-пьяница, торговавшая семечками на горе, возле синагоги. Рядом с ее скамеечкой всегда стоял штоф денатурата, который она предпочитала всем другим спиртным напиткам. Нос у нее всегда был распухший, лиловый,

177

мокрый. Часто, прихлебывая прямо из горлышка, она говорила:

Иваныха была - Иваныха е.

Иваныха пыла - Иваныха пье!

Трудно было поверить, что эта опустившаяся, обрюзгшая Иваныха когда-то, лет 40 тому назад, была горничной моей матери и каждый вечер расчесывала ей волосы!

Однажды, еще в конце лета, я возвращалась с работы босая. На ходу я вполголоса распевала «Бородино».

Иваныха загородила мне дорогу и, размахивая бутылкой денатурата, завопила:

- Наконец я дождалась, что вы, паразиты, босиком ходите! Довольно на шее трудящихся поездили!

- Работая у моих дедов-паразитов, ты дом себе купила, и приданое тебе подарили. Теперь ты все пропила. А я теперь босая, но денатурата не пью. К тому времени, когда ты под забором умрешь, я своими руками себе дом заработаю.

Так оно и случилось... Но не сразу. Иваныха еще в ту же зиму так напилась, что уже не очнулась.

А я сегодня в своем доме, но долог и мучителен был путь, приведший меня к собственному дому, заработанному моими руками!

178

Сапоги и понятие о справедливости

Однако не все злорадствовали, видя, что я вынуждена ходить босиком. Пока я не заработала достаточно денег, чтобы полностью обмундировать и отправить в Румынию маму, снабдив ее всем необходимым, я не тратилась ни на что, кроме хлеба, сыра, огурцов и чеснока - единственного моего питания в те дни.

И вот однажды, когда в дождливую погоду я лежала в шалаше на винограднике, ко мне крадучись подошла женщина, которую я на первых порах даже не узнала.

- Эй, тетенька, чего тебе здесь надо? Чего ищешь?

- Тебя ищу, дудука. Давно ищу... Случайно увидала, куда ты шла.

- Что-то тебя никак не признаю...

- Может, ты меня и не заприметила прежде. Я мать Тодора - парнишки, что у тебя работал. Ты ему, бывало, давала харчей побольше в поле, а я с девочками приходила, чтобы с ним поесть. Нам своего хлеба никогда до нового не хватало. Вдова я, и ты сама знаешь, что это такое - вдовье хозяйство, пока дети не подрастут. Много мы от тебя добра видели! Ты Тодо-ру, мальчонке, платила, как взрослому работнику, а к каждому празднику из одежды что-либо справляла и Насте моей разные платьица. И от себя дала Тодо-

179

ру десятину кукурузы. Ох как это нас выручило! Иначе пришлось бы продать корову... А как с детьми да без молока прожить?

- Ну что там прошлое вспоминать! Тодор - хороший паренек. Он лошадей любил, и я им была довольна. Раз дала, значит, заслужил.

- Но ты-то, дудука, не заслужила того, чтобы на зиму глядя остаться босиком! При разделе твоего имущества Тодору достались сапоги. Но могу ли я допустить, чтобы он в твоих сапогах щеголял, а ты босиком ходила? За такой грех нас поразит проклятие! Вот сапоги. Бери их и носи на здоровье!

Она положила на порог шалаша мои сапоги, поклонилась мне земным поклоном и со словами «jarta та» («прости, если я виновата») ушла.

Страх перед проклятием

Еще один «фотоснимок». Тоже где-то на винограднике. Только уже весной.

Пришла ко мне Наталия Чебанчук, косоглазая старая дева, деревенская портниха, и принесла мне штуку домотканого холста, полученную ею при разделе моего имущества на том основании, должно быть, что ее мать, старая суетливая Мариора, ткала это полотно. Дело в том, что мама любила собирать к себе деревенских баб, чтобы послушать разные байки.

Наши молдаванки - по существу, руманизирован-

180

ные украинки, а украинцы вообще славятся остроумием, наблюдательностью и многими талантами, в том числе и умением вести интересную беседу. Зимой много свободного времени. Вот и ставили у нас статы (ткацкий станок), и бабы, то та, то другая, ткали по одной основе полотна, за что и получали половину.

В материальном отношении маме это было вовсе невыгодно, но это был предлог устроить своего рода «женский клуб»: одна ткет, а остальные языками чешут. А мама их слушает и угощает чем Бог послал: чаем с пирогами, вином, фруктами...

На что мне был этот холст? До весны я уже не только «оперилась», но и обросла таким количеством всякой одежды, какой у меня и дома не было. Дома я на себя тратила очень мало - все шло на хозяйство. Теперь же приходилось расходовать на себя самое - вот и покупала то одно, то другое. Я сначала и брать этого холста на хотела, но Наталия очень настаивала и наконец призналась почему:

- Чужое, особенного, что слезами полито, добра не приносит!

- Ну, над холстом-то я слез не проливала!

- Пусть не слезы... Но ты, дудука, коноплю сама мыкала, в воде вымачивала, сушила. А кукона так любила, когда мы на статах ткали! Но я это не к тому, а вообще. За такую обиду - все равно проклятие.

- Ну уж это... Брось говорить глупости! Стала б я

181

холст проклинать! Хорошо, что он тебе и тетке Мариоре достался: она его как-никак ткала.

- Нет, дудука, бери и носи на здоровье! Может быть, это снимет проклятие.

И тут-то она мне рассказала, в чем, как говорится, собака зарыта. Ее брата Спиридона назначили сторожить дом дяди Бори, так называемый «старый дом», и он туда переехал с женой и тремя детьми. Вскоре, еще в конце лета, заболел и умер от судорог его меньшой сын - трехлетний Григораш. Зимой заболела старшая дочь Ленуца. Болела она долго и, несмотря на усилия врачей, умерла - как раз в заговенье на Великий Пост. Теперь что-то стал худеть и жаловаться единственный оставшийся в живых шестилетний сын Прикотел. Спиридон отказался от должности сторожа в старом доме и поспешно переехал в свою полуразвалившуюся хату: «Барин Боря не зря проклинал тех, кто лишил крова его детей, когда Ленчик цеплялась за двери и кричала. Вот его проклятие и поразило моих детей!»

- Вы-то с мамой никого не проклинали, но может, отец твой из могилы проклял тех, кто хоть чем-нибудь поживился? Не надо мне чужого; не надо и греха!

Не этот ли страх перед проклятием, поражающим тех, кто допустил несправедливость, не пустил никого на нашу бывшую усадьбу? Меня поразил в 1957 году вид этого вымороченного имущества: развали-

182

ны дома, сараев, пустырь на месте сада и уцелевший крест на могиле отца.

Даже и тогда сердечные дела

182

Даже и тогда сердечные дела

Прежде чем перейти к тому, что было весной, -последней весной, проведенной мною на родной земле, - задержусь на том, что произошло зимой...

Вышла замуж Ира.

Как будто это не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к мировым событиям, которых я хоть мельком, но иногда касаюсь.

Замужество девушки можно лишь приветствовать. Остаться старой девой, будучи во всех отношениях зависимой, - невеселая перспектива, и это, пожалуй, даже хуже, чем брак без любви. А тут «любовь» была. Я ставлю кавычки, потому что о любви без кавычек, а тем более о большой любви, речи быть не могло.

Миша Плюм - внебрачный сын княжны Горчаковой, поехавшей против воли родителей в Италию, чтобы стать певицей. Певицей она не стала, но из Италии вернулась беременная и была изгнана из дома своими родителями. Грех княжны покрыл Петр Плюм - латыш, землемер. Миша был неплохой парень: умный (и особенно - остроумный), музыкальный, с самого детства очень независимый. Он всегда был душой общества, но не слишком высокопробного. И оно его изрядно развратило. Ира ему давно нра-

183

вилась. И своей внешностью - она была высокая, стройная и красива несколько холодноватой красотой, и особенно чистотой, которой могла бы позавидовать сама Артемида. Он имел на нее виды еще тогда, когда Ира училась в Кишиневе в художественном училище. Для того он и сдружился с Юриком, ее братом, хотя для дружбы между ними не было предпосылок.

Ире Миша нравился. Даже очень! Но если она его и любила, то головой, а не сердцем. И Миша так и не решился с нею поговорить: его отпугивала ее слишком безгрешная чистота. Юрик был посвящен в Мишкины «виды»; может быть - и тетя Катя. Но тетя Катя и не собиралась выдавать Иру замуж! Дать Ире приданое значило бы уменьшить долю ее любимца Юрика, которого она боготворила. Иру же она никогда не любила. От самого ее рождения и даже раньше. Ира родилась очень не вовремя. Ее отец умирал от болезни сердца в Германии, в Наухайме, и тетя Катя из Туркестана ехала к нему попрощаться. Это был тяжелый период в ее жизни: умерла от туберкулезного коксита старшая дочь и тяжело заболел любимец Юрик, чуть не умерший от крупа. И родила она Иру на улице в Ташкенте, где у нее была пересадка. Оставив Иру на попечение кормилицы, она поехала дальше. А когда через год забрала дочь, то не могла отогнать мысли, что девочку подменили. Так и росла Ира нелюбимой дочерью, и, что просто необъяснимо, она

184

обожала мать и была идеальной дочерью!

Тогда Миша решил жениться на другой девушке -хорошенькой, но глупенькой Тае. Поторопиться с женитьбой его побудил ревматизм, давший осложнение на сердце.

Он обратился к хорошему врачу, другу их дома Ур-бановичу и, дабы побудить его сказать правду, все ему выложил начистоту: «Хочу жениться, но не испортит ли это жизнь девушке? Пока она одна, то может рассчитывать как-то устроить свою жизнь; если же станет вдовой, и возможно с ребенком, то будет на всю жизнь обездолена». Врач ему сказал: «У тебя ревмокардит, и следующего приступа ревматизма ты не переживешь. Боюсь, не доживешь до ноября».

Осень он, однако, пережил и решил, не теряя времени, жениться на Тае. И все же он приехал к нам в Цепилово и попросил меня посодействовать, замолвив слово Ире. Я его отговаривала и указала без обиняков, что он ей не пара.

Так или иначе, вернулся он в Кишинев и вскоре женился на Тае. Родился и ребенок. Но семьи не получилось. Была ль виновата сама Тая, оказавшаяся плохой матерью и никудышной хозяйкой? Была ль виновата теща - потрясающе вульгарная мещанка? Или Мишка был для них слишком чуждым элементом? В общем, семья была далеко не идеальной. Замечу еще, что сын Юра был очень смышленый, способный мальчик, и, как это часто бывает у рано развивающих

185

ся детей, легко перенимал все плохое - и от отца и от матери.

Роковая ошибка Иры

Однажды, уже в конце зимы, я пошла навестить Иру. Встречалась я с ней очень редко, и то лишь тогда, когда приносила ее матери что-нибудь из продуктов. Жили они в очень стесненных условиях. Юрик работал шофером (развозил по уезду советских служащих - не то военных, не то полувоенных), зарабатывал мало, и на эти деньги надо было прокормить всю семью: жену с сыном Мишей, родившимся весной 1940 года, мать и Иру. Прежде это не было проблемой: один работник в семье мог прокормить даже большую семью. Теперь же мы начинали «переходить на новые рельсы», и нам становилось понятно, как это получается, что все члены семьи - и старики и женщины - должны работать, чтобы с грехом пополам сводить концы с концами! Нина, жена Юрика, умела хорошо шить, и стала брать работу на дом, а Ира устроилась на сдельную работу - писать лозунги, плакаты и прочее. Она, настоящий художник - талантливый, одухотворенный, - очень страдала оттого, что приходится проституировать свой талант. Кроме того, работать приходилось в холодном, нетопленом сарае, да и зарабатывала она такой ценой очень мало. Я же, зарабатывая очень хорошо, приносила им це-

186

лый транспорт: муку, сахар, сало.

В тот день я принесла килограммов десять крупноколотого сахара. Войдя в сенцы, я с удивлением остановилась. Навстречу мне выбежала Нина, загородила дорогу и, смеясь, воскликнула:

- Вход только по билетам!

Я шагнула в комнату и остановилась, пораженная. На парадно накрытом столе стояла керосиновая лампа на высокой ножке, и общество, сидящее за столом, имело немного сконфуженный вид. Я опешила: на почетном месте сидели Ира и Миша Плюм. Рядом с Ирой - тетя Катя, рядом с Мишей - Юрик. Все при параде.

Ира встала. Вся кровь бросилась ей в лицо, и на глазах заблестели слезы (замечу мимоходом: Ира никогда, даже в самом раннем детстве, не плакала).

- Вот видишь, Фофочка, это мой жених. Я выхожу замуж за Мишу!

Это было так неожиданно, что я даже не помню, что я в первую минуту сделала. В голове оставалась лишь одна мысль: «Не надо! Это ошибка!»

- Что ж ты ничего не скажешь? - продолжала Ира, и голос ее дрогнул.

Я подошла, протянула ей через стол руку, крепко пожала и, не выпуская, сказала:

- Совет да любовь! Дай вам Бог счастья! Боюсь только, что в моих словах прозвучало такое же сомнение, как у кардинала Ришелье, ответившего

187

д'Артаньяну: «Я буду рад вновь предложить вам место в своей гвардии... Если только мы с вами еще встретимся!» Тогда д'Артаньяну, бесстрашному д'Артаньяну стало жутко от того сомнения, которое прозвучало в любезных словах кардинала. Наверное, и Ира почувствовала нечто подобное за словами моего приветствия.

На следующий день мы с Сергеем Васильевичем Мелеги держали венцы над ними. Обряд венчания проходил в Алейниковской церкви. Венчалось несколько пар, пришлось ждать очереди.

Было нудно и тяжело - как на отпевании. Мне было очень жаль Иру, и я не могла сказать почему. Я уже знала, что Тая сбежала с каким-то Борисом. Миша взял развод. Ире предстояло заменить мать семилетнему Юре, мальчишке испорченному и развращенному, к тому же обожавшему мать, которая всегда ему давала взятки за молчание.

Ирусь, мой верный друг, что ты делаешь?! Для меня вся эта процедура была очень мучительной; боюсь, что для Иры тоже... Казалось, что все это нечто абсолютно нереальное, начиная с того, что я не имела права быть посаженной матерью, будучи незамужней. А венец я держала над невестой, одетой в коричневое пальто и берет.

Я не хотела идти на свадебный обед: мне все это казалось чем-то вроде поминок на похоронах, то есть кощунством. Но Ира так вцепилась в мою руку, с та-

188

кой тоской прошептала: «Будь со мной! Не уходи...», что тоска еще сильней сжала мое сердце.

Отчего Ирина свадьба оставила у меня впечатление похорон? Я говорила себе: это потому, что всякое расставание тяжело. Scheiden tut Leiden!¹

Вечером я спешила домой, на гору.

- Подожди, мне надо поговорить с тобой, - сказал Миша. - Мы с Ирой тебя проводим и поговорим.

Мы шли по крутой тропинке мимо старого кладбища и большого оврага, над которым высится синагога. Сколько разных воспоминаний связано с этой тропинкой! И вот еще одно. Снег растаял уже повсюду. Деревья голые, черные; на каштанах уже набухали почки. Дул резкий ветер с востока; тучки неслись низко-низко.

Мы шли втроем, Ира в середине. Миша напевал:

Тучи над городом встали, В воздухе пахнет грозой...

- Вот что я хочу тебе сказать! - вдруг оборвал песню Миша, когда мы были возле ворот старого кладбища. - Езжай и ты с нами! Здесь тебе оставаться опасно. Здесь все знают тебя, как знали твоего отца. Здесь ты - помещица. Даже когда дрова колешь! Здесь ты - дворянка. Даже если ты босиком и на руках мозоли.

- Здесь я - рабочий, твердо стоящий на ногах!

- Не обманывай себя! Ведь ты всегда была полез-


¹ Разлука приносит страдание (нем.).

189

ным членом общества, умеющим создавать материальные ценности, приносящие пользу многим людям. Но они этого ни видеть, ни знать не желают: для них ты - враг! И только враг. А врагов надо уничтожать. Обрати внимание - они боятся! Они держатся настороженно, особняком. Солдаты ходят лишь группами и всегда орут песни. Они не говорят с нами. И в глаза не смотрят! У колодцев стоят часовые. Я тебе говорю - они боятся. А тот, кто боится, всегда жесток!

- Ну что ж, со мной обошлись жестоко. Не спорю. Но это уже позади! Эта настороженность, о которой ты говоришь, результат той враждебности, с которой их встретили в Польше. Ведь большинство воинских частей, прежде чем попасть к нам, побывали уже в финской кампании или в Польше. Ты же знаешь, что финны мстительны и умеют ненавидеть! Что же касается поляков, то они, в довершение всего, еще лицемеры, привыкшие действовать исподтишка. Вот Юрику рассказывал тот военный, которого он возил в Хотинский уезд. Он так и говорил: «Бессарабцы тихие и ласковые, как телята. Приветливые и покорные. А вот с поляками - беда! Едешь в трамвае, а тебя сосед в упор пристрелит; зайдешь побриться, а тебе цирюльник бритвой по горлу полоснет!»

- Так-то оно так! Но это ничего не меняет. Для того, чтобы покорить и сломать сильных, гордых, нужно каждого в отдельности за горло взять, сдавить, чтобы кости захрустели, и заставить его стать на колени, даже

190

если для этого нужно ему хребет переломать. А для того, чтобы заставить повиноваться все бессарабское серое стадо, достаточно у них на глазах расправиться с одним-двумя известными им людьми - и все стадо рухнет на колени! Поверь, тебе все равно переломят кости лишь для того, чтобы другие вспомнили Шевченко, который говорил: «От молдаванина до финна, на всех наречьях все - молчат». И, разумеется, повинуются.

Минуту мы молчали. Будто призрак грядущих испытаний, как тень Банко,¹ сел рядом со мной на скамейку.

- Да, Миша! Пожалуй, ты прав Ира мне ближе родной сестры: она мой друг. Когда в душе сомнение, так хочется услышать голос друга! В тяжелую минуту так хочется пожать руку друга! А я по месяцу и больше Иру не видала. Теперь, когда мы расстаемся, скажу откровенно: я не хотела навлекать на нее опасность, которая тяготеет надо мной. Я знаю, что с меня не спускают враждебных глаз и постоянно ставят мне подножку. Я хорохорюсь и на словах ничего не опасаюсь. Но это не так! Сама чувствую, что я шпиль без громоотвода! Одно время я наивно полагала, что когда получу паспорт, то он мне послужит громоотводом. Теперь знаю, что это не так: в паспорте стоит чб/помещица» и «статья 39», которая, я знаю, добра не сулит. Такой шпиль, как я, в грозу опа-


¹ Персонаж трагедии Шекспира «Макбет».

191

сен. Нет, друзья мои! На вас я не хочу накликать беду. Простимся же до лучших времен!

Мы с Ирой сидели на скамейке; Миша ходил перед нами взад-вперед. Затем он протянул руки: одну -мне, другую Ире. Мы встали и стояли, образуя кольцо. Ира сжимала мою правую руку, Мишка - левую. Миша опять запел - тихо, печально:

Мы простимся с тобой у порога.

И, быть может, навсегда!

Я вырвала руки, повернулась и побежала в гору. Оттуда я крикнула: «Завтра еще увидимся!» - и пошла таким беглым шагом, что дух перехватило. А в ушах звучало: «И, быть может, навсегда!»

Нет, не в ушах, а в сердце звучало это горькое слово «Навсегда»!

Мой верный друг, что ты наделала?

Утром Ира должна была уехать с Мишей на попутном грузовике. (Миша, сам шофер, знал всех шоферов Бессарабии и нашел машину). Я не хотела заходить к тете Кате. У меня создалось впечатление, что они все, а особенно Нина, жена Юрика, все это подстроили, чтобы избавиться от Иры. И меня не покидало чувство, что отчасти в этом повинна я.

Мы были неразлучны, всюду и всегда вместе. Верхом или на велосипеде, пешком или в бричке, где я -

192

там и Ира, а где Ира - там и я. Когда она стояла за мольбертом, я была рядом, с книгой, и читала вслух. Случалось, когда мы работали на винограднике, мама со своим складным стульчиком сидела рядом и читала нам по-французски.

Ира, молчаливая и замкнутая со всеми, со мной могла вести бесконечные беседы. Никогда и ни с кем не было мне так легко, как с ней. Если я начинала фразу, она могла ее закончить, и даже молча мы понимали друг друга без слов.

Говорят, в дружбе равенства не бывает: один должен командовать, другой - подчиняться, и если это проходит без трения, то это и есть дружба. Если это действительно так, то я затрудняюсь решить, кто же из нас был главный? Со стороны могло показаться, что это я, потому что Ира на глазах у людей, даже близких, как-то съеживалась, «уходила в скорлупу». Я была независимой, прежде всего материально. Опять же, я была заводилой всегда и во всем, к тому же физически сильней. Но я, безусловно, склонялась перед ее духовным миром: ее талантом, умом, памятью и какой-то несгибаемой принципиальностью -неспособностью покривить душой. Ее суждениям я подчинялась безоговорочно, - я, не слишком-то склонная к подчинению!

Что же толкнуло ее на такой шаг, ведь не любовь же? Не та любовь, которая горит ярче огня и в которую можно ринуться, подобно мотыльку? Пожалуй,

193

была и любовь, но недостаточная для того, чтобы повернуть на 180 градусов ее сдержанную, целомудренную гордость!

Отчего-то мне кажется, что она просто попала в ловушку: ей надо было уехать подальше от своей родни, чтобы на них не пала тень от ее дружбы со мной. Очевидно, ей казалось недостаточным, что мы видимся так редко. Прошлое было, и оно являлось угрозой для ее матери, брата. Она не знала, как уехать, как переменить фамилию. Как перестать быть угрозой? Миша мог наговорить ей много прекрасных, благородных слов. И за эти слова она и решилась выйти замуж. Не за человека.

И косвенно в этом повинна была я.

Грузовик исчез в тумане...

Со странным чувством вышла я ранним утром к мосту, через который обязательно должен был проехать грузовик. Я хотела еще раз увидеть Иру. Что-то мне подсказывало, что это последняя наша встреча. Мне так много надо было ей сказать! Лишь она одна знала все сокровенные мои мысли, лишь она могла понимать меня с полуслова или даже без слов. И именно поэтому я решила больше с нею не говорить, не прощаться: перед смертью не надышишься.

Было холодно. Густой туман оседал мелкими капельками. Я долго стояла на мосту. И вспоминала. Не

194

то, что было вчера, это было слишком близким и почему-то казалось нереальным. Вспоминала я былые годы - детство, юность... Все то, что навсегда останется ярким.

Из тумана вынырнул грузовик и, обдав меня грязью, вновь растворился в тумане. В кузове поверх чего-то, укрытого брезентом, сидела Ира в своем коричневом «подвенечном» пальто. Был ли с нею рядом Мишка или еще кто-нибудь, я не видела. Я смотрела только на Иру. Она махнула мне рукой, затем сорвала с головы берет и махала им, пока туман не опустил свой занавес.

Занавес опустился на все наше прошлое. А что ожидало нас в будущем, было скрыто за еще более непроницаемым занавесом. К счастью, никому не дано знать свое будущее. И все же я ушла с очень тяжелым камнем на душе.

Пирог со “счастьем”

194

Пирог со «счастьем»

Дело было под Новый год. Встречала я его у Витковских. Знала я эту семью и раньше: они были почти соседями Эммы Яковлевны. Кроме того, я обработала на зиму их виноградник, и они остались очень довольны работой. Жозефина Львовна, пожилая, несколько чопорная полячка, и ее дочь Леонтина, только недавно вышедшая замуж за мелкого служащего.

195

За новогодним столом нас было не очень много. Кроме хозяев, были я и Мелеги, и, разумеется, пригласили квартировавших у них советских офицеров с женами.

Я уже была более или менее знакома с доброй дюжиной советских офицеров и какого-нибудь одного мнения обо всех, разумеется, иметь не могла. По большей части, это были, пожалуй, симпатичные, но очень малокультурные ребята, все же значительно более культурные, чем их жены. Но общим у них было то, что они все были какие-то ненатуральные и неразговорчивые, однако вежливые. Правда, говорят, что настоящее свое лицо человек обнаруживает лишь в пьяном виде, а пьяными я их до этого вечера никогда не видела.

После расправы 1937 года в армии, по крайней мере в ее комсоставе, произошли огромные сдвиги, в результате которых на командных постах оказались люди не вполне соответствовавшие месту, на которое их вознесло это землетрясение. А о том, что многие вовсе не соответствовали, и говорить не приходится! Должно быть, именно с такими субъектами свела нас судьба на встрече Нового, 1941 года.

Рассадили нас по правилам строжайшего этикета. По правую руку каждой дамы - кавалер, в обязанности которого входит забота о своей соседке слева: подавать ей блюда, наливать вино, развлекать разговором - одним словом, ухаживать.

196

Я уже давно заметила, что когда собираются вместе «наши» и «ихние» (главным образом молодежь), то наблюдается то же явление, что и при смешении масла и воды: общество расслаивается. И эмульсия никак не получается, даже при наличии такого универсального эмульгатора, как вино.

В данном случае за новогодним столом сидела отнюдь не молодежь, а люди разных возрастов, и рассажены они были, как это принято в культурном обществе, но общего настроения, а тем более настроения праздничного, никак не получалось!

Больше всего старался Сергей Васильевич. Будучи платиновым эталоном хорошего воспитания, он умел вести разговор обо всем и со всеми, находил для этого самые разнообразные темы и, как говорится, задавал тон. Но какой тон мог быть в этой компании? Обратившись к сидящему напротив офицеру, Сергей Васильевич спросил:

- Что же это вы, товарищ, за своей дамой не ухаживаете?

Тот расхохотался и сострил:

- А чего мне за ней ухаживать? Я ее только пальцем поманю - и она сама ко мне спать прибежит!

И это - в присутствии ее мужа...

За стол сели мы часов около одиннадцати, причем оба командира были уже, как говорится, на взводе. И после нескольких рюмок вина совсем распоясались.

197

Не знаю, было ль правдой то, что один из них -старший по чину - рассказывал, или это он нарочно говорил, чтобы помучить хозяйку, в которой он, несмотря на всю ее любезность, не мог не чувствовать «врага», но то, что он говорил, было до того безобразно, что безобразней мог быть только вид того, кто это рассказывал!

- Стояли мы на самой польской границе. Наша застава тут, а ихняя напротив нашей, в фальварке, рукой подать! Получили мы приказ 13-го в полночь выступать. Темно. Тихо. Им и в голову не пришло! Вот тетери! И тревоги поднять не успели: приняли нас за своих. Я - в комнату. А там начальник заставы спит. Поверите ли, спит! С женой на кровати! Разные там подушечки - накидочки... Одеяло шелковое. Ну, он так и не проснулся: я в упор ему в висок выстрелил. Что тут было! Ха-ха! Его мозги ей все лицо залепили. Она - в обморок! Однако вскочила. В рубашке по комнате бегает, кричит «помогите!» - это по-ихнему «ратуйте». Я - дальше. Другими занялся. И поверите, заря еще не занялась, находит она меня. Одета. Спокойная! Только бледная... Так и не скажешь, что это она голову потеряла: пыталась его оживить - на руки его подымала! А теперь хоть бы что! Просит: «Разрешите, пан офицер, мне взять коня и коляску. Хочу уехать к своим в Польшу. Я женщина и не воюю, а там мои родные». Я и говорю ей: «Берите коня и самые нужные вещи. Можете ехать». Она, дура, и по-

198

верила! Понимаете - поверила! А ведь я-то понимал, что она с собой все свои драгоценности обязательно возьмет! Мы их искали и так и не нашли. Где б я их еще искал! Так я ведь понимаю, что они будут при ней! Выбрала она самого лучшего коня. Нужно вам знать, кони у них - картинки. Во! Разумеется, дальше первого перелеска она не уехала. Надо же было быть такой дурой! А коня я себе взял. Эх, конек был! Полгода я на нем ездил. После у меня его отобрали для кого-то из начальства, мать их... Да и сама красивая была. Только некогда было с бабами возиться - ее вещички были нужны!

Я не стала дожидаться продолжения: мне тяжело было смотреть на Жозефину Львовну. Я ушла... Было без четверти двенадцать. Всюду все сидят за новогодним столом, дожидаясь наступления Нового года; всюду и все задают себе тот же вопрос: что он принесет, этот 1941 год? Все надеются и все боятся...

Одним духом пробежала я те полтора-два квартала, что отделяли дом Витковских от Эммы Яковлевны. Старушка, как всегда стоя, читала Библию. Горб возвышался над головой. Она удивилась, отчего я ушла, не дождавшись встречи Нового года? Я не стала ей объяснять. Разве такое объяснишь? Настроение было самое подавленное.

Наступил год 1941 -й!

И тут я вспомнила прошлогоднюю новогоднюю ночь, последнюю в родном доме, среди родных.

199

Мы собрались не в столовой, а в моей комнате, где был радиоприемник, повесили на стену часы-ходики и накрыли парадный стол. Мы - это мама, мы с Ирой и Сережа, сын дяди Бори. Сережа предпочитал встречать Новый год с нами. Он был значительно моложе нас, но разница в несколько лет заметна лишь в детстве; теперь же мы дружили на равных.

Парадный стол - звучит торжественно, но парадного там ничего не было, просто мы были всегда рады посидеть вместе - нам было хорошо в своей компании! А отмечали мы наступающий год более чем скромно: бокал своего вина, когда ходики пробьют 12 раз, чашка шоколада и гвоздь программы: Василбпита - пирог в честь святого Василия, который должен был предсказать, кому из нас всех этот год принесет удачу? Для этого в сдобный пирог запекается золотая монета (в данном случае за неимением золота в пирог запекли серебряную монету в 250 лей с кувшинным профилем короля Карла 11). Пирог разрезают по числу членов семьи и гостей, а одну долю оставляют для дома, то есть для всех.

В этот кусочек, предназначенный для дома, втыкается крестильный крест, и от него против движения часовой стрелки каждый берет по куску - по старшинству. Кому попадется монета, того ждет счастье в наступающем году!

И вот стрелки соединились и дребезжащий звон стареньких ходиков возвестил, что новый, 1940 год

200

вошел в комнату через специально для этой цели отворенное окно. Мы встали с бокалами вина в одной руке, а другой - потянулись за своей долей «счастья».

- Дзинь! - брякнуло со звоном что-то на пол, покатилось и... замолкло.

С удивлением поглядели мы друг на друга, а затем - на свои «доли счастья», на ломти Василопиты. Что за притча? Мы все слышали, как монета звякнула, падая, как она покатилась. Но нигде ее не было видно! И в пироге нигде не было ее отпечатка - места, откуда она выпала!

Сережа и Ира с удивлением переглянулись: Новый год наступил, а мы не чокнулись, вина не выпили, и я со свечой лазила под столом, разыскивая укатившееся и пропавшее бесследно «счастье»! А мама вдруг рухнула головой на стол и горько расплакалась...

Всем стало как-то не по себе. Новый год надо встречать радостно, а тут вдруг слезы. Затем - куда же девалось из пирога «счастье»? Но напрасно мы искали - «счастье» исчезло. Не нашли этой монеты и на следующий день. Счастья ни для кого из нас не предвиделось...

Пусть это было просто совпадение, пусть в те годы несчастье подстерегало всех и на каждом шагу, но все же...

«Всему дому» счастья не было: из дома нас выгнали и семья распалась.

201

Мама? Покинув дом в одном халатике, уйдя в Румынию налегке, она в течение двадцати лет жила так, как не дай Бог никому!

Я? Ну, обо мне еще речь впереди, но все же то, что меня ожидало, на счастье похоже не было...

Мой брат? (Ему тоже была выделена доля пирога.) Тяжело раненный в 1940 году во Франции, он умер от последствий ранения.

Ира? Выйдя замуж, она вскоре заболела туберкулезом и умерла. Умирала она очень мучительно.

Сережа? Он был убит под Одессой.

Ну попробуй тут не быть суеверным!

Это было недавно, это было давно

Нужно заметить, что за неделю до Нового года, 24 декабря, был день моего рождения. Лара Титарева очень настаивала, чтобы вечером я зашла к ним отметить этот день, тем более что я как раз только получила паспорт и по наивности считала, что если мне его дали, то есть признали советской гражданкой, то дальше все пойдет гладко!

Из дому я вышла, намереваясь идти к Титаревым, и лишь дойдя до лавки Арона «La sapte giste» («У семи гусей»), повернула не направо, а налево и пошла сама, не знаю куда. Выпал глубокий снег, продолжал сыпать еще, заметая все кругом. Дороги не было, на

202

дорогах снега было выше щиколотки, а по целику -по колено. Я почти вышла за черту города: справа тюрьма, слева - кладбище; впереди - несколько хат и дальше степь. И ночь.

Сама не знаю, как я очутилась на кладбище! Помню только, что я бродила от креста к кресту, от памятника к памятнику, утопая в снегу.

В школьные годы 24 декабря совпадало с Рождеством Христовым, школьными каникулами, и я приезжала домой. Как было радостно на душе! Лошади - Васька и Антошка - бежали широкой рысью, сани заносило на раскатах, и я с нетерпением всматривалась в темноту, пытаясь разглядеть силуэты больших дубов.

А вот и дом! Маленький, уютный... Все окна освещены. Папа и мама ждут меня:

- С днем рождения, дочка! С приездом!

...Кругом кресты, могилы. В белесом мареве ничего не видать. Я спотыкаюсь о могильные холмики. Нигде не светит родное окошко! Никто не ждет меня...

Прошло много лет. Мы с мамой снова вместе. И она рассказывает мне, как провела она этот день в Бухаресте, 24 декабря 1941 года...

Румыны празднуют Рождество по новому стилю. У них - сочельник.

203

- Сида, ее сестра Мари Чунту собрались у племянницы Флорики Раковец. Елка и все что положено. Как они меня звали! Нет! Не могу, не могу. И не пошла. Так было грустно! Где ты? Что с тобой? Такая тоска напала! Не выдержала: оделась и вышла. Куда? Не знаю. Не понимаю, как пришла на кладбище. Снег идет - все дорожки замело. Я спотыкалась, падала, промокла с головы до пят... Вернулась озябшая. Разделась. Легла в кровать. Вдруг - телефон. Звонит Михай: «Вам письмо!» Это было письмо от тебя. Первая и последняя радость. Ну не совпадение?

«Как вы были счастливы...»

Однажды на Святки у Домники Андреевны был «вечер». Теперь бы это назвали самодеятельностью. Тогда это слово было нам неизвестно. Просто собралась молодежь и показывали кто что умеет, а старшие смотрели. Местные жители пригласили с собой своих постояльцев - советских военных и служащих с семьями.

Тут-то я и наблюдала это самое расслоение, когда, вопреки всем усилиям, не удается создать монолитность компании. Как это неестественно! Не смешиваются, как вода с маслом, и все тут! Какая-то непонятная несовместимость!

Теперь-то мне ясно, что никакой несовместимости и не было, а просто страх, что на тебя донесут, что сам

204

сболтнешь что-нибудь лишнее или что в твоем присутствии кто-то сболтнет и это вынудит тебя самому доносить, чтобы на тебя не донесли за то, что сам не донес! Брррр! Доносы и страх ложились на все, как липкая паутина, как слой скользкой грязи!

Бессарабцы - люди очень гостеприимные; от природы они незлобивы и доверчивы. Кроме того, молодежи (да и одной ли молодежи?) свойственно надеяться, что все образуется.

Итак, мы веселились: то пели хором, то танцевали под несложный оркестр - две гитары, скрипка и кларнет. Разыгрывали шуточные сценки - комичные, остроумные.

В соседней комнате были накрыты столы, уставленные всякой деревенской снедью: колбасы, пироги, голубцы, холодец, шпигованная баранина, сдоба, варенье, фрукты и, разумеется, домашнее вино, наливки, квас, а для желающих в углу на специальном столике пел свою песню ведерный самовар.

Среди гостей была и мать того майора, который квартировал у Домники Андреевны (того, кто не захотел, чтобы я у него пилила дрова), сморщенная, худенькая старушка в платочке и розовой (ради праздника) кофточке. Она сидела в стороне и никто ее не замечал.

Вдруг кто-то всхлипнул. Это было неожиданно. Все вздрогнули и посмотрели в угол. Старушка всхлипывала, слезы текли по морщинистым, серова-

205

того цвета щекам.

- Бабушка, вам плохо? Что с вами? - подскочила к ней Зина, дочь хозяйки.

- Бедные вы, бедные! Как вы были счастливы... И что ждет вас? - прошептала она, всхлипывая и утирая слезы уголком платка.

Ей дали воды, повели ее в другую комнату, уговаривали прилечь... Нам казалось (или мы хотели себя убедить, что нам это казалось), что ей нездоровится. Но эти слова: "Как вы были счастливы - и что ждет вас?» - камнем легли на сердце.

Что же все-таки ждет нас впереди?! И теперь я не могу объяснить, отчего я была так оптимистически настроена? Почему-то мне казалось, что все плохое позади, а дальше все пойдет на лад. Лишь изредка в душу закрадывалось сомнение.

Как-то - это было у Титаревых - собралось довольно многочисленное общество. Особенно обращал на себя внимание один советский служащий. Он производил очень выгодное впечатление человека, получившего не только образование (что само по себе случалось не часто), но и воспитание: чувствовалось то, что у нас принято называть «are sapte ani de acasa» - «семь лет, проведенных дома», то есть до школы. Меня только очень удивило, что он часто возвращался к своей биографии, делая упор на то, что он сын батрака и родители его, деды и прадеды были неграмотные бедняки. Я хотела, чтобы он разрешил

206

мои сомнения, и, оставшись с ним наедине, задала вопрос:

- Не похоже, что в детстве вы ничего, кроме черного двора, не видели, что ваши родители были неграмотными...

Он усмехнулся и, убедившись, что поблизости никого нет, пожал плечами и сказал:

- Не солжешь - не проживешь.

Как? Даже свои, советские люди, и те должны лгать, скрывать, притворяться, хотя у них советская власть уже 23 года! Так как же тогда нам?!

«Поздравляю - сын!»

Гриша Дроботенко, младший лейтенант, должен на 5 месяцев уехать в Киев на какие-то курсы, чтобы получить следующий чин лейтенанта. Жена и дети остаются у нас в Бессарабии. Паша, его жена, беременна. Родит в его отсутствии. Я удивляюсь: одна, среди чужих людей, на чужбине? Отчего бы не поехать на Полтавщину, к матери?

- Ах, тут так хорошо! Разве можно сравнить? Всего вдоволь. Дети так хорошо развиваются.

Гриша отводит меня в сторону. Он немного смущен.

- Евфросиния Антоновна! Я на вас надеюсь: вы уж присмотрите за ребятишками и Пашей! Ведь, кроме вас, у нее никого нет.

207

Приближается срок родов. Паша не хочет в роддом:

- Я сама фельдшер. Я вам буду говорить, как и что, вы и примете роды.

С большим трудом удается ее уломать, и то в последнюю минуту: схватки уже начались. Я хочу бежать за извозчиком - балагуллой, но Паша боится: за извозчиком надо спускаться вниз, в город, до самой больницы, а затем кружным путем на гору.

- Идем пешком, напрямик. Я дойду!

Идем. Крутая тропинка бежит вдоль оврага. Спуск все круче и круче. Паша сразу осунулась, побледнела... Она то висит на моей руке, то, отталкивая меня, цепляется за забор или за дерево.

Вот мы и в городе. Ох как далеко до больницы! Это мне далеко, а ей? Кварталах в двух от больницы Паша чуть не падает. По лицу течет пот, она кусает губы, скрипит зубами... Наконец опускается на тротуар. Я перекидываю ее правую руку за свою шею, подымаю ее, держа левой рукой за талию, почти несу. Она едва перебирает ногами, спотыкаясь на каждом шагу. Какая-то женщина подхватывает ее с другой стороны, и кто-то бежит в больницу за носилками.

Наконец мы в приемном покое. Сдаю Пашу акушерке и со всех ног бегу назад: я не успела никому поручить ребятишек. Часа через три, устроив детей под присмотром Алисы, спешу в больницу. В приемный покой не пускают: «мертвый час». Вызываю к окошку

208

дежурную и спрашиваю, как там Прасковья Ивановна Светличная? И слышу с удивлением:

- Все в порядке, папаша! Сын! Поздравляю - сын!

Я коротко стриженная, в бриджах и косоворотке. Папаша? Нет уж, извините, я тут ни при чем!

Торжественная процессия. Кажется, уже на пятый день забираю я Пашу с новорожденным домой. Ей не терпится - дома дети. Это было на Страстной неделе, во вторник. На сей раз едем на балагулле. Я купила для малыша «конверт» со всем детским приданым и очень удивилась тому, что Паша никогда не видела конверта - оказывается, советские женщины пользуются одеялом, в которое кутают ребенка!

Наша процессия представляла собой впечатляющее зрелище. Впереди я с новорожденным на руках (ну чем не папа?), за мной Паша с обоими скачущими от восторга малышами.

Из Киева возвращался лейтенант Дроботенко. Раньше, чем предполагалось. Я очень удивилась тому, что возвращение мужа вовсе не обрадовало Пашу. Напротив, она была явно огорчена.

- Муж возвращается - вам бы радоваться, а вы...

- Чему тут радоваться? После родов едва неделя прошла. А мужчина... Разве он это понимает?! Ему-то что? Давай да и только.

Признаться, я была просто огорошена! Впоследствии я неоднократно слышала подобные жалобы от советских женщин, и тогда приходилось

209

признать, что есть и практический смысл у некоторых религиозных обрядов.

Кто сможет доказать мужчине, что женщина после родов для него «запретный плод»? А так он знает (равно как знает это и его жена), что женщина после родов в течение сорока дней для него - табу. И это вплоть до того, как она на 40-й день, впервые после родов идет с ребенком в церковь - принять молитву. Давно известно, что подчиниться закону механически легче, чем сознательно обуздать себя! Отсюда -несомненная польза обряда!

Боюсь, однако, что это была не единственная причина беспокойства Паши. Должно быть, она думала, что неспроста лейтенанта досрочно отозвали в его часть!

Шел 1941 год. И неумолимо приближался июнь месяц.

Неудача «агитатора»

Меня ничто не беспокоило... Теперь, четверть века спустя, мне даже странным кажется, что именно эти последние мои месяцы вольной жизни на родине были самыми спокойными и беспечными в моей жизни! Оговариваюсь: беззаботность, беспечность - это далеко не то же самое, что счастье!

С чего бы мне испытывать озабоченность? Мама была вдали от всех здешних треволнений, среди доб-

210

рых друзей. Она - бодрая, мужественная и умная женщина, сумеет пока что прожить безбедно. Она -первоклассный педагог, а следовательно, у нее всегда будет кусок хлеба. А я? Когда я была беззаботней, чем теперь? Любая работа мне по плечу, а значит, и заработок обеспечен!

В феврале я возила из леса хворост и заготовила торкала для виноградников; затем начала выкапывать лозы, производить котаровку, а там - подвязка виноградников... Хозяева, у которых я работала, меня кормили, так что даже этой заботы у меня не было!

Правда, и тут не обходилось без комических случаев! Однажды, когда я работала на винограднике, ко мне подошел какой-то еврейчик (явно желавший подчеркнуть причастность свою к комсомолу) и начал:

- Товарищ! Зачем ты работаешь на паразита-кулака? Брось работу! Ты заставишь его заплатить тебе в два, в три раза дороже! Или он будет вынужден отказаться от своего виноградника, и этот сад перейдет в руки тех, кто его обрабатывает, например тебе.

- А ну катись отсюда, щенок! - рявкнула я. - Уж не ты ли, паршивый жиденок, будешь мне указывать, как мне работать?! Иди засорять мозги тем, кто глупее тебя! А я имею свой ум и подчиняюсь своей совести!

«Агитатор» исчез еще проворней, чем появился...

211

Вызов из заграницы или провокация НКВД?

Однажды - дело было еще в феврале или в начале марта - получила я повестку: вызывают меня в НКВД.

Кабинет. Письменный стол. За столом какой-то военный. Встал. Поздоровался. Вежливо предложил мне сесть.

- У вас есть родственники в Румынии?

- Есть. Моя мать.

- Она прислала вам вызов. Вы можете ехать к ней в Румынию.

- Она знает, что в Румынию я ехать не собираюсь! Я ее сама туда отправила в августе прошлого года.

- Однако она вам прислала вызов и оплатила все дорожные расходы. Включая проезд на автобусе до железнодорожной станции Бельцы.

- Повторяю: в Румынию ехать я не собираюсь!

- А я бы вам советовал: пользуйтесь случаем, пока перед вами открыта дверь!

- Эта дверь ведет на задворки. К тому же задворки страны, враждебной моей родине. Эта дверь не для меня!

- А какая дверь для вас?

- Та, в которую можно войти, не опуская головы и не сгибая спину; та, что ведет к почетному месту, на которое мне дает право честный труд!

- А кто вам такую дверь откроет?

212

- Может быть, вы!

Он усмехнулся. Затем добавил:

- В таком случае, садитесь и напишите, что вы отказываетесь выехать за границу по вызову матери.

Я села за его стол и твердой рукой написала: «Не желаю покидать свою родину, которой надеюсь еще пригодиться; не желаю искать прибежища на задворках страны, враждебной моей родине».

На этом мы расстались. Я полагала, что поступила правильно и даже не догадывалась насколько! Как впоследствии выяснилось (почти через 20 лет), никакого вызова никто мне не высылал! Это была просто ловушка!

Пасха с парторгом

Тучи на политическом горизонте сгущались, но весна это весна, и когда ярко светит солнце, цветут сады, то о плохом думать не хочется...

Пасха была поздняя. Кажется, 4 мая. Или наоборот, 1 мая приходилось на 4-й день Пасхи, уж не помню. Одним словом, получилось удобно: те малодушные, кто пытался «и невинность соблюсти и капитал приобрести», могли с незначительной натяжкой совместить советский праздник с христианским. Я не собиралась хитрить и двурушничать, а решила как следует отметить этот праздник. Не столько для себя, сколько для Паши и ее детей. Подумать только: она

213

никогда в жизни настоящего праздника не видела. Она так наивно гордилась тем, что умела зажарить на сковородке лепешки с толченой картошкой, называя их с гордостью «полтавскими пирогами», и самым шикарным блюдом считала вареники с творогом.

Я изготовила все то, что полагается к пасхальному столу: высокие сдобные «бабы» с румяными, чуть съехавшими набок шапками, душистая сырная пасха, запеченная в сдобном тесте, высокая пирамидка из тертого с желтками и изюмом творога, жареный барашек, молочный поросенок с хрустящей корочкой, индейка с ореховой начинкой, окорок и жареная свежая колбаса. Крашеные яйца и две вазы: одна с крюшоном из белого вина с апельсинами и яблоками, другая с «негритянской кровью» - красным вином с лимонами.

Это был настоящий пасхальный стол!

Он был пододвинут одним концом к кровати, на которой еще лежала Паша с новорожденным Юркой. Люда и Котя скакали по комнате, с восторгом любуясь всеми этими чудесами, поразившими все пять чувств юных советских граждан!

Я была довольна произведенным эффектом. Но эффект превзошел все ожидания! Не успела я в последний раз окинуть критическим взглядом все эти произведения кулинарного искусства, как в прихожей послышался топот многих ног, дверь открылась...

На Пашином лице с открытым ртом отразился ужас.

214

Я повернулась и обомлела: на пороге стоял Гриша Дроботенко, трое офицеров, очевидно его товарищей, и парторг!

Тот парторг, которого Гриша и Паша боялись как черт ладана! Но есть ли хоть одно, пусть даже самое партийное сердце, которое бы не дрогнуло при виде такого праздничного стола?

Парторг проявил инициативу. Скинув фуражку, он осенил себя широким крестом и сказал:

- Похристосуемся, товарищи, с хозяйкой и - айда за стол!

Я с облегчением вздохнула и выскользнула из комнаты.

Несколько дней спустя лейтенант Дроботенко встретился со мной в темной прихожей и затащил меня в самый темный угол. Вид у него был смущенный.

- Я вас очень хочу просить, Евфросиния Антоновна.

- Пожалуйста. О чем?

- Видите ли, моя мать... Она не то, что я... Она старенькая...

- Чаще всего так и бывает: мать старше сына.

- Да я не то! Я вот что хочу сказать. Она, моя мать... Я хочу ее обрадовать. Она так всегда хотела... Одним словом, я очень вас прошу: окрестите моих детей! - наконец выпалил он. - По-настоящему! Чтобы и свидетельство было! Я отошлю матери метрики. То-

215

то она обрадуется! Только, пожалуйста, так, чтобы парторг не узнал! Вы тут, дома, на половине старушки.

И, окончательно смутившись, он выбежал из дома. Я пригласила священника и дьячка из собора. Принесли и купель. Церемония была очень торжественная! Заодно старушка Эмма Яковлевна, хоть она и лютеранка, захотела исповедаться и причаститься. Я держала на руках маленького Юру; Котя и Люда в парадных костюмчиках стояли чинно и старательно чмокали крест, поданный им священником. Было очень торжественно и даже как-то жутко.

Могла ли я представить себе, что в следующий раз увижу священника в облачении лишь через 20 лет, когда, гуляя с мамой в Москве, мы забредем в крошечную церковку на Воробьевых горах?

Беда надвигается

215

Беда надвигается

Но время шло. И наступил июнь - роковой июнь рокового 1941 года.

Я, старавшаяся прежде всегда быть в курсе дела, когда речь шла о том, что касается политики, теперь как-то утратила контакт с нею. Газеты были только советские. И были они до того пресны и бессодержательны, что одним своим видом наводили уныние. Радио... Да, слушая радио, можно было кое в чем разобраться, но это было нелегко. В эфире царил та-

216

кой бедлам, что надо было часами разматывать клубки хитро переплетенной лжи, прежде чем, ухватив за ниточку, удавалось вытащить кусочек правдоподобной информации.

Своего радио я, разумеется, не имела, а заходя к знакомым, избегала подолгу у них задерживаться, так что приходилось довольствоваться обрывками разных вымыслов и домыслов, из которых было просто невозможно составить какое-то подобие правды о том, что происходит в Европе, а тем более в Азии или Америке.

Слишком трудно было разбираться в этом ералаше! И я подумала, что лучше не ломать голову над тем, чего я понять все равно не могу. Тем более если невозможно влиять на ход событий.

Я забыла один из афоризмов Гитлера, который стоил того, чтобы над ним призадуматься: если ты не интересуешься политикой, то политика тобой заинтересуется. И тогда - горе тебе! Но правильней было бы развить эту мысль следующим образом: интересуешься ли ты политикой или нет, но если ею руководит клика жестоких, бездушных и вдобавок глупых людей, то перед их жестокостью, порожденной страхом, ты бессилен. И тогда - горе тебе!

11 июня вышло распоряжение снять все антенны и сдать все радиоприемники.

Витковские, на винограднике у которых я только что закончила опрыскивание, антенну сняли, но но

217

чью опять ее натянули и услышали странное сообщение из Болгарии. Советские власти, сообщалось, готовят в Бессарабии какие-то массовые мероприятия. Но в чем они будут состоять, этого мы никак не могли разобрать!

Вместе с тем, бросалось в глаза, что со всех окрестных сел были согнаны в город подводы. Возчикам, то есть самим хозяевам подвод, было велено запастись фуражом и едой на три дня. Во всех дворах стояли телеги, переминались с ноги на ногу лошади, бродили люди в сукманах с кнутом и торбой хлеба в руках. Все было непонятно и почему-то вызывало беспокойство и чувство надвигающейся беды.

«Тихо вшендзе... Цо то бендзе»

Я должна была на ночь пойти довольно далеко, в поле со стороны деревни Егоровки, где я подрядилась рано поутру начать опрыскивание виноградника бордосской жидкостью. Перед вечером я зашла к Сергею Васильевичу Мелеги, он жил не у жены, а снимал комнату где-то на улице Дворянской. Он был очень подавлен и встревожен. Свою тревогу он оправдывал ссылкой на Мицкевича: Тихо вшендзе... Цо то бендзе!

«Тихо всюду... Что-то должно случиться». И правда: над всеми повисла какая-то гнетущая тишина. Сергей Васильевич рассказал мне странную исто-

218

рию. В Застынке, юго-восточном предместье города, жил один очень энергичный, жизнерадостный мужичок. На своем приусадебном участке он устроил питомник плодовых деревьев - полукарликовых и карликовых. Он и его три сына-подростка сами сеяли подвои, прививали на них лучшие сорта и с каждым годом богатели: его саженцы заслужили репутацию лучших в уезде.

Веселый и хлебосольный мужичок, он легко с людьми сходился и обзаводился друзьями. Разумеется, подружился он и с теми советскими военнослужащими, которые у него квартировали. О чем шла у них беседа в этот день, когда он распивал с ними свое лучше вино, неизвестно. Только после этого разговора его видели бледного и растерянного. Он шел, пошатываясь, хоть и не был пьян. Хватаясь за голову, он бормотал:

- Боже мой! Какой ужас! Вот не ожидал... Ах, Ироды, Ироды, что вы затеяли? За что такая кара?!

Вечером его вынули мертвого из петли.

Что такого могли поведать ему его друзья, что он -такой весельчак и жизнелюб - предпочел наложить на себя руки?

Он был один из тех, кто больше всех радовался приходу к нам Советской власти.

Разговор не клеился, как будто рядом с нами сидела тень повешенного, и мы задавали себе тот же вопрос: «За что такая кара?»

219

С тяжелым сердцем рассталась я с Сергеем Васильевичем и не торопясь, как-то нехотя побрела сперва на гору, к Эмме Яковлевне, а оттуда, захватив бараний полушубок и книгу Сенкевича «Пан Володыевский», направилась к месту работы, на виноградник.

Но ноги как-то не хотели идти туда, и против воли я присела на краю обрыва у синагоги и повернулась лицом к Днестру. С этой точки открывалась замечательная перспектива, и я никогда не могла пройти мимо, чтобы не остановиться и не полюбоваться знакомым мне с детства пейзажем.

Вечер, который я не могу забыть

Многое в жизни забывается; образы и картины меркнут, затягиваются дымкой времени и, наконец, совсем стираются, исчезают из памяти. Но некоторые моменты запечатлеваются с поразительной яркостью, и время бессильно ослабить яркость красок.

Никогда не забуду я этого вечера!

Я сидела на теплом, еще не успевшем остыть от дневного зноя камне, погрузив босые ноги в теплую, мягкую пыль. Было душно. Надвигалась гроза. На востоке, далеко-далеко, полыхали зарницы, но грома не было слышно. Небо было затянуто тучами. Время от времени на землю с громким шорохом падало не-

220

сколько крупных редких капель и в воздухе появлялся тот странный запах, который напоминал мне Одессу, детство, дворника Тимофея, поливавшего из шланга асфальт во дворе дома №40 по Маразлиевской улице, нашего дома.

На небе не было привычных ласковых звезд, зато целые созвездия сверкали на земле: желтые, голубые и красные - какие-то зубастые, напоминающие те «зубы людоеда», которыми мы в детстве пугали друг друга, когда в темноте брали в рот догоравшую спичку.

Вот эта самая большая звезда - на площади; эта -возле парка на Дубовой улице, возле бывшей управы. Возле них установлены громкоговорители, по три вместе, которые не умолкают ни днем, ни ночью. Днем они не так слышны, но теперь... Может быть, оттого, что они рядом со звездой, но кажется, что именно красные звезды, а не громкоговорители говорят, поют, играют. Чем темней, тем ярче; чем позднее, тем громче.

Каждая вспышка зарницы заставляет радио хрипеть, и казалось, что хрип вылетает из горла великана-людоеда со светящимися зубами и музыка от испуга прерывается.

К горлу моему подкатился комок, в носу защипало, и не капли дождя - крупные и прохладные - упали в пыль, а жгучие слезы: по радио передавали одну за другой столь знакомые пьесы и в той же последова-

221

тельности, как я их уже не раз слышала и прежде!

И вспомнился мне тот вечер, когда я в первый раз слушала эту музыку, передававшуюся в той же последовательности из Москвы: «Песня Сольвейг» и «Танец Анитры» Грига, «Лебедь» Сен-Санса, отрывки из балетов Чайковского «Щелкунчик», «Спящая красавица», «Лебединое озеро». И в заключение - «Итальянское каприччио».

Исчезли «зубы людоеда» и серебристая лента Днестра, охватывающая дугой мыс, на котором расположена Цекиновка, исчезли светлячки города; не было больше ни черного неба, ни полыхающих вдали зарниц...

Перед глазами - иная картина.

Освещенная керосиновой лампой уютная комната; в кресле возле круглого столика, покрытого бархатной скатертью, сидит папа - смуглый стройный старик с тонкими, благородными чертами лица. Крупные кольца серебряных кудрей, на коленях сложенная газета, у ног - легавая Диана, а на спинке кресла зеленая от старости, с ярко-янтарными глазами любимая папина кошка. По другую сторону стола - Ира. Забыта книжка, и Ира с блестящими глазами и чуть вздрагивающими ноздрями вся обратилась в слух. Тень от ее головы падает на стену, где на бараньих рогах (для торжественности мы их называем турьими) мой арсенал: берданка и винчестер висят крест-накрест, и чуть пониже, над патронташем, шашка и

222

кинжал. А за письменным столом, вся дрожа от восторга, священнодействует мама...

Теперь мы избалованы: всюду репродукторы, радиоприемники, телевизоры. Но тогда, в начале тридцатых годов, среди наших лесов слушать Москву -это было чудо и вызывало восторг! А мама - она просто наслаждалась! Восторгу ее не было предела! Она так любила музыку, так ее знала, понимала, ценила!

Я музыку тоже любила. Но не это было главное. И не музыка сама по себе перехватила мне горло, и не она выжала из глаз моих слезы. Просто на меня пахнуло тем уютом, который царил в той комнате, той любовью, спокойствием и взаимным уважением, которые так тесно связывали всю нашу семью, и мне до боли захотелось человеческой жизни, доверия, любви - всего того, что было! Мне показалось, что это не я сижу на камне у синагоги, что я там, на ковре, у папиных ног, что рядом со мной Ира, любимая сестра, что я любуюсь полной воодушевления мамой и что я имею право на счастье!

О! Горе и одиночество пройдут, и я дождусь счастья! Я хочу жить! Хочу прижать к своему сердцу мою добрую, любимую, доверчивую и всегда восторженную маму! А для этого надо бороться: победа сама собой, без борьбы не приходит!

Музыка окончилась. Близилась полночь. По радио передавали последние известия. Но в ушах раздавался бравурный звон фанфар и где-то вдали слышался

223

голос Сольвейг, а в душе моей чей-то голос повторял: «Борись! Терпи, не робей! Вперед, всегда вперед, только вперед! Правда всегда победит!»

Не знала я, что наступит критический момент, когда отчаяние захлестнет меня черной волной и смерть покажется мне желанным избавлением и что вот тогда знакомые звуки этой же музыки, вылетавшие из репродуктора в кабинете следователя Титова, мгновенно воскресят в памяти эту душную ночь, последнюю ночь на родной земле, сметут с души моей малодушие и напомнят: «Ты имеешь право на жизнь! Борись! Правда победит!»

Судьба...

Что значит это таинственное слово? Что было бы, если бы в эту ночь не пошел дождь? Не знаю... Лучше? Хуже? Но все должно было произойти именно так.

Ночью прошла гроза с сильным дождем, опрыскивать виноградник было нельзя. Почему я не повернулась на другой бок, не натянула тулуп на голову и не продолжала спать? Ведь я добралась до шалаша далеко за полночь и так редко имела возможность поспать всласть! Почему пошла босиком по грязи в город?

Судьба! Все та же судьба...

И час пробил

Я быстро шагала через Божаровку, предместье Сорок, и слышала плач и причитания. Может быть, ду-

224

мала я, в одном из этих домов кто-то умер и по древнему обычаю на восходе солнца женщины должны причитать по покойнику традиционное:

Взошло солнце, но для меня - темно...

Смерть закрыла твои очи,

черное горе крылами своими скрыло

свет очей моих...

А может быть, когда что суждено, то человек и глух и слеп к предупреждениям? Как это говорится в стихотворении «Канут» А.К. Толстого:

Его не спасти! Ему смерть суждена!

Влечет его темная сила!

Так это или нет, но я дошла до Титаревых. Они только что проснулись и собирались пить чай на крылечке, выходящем в сад. До чего же было мирно и радостно кругом. После ночной грозы солнце светит особенно ярко, птички щебечут особенно радостно и дышится как-то очень уж легко!

Не успели мы сесть за стол, как на крыльцо откуда ни возьмись взбежала соседка - полуодетая, непричесанная, с вытаращеннами глазами - и быстро-быстро зашептала:

- Вы слыхали? Петю Маленду среди ночи забрали! Не разрешили ничего с собой взять. Он, жена, дети - все оделись второпях во что попало. Матери не разрешили с ним попрощаться. Старушка хотела ему 100 рублей передать - не позволили! Старушка плачет! Все плачут! И многих, многих вот так среди

225

ночи ни за что ни про что похватали, на подводы посажали и неизвестно куда везут!

Точно пелена спала с моих глаз. Так вот зачем в город согнали столько подвод! Так вот почему накануне изъяли радиоприемники! Теперь понятно, почему тот весельчак из Застынки вчера удавился!

- Ну значит, и мой черед пришел! - спокойно, почти весело сказала я. И не успела окончить фразы, как увидела Алису, дочь Эммы Яковлевны. Она почти бежала по узкой улочке, что шла в обход главной улицы. Запыхавшись и размахивая руками, она еще издали кричала:

- Фросинька! За вами еще ночью приходили. Двое с ружьями. А утром пришли шестеро. Вооруженные. Кричали. Так сердились! Мы, говорим, не знаем... А они - свое. Ужас что происходит! Всех похватали! Домнику Андреевну, Витковских... Леонтина беременна, вот-вот ей родить! Жозефина Львовна больна - и все равно забрали... И Иванченко, и Гужа... Боже мой! Дети, старики... В чем попало - раздетых, больных... Ой, да что же это? Злодеев так не хватают, а ведь это мирные, работящие, ни в чем не повинные люди! Ах, Фросинька! Бегите, спрячьтесь! Куда-нибудь бегите... Может быть, спасетесь.

И она захлебнулась и умолкла. Добрая, растерянная, перепуганная Алиса.

- Бегут те, кто виноват, а прячутся трусы! - с некоторой напыщенностью сказала я. - Не стану я дожи-

226

даться, чтобы меня, как щенка, за шиворот тащили! Сама пойду. Прощайте!

Лара со слезами кинулась мне на шею.

- Возьми хоть чего-нибудь на дорогу!

- Эх, что там хитрить, выгадывать! Не до багажей тут... Сами слышали: детей, и тех полуголыми забирают! Пусть мои вещи вам остаются: может, после мне вышлете, а нет - так вам пригодятся! Рабочая одежда, одеяло - и хватит! Куда бы ни привезли, будет работа. Было бы здоровье (а у меня оно, слава Богу, есть) - хлеб будет.

А про себя подумала: «Вот деньги бы не помешали». Но что поделаешь, я свой заработок не торопилась получать и работодатели мне здорово позадолжали! И Гужа, и Витковские, и Домника Андреевна, да и сами Татаревы также... Но им хуже, чем мне: я хоть одна. Никто со мной и из-за меня страдать не будет. А я выдержу. Я все выдержу!

Последние шаги в «мирской» жизни

Когда человек постригается в монахи, он трижды должен поднять с пола ножницы, которые нарочно роняет постригающий. Это как напоминание: «Одумайся, пока ты не вычеркнут из числа живых!»

Нечто подобное имело место со мной в тот памятный день - пятницу 13 июня 1941 года. Последний

227

день моей «мирской» жизни...

Подымаясь «на гору», я еще раз остановилась возле синагоги, на том самом месте, где накануне вечером я сидела, слушала музыку, прерываемую грозой, и смотрела на «зубы людоеда».

Гроза омыла вечно прекрасную природу, а люди -ничтожная плесень на лице земли - делали свое жестокое дело: сверху было хорошо видно, как бесконечная вереница телег, окруженных толпою людей, медленно движется вдоль Днестра. Хвост этого похоронного шествия, покидая город, проползал мимо Бекировского шлагбаума, а головы не было видно: должно быть, она, миновав Застынку, уже вытягивалась на Флорештское шоссе. Было что-то страшное в этой муравьиной дорожке, которая, если смотреть с большого расстояния, казалось, вовсе и не двигалась! До меня доносился какой-то назойливый шум вроде жужжания комаров, когда они танцуют на закате. Это был плач людей, над которыми издеваются люди, их же братья!

Я шла по немощеной улочке мимо маленьких домиков, окруженных тщательно возделанными садиками, где ярко цвели омытые грозой цветы, и так дико было видеть то открытые настежь двери и разбросанные по двору вещи: опрокинутый вазон герани, детскую куклу, - то наскоро заколоченные (должно быть, соседями) двери, то нетронутые дома, перепуганные хозяева которых растерянно жались друг к

228

другу и разговаривали шепотом.

Казалось, вот-вот грянет гром и голос с неба спросит:

- Каин! Что сделал ты с братом твоим, Авелем?

«Благословляю вас на крестный путь!»

Первая на пороге встретила меня Паша. Она была смущена и растеряна. Слезы текли по ее лицу, и было видно, что она не притворялась, когда, обняв меня, всхлипывала:

- А вас-то за что? Такая добрая, работящая, хорошая...

- Не огорчайтесь, Прасковья Ивановна! Лес рубят - щепки летят! Может, еще все к лучшему обернется!

- Ах, нет, нет! Добра не ждите... Это не только бессмысленная жестокость, это обдуманное злодейство!

- Ладно! Перемелется - мука будет! Я одна. Здорова. Работать привыкла. Мне-то чего бояться?! В дверях появилась Эмма Яковлевна.

- Бояться надо только Бога. Но на Него же надо и надеяться!

Седая, сгорбленная, она протянула ко мне руки:

- Я заменю вам мать и благословлю вас на крестный путь ваш! Уповайте на милость Господню и на

229

молитвы матери вашей! Мое благословение будет сопутствовать вам повсюду, куда бы ни завели вас неисповедимые пути Господни! Аминь!

Я опустилась пред ней на колени, и старушка перекрестила меня и поцеловала в лоб.

Сборы были недолги: я надела солдатские штаны, кирзовые сапоги, коротенькую куртку на пояске. В рюкзак сунула смену белья, шорты и рубаху из домотканого холста, рабочие башмаки, кружку и ложку. В кармане папины часы (они случайно уцелели, так как были в чистке в тот день, когда нас выгнали из дома), его охотничий нож и б рублей - все мое «наличие». В другом кармане паспорт и фотография отца.

Я хотела взять свое одеяло, но Паша настояла, чтобы я взяла ихнее, из чистой шерсти: «Вы не знаете, что вас ждет. Вам оно еще как пригодится!»

Спасибо ей, хорошей, доброй русской женщине! Сколько раз спасало меня это одеяло! Жива ли сейчас эта самая Паша? Живы ли ее дети - мои крестники? Жив ли Гриша Дроботенко - простоватый паренек с добродушной улыбкой и доброй душой, напускавший на себя нарочито хмурый вид?

Великий постриг

Тихо было во дворе «богоугодного заведения» на Дубовой улице. Даже радио молчало. Я назвала себя и сказала, что меня не было дома, когда ночью за мною

230

приходили. Мне сказали:

- Зайдите через часа полтора-два... Звякнули ножницы, упав на пол первый раз. Я пошла к Марье Петровне Аквилоновой, чтобы скоротать время. Это была женщина жизнерадостная, легкомысленная, но неглупая. Она мне надавала массу практических советов. И первым долгом -скрыться и замести следы:

- Наверное, вас считают уже высланной, и если скроетесь с глаз, то о вас позабудут...

- Нет! Ложь и малодушие для меня неприемлемы.

- Тогда надо запастись деньгами и взять с собой все, что можно превратить в деньги.

- Нет! Если меня насильственно увозят, обязаны и кормить, и обеспечить работой, а значит, и заработком.

- Вы наивный человек, Фрося! Вы не встречались со злом и поэтому не верите в него. Вам предстоит многому научиться, а за науку платят. Да поможет вам

Бог!

Я была спокойна. Более того - беспечна. Сказать правду? Мне кажется, я была рада... Я чувствовала, что знакомство со мной сможет навлечь на людей неприятности. Разве не лучше удалиться? Не бежать, а именно уехать. Не надо ни лгать, ни скрываться. Пусть уж увозят!

Но какой это будет удар для мамы! А ведь от нее не скроешь! Во всех газетах Европы это бесчеловечное выселение будет комментироваться на все лады!

231

И меня осенило! Я купила шесть открыток, пометила их каждую другим месяцем - от июня до ноября. На первой, датированной 20 июня, я написала, что работаю на виноградниках и живу хорошо: здорова, спокойна, отношение ко мне хорошее; в июльской я писала, что работаю на уборке хлеба, на ферме; в августовской описывала молотьбу, а в сентябрьской, октябрьской и ноябрьской - сезонные работы на виноградниках. А там, дальше...

Э, да я и не сомневалась, что в декабре я уже выйду в люди - заслужу почет и уважение и смогу написать маме всю правду!

Открытки я передала Аквилоновой, и она обещала опускать их по одной ежемесячно. И с легким сердцем опять пошла совать голову в петлю.

Но ножницы и во второй раз брякнули, падая на пол. Мне было сказано зайти еще раз. После обеда!

И снова я брожу по опустевшим, как при эпидемии чумы, улицам. Мне не хочется думать, что я вижу их в последний раз. Я бодрюсь, но чувствую, что ждет меня что-то недоброе.

Ожидание угнетает. Как перед казнью. И хочется пожать руку друга, хочется встретить понимающий взгляд, хочется выплакаться на груди родного человека!

Но где он, родной мне человек? Пройдет больше семнадцати лет, прежде чем единственный родной мне человек прижмет мою буйную голову к своей

232

материнской груди. К той груди, в которой билось самое любящее, переполненное материнской гордостью сердце, ныне замолкнувшее навек.

Я решила зайти попрощаться с профессором Александром Дмитриевичем (или, как называли его, Дедиком), отцом Ирины Александровны Яневской. Его я нашла на террасе, выходящей в сторону Днестра, и была этому рада - в комнату я бы не зашла. Старичок, которому уже исполнилось 84 года, был очень подавлен событиями прошлой ночи. Дрожащими руками обнял он меня за плечи и поцеловал. Затем извлек откуда-то 25 рублей:

- Возьми, Фросинька! В дороге пригодится.

Я была тронута, но деньги вернула.

- Никто не знает, дорогой Александр Дмитриевич, что ждет вас самих завтра! И деньги могут вам больше понадобиться, чем мне: я молода, здорова, вынослива... Я все выдержу!

О храбрость неведения! Могла ли я предвидеть, что то, что меня ждет, превышает силы человеческие! И если я все это вынесла, то это результат чуда, материнской молитвы и заступничества отца перед Богом.

На этот раз мне не пришлось вновь подымать уроненные ножницы: великий постриг совершился, и в тот момент, когда я перемахнула через борт грузовика, судьба моя была уже решена...

233

Прощание с дубами

В машине нас было несколько человек, но запомнила я лишь трех. Прежде всего, мальчик лет восьми-десяти - Недзведский из деревни Воловица.

Его родителей, мелких помещиков (в кавычках, так как от помещиков-предков у них осталось пять-шесть десятин земли и полуразрушенная избушка на семью из пяти или больше человек), забрали ночью, а мальчик гостил у бабушки в деревне Боксаны, верстах в пятнадцати от Сорок.

Теперь его, маленького и беспомощного, без шапки и пальто, чужие люди везли в чужую сторону, неизвестно куда, и перепуганный ребенок посинел от слез и захлебывался от горя. Больно было смотреть на него!

Но и другие две девочки производили не менее жалкое впечатление: они были в белых бальных платьицах и в белых же туфельках на высоких каблучках. Это были сестры, окончившие среднюю школу: сегодня у них был «белый бал» - первый бал в их жизни, к которому они так готовились и первый раз в жизни одели высокие каблучки и сделали прическу.

Они жались друг к другу и цеплялись вдвоем за патефон с десятком пластинок - все их имущество. Взяли их прямо с бала. Где родители, они не знали. Они не плакали, а только дрожали мелкой дрожью, хотя июньский день был очень жаркий.

234

Машина тронулась. Я перекрестилась. Это получилось как-то инстинктивно.

Быстро убегала назад дорога. Я не глядела назад: меня некому было провожать... Жадно смотрела я на Днестр, на деревья, на меловую гору, ярко освещенную солнцем. Каждая пядь этой земли была связана с моим прошлым. Вот машина взобралась на гору и вырвалась напрямую, в сторону Стырлицкого леса. Теперь я смотрела туда, на запад, где за дубовым Шиманским лесом должны показаться они, наши любимые дубы-гиганты.

Прощайте, родные! Прощай, маяк моей молодости! С самого детства, откуда бы я ни возвращалась, эти два дуба, кроны которых издалека летом сливались в шар -весь кружевной зимой - всегда наполняли мое сердце теплом родного дома, теплом родительской любви. Теперь у их подножия лишь папина могила, которой я поклонилась в последний раз в пасхальную ночь. Тогда было сыро: пахло прошлогодней листвой и молодой травкой. Теперь сухой ветер бьет в лицо, и кажется, что дубы, затянутые дымкой, дрожат.

В последний раз я их увидела, когда машина с ревом ползла в гору. Затем они скрылись из вида. Обрывалась пуповина, связывавшая меня с родиной. Не той, о которой произносят напыщенные речи, а той, чью землю нельзя унести на подметках своих башмаков.

Прощай, Цепилово! Все мое прошлое, прощай!

Тетрадь 2. Исход или пытка стыдом (1941)

В телячьем вагоне

235

В телячьем вагоне

Теперь я уже не помню, как попала в вагон. Помню толпу, солдат, крики, пинки, давку в вагоне, битком набитом растерянными и растерзанными людьми.

И тихий солнечный закат. Такой мирный, привычный, что просто не верилось, что может «равнодушная природа красою вечною сиять», когда в повалку лежат, цепляясь за кое-какой скарб, женщины, мужчины, дети в телячьем вагоне, где в стене прорезано отверстие со вделанной в него деревянной трубкой, которая будет нашей первой пыткой - хуже голода и жажды, так как мучительно стыдно будет пользоваться на глазах у всех такого рода нужником.

Пытка стыдом - первая пытка... А сколько их еще впереди! Человек умеет быть изобретательным, когда надо издеваться над себе подобными!

236

Еще сутки простояли мы на запасном пути на нашей станции Флорешты. Все так же шуршали камыши на Реуте, протекавшем у самой железнодорожной насыпи, все так же поблескивала вода; те же родные белые мазанки в беспорядке разбросаны на том берегу, все фасадом на восток, так же знакомы невысокие заборы с закругленными углами, сложенные из плоских камней; те же сливы и вишни, реже - яблони, айва, абрикосы; все те же колодцы с журавлями стоят группами по два-три в низине. И все это как будто уже чужое...

«Дети - наше богатство»

Что запомнилось мне в эти первые сутки неволи? Два события. Первое - рождение ребенка в соседнем вагоне №39 (наш был последний, №40; за нашим был лишь один служебный). Второе. Даже не знаю, как это назвать... Рассортировка? Разлука? Разрывание семей? Это что-то вроде тех сцен, которые описывает Бичер-Стоу в «Хижине дяди Тома», когда негритянские семьи продают по частям. Только тут были не негры. И происходило это в XX веке.

Расскажу по очереди.

Какой-то военный раза два обошел весь состав, вызывая какого-нибудь медика. Врачи среди нас, безусловно, были, но каждый надеялся: «Авось выпустят!» - и никто не желал оказаться эшелонным вра-

237

чом. Видя, что никто не отзывается, я сказала, что, будучи ветеринарным фельдшером, могу оказать помощь и человеку, если уж очень нужно и лучшего специалиста нет. Меня вывели. Идти далеко не пришлось: помощь нужна была в соседнем вагоне.

О, наш вагон был счастливый! У нас было лишь шестеро детей, и то младшему был уже б лет. И больных у нас не было, если не считать двух старух. В соседнем же вагоне был кошмар! Одних детей там было 18. И вот в этом кошмарном уголке ада родилась девочка. Тринадцатый ребенок несчастной, перепуганной женщины! Ее муж, жандарм, сбежал в Румынию, а все семьи таких невозвращенцев подлежат высылке. Дети были изможденные, худые, в лохмотьях. Старший мальчик лет 14-15. Явный кретин: открытый рот, из которого течет слюна, бессмысленный взгляд, нечленораздельная речь...

Кому нужно было отправлять в ссылку беременную женщину с такой оравой детей? И вот в первый же вечер она родила. Роды, судя по ногтям новорожденной, были преждевременные. Послед не отделялся, матка не сокращалась, и роженица истекала кровью. Нужно было путем массажа «по Креде» удалить послед и затампонировать матку.

Я сказала, что тут без врача не обойтись, и, пока я кое-как ей пыталась помочь, в каком-то вагоне выявили врача, еврея Лифшица, и вдвоем мы с грехом пополам справились.

238

Лишь поздно ночью вернулась я в свой вагон и до утра не могла уснуть. И не оттого, что трудно было спать, скорчившись в три погибели, под стон и плач человеческого стада, сгрудившегося в тесном, неопрятном загоне, а потому что меня угнетал кошмар, увиденный мной в соседнем вагоне! Нет, разум человеческий отказывается понимать! Ну пусть меня надо выслать. Может быть, я бельмо на глазу! Может быть, я им действительно мешаю. Но куда погнали беременную женщину с целым выводком чуть живых детей, у которых и смены белья нет?! И - накануне родов!

Сколько раз, наблюдая подобные сцены, я не могла избавиться от мысли, что смерть - далеко не самый жестокий выход из Положения.

«Семья - основа государства»

Утром - другой сюрприз. Сперва комиссия, составившая список и сверившая наличный состав со списочным. Затем другая комиссия, отобравшая по списку почти всех мужчин. Чем они руководствовались? По какому признаку разрывали семьи, разлучали матерей с сыновьями, жен с мужьями, я и по сей день не пойму! Часть мужчин, и притом вполне трудоспособных, были оставлены со своими семьями. С другой стороны, забирали довольно-таки ветхих стариков. И - что уж совсем непонятно - забрали из нашего вагона женщину, бывшую помещицу из

239

Хотинского уезда, оставив, однако, в вагоне трех ее детей. Старшей еще и пятнадцати лет не было, а младший мальчик 12-ти лет - эпилептик: припадки повторялись ежедневно по утрам. Были они очень тяжелые: мальчик бился с пеной у рта и закатившимися глазами, прикусывал язык, марался и мочился, а затем несколько часов лежал как труп.

Бедные дети! Даже птенца, вывалившегося из гнезда, жалко. Но эти люди не имели человеческого (и даже звериного) сердца!

«Отцовский дом покинул я...»

Мысленно я возвращаюсь к первым часам моей неволи - к тем предвечерним часам в телячьем вагоне. Должна же была я при всем моем оптимизме почуять что-то недоброе?!

Ссылка... Это слово пробуждало много воспоминаний о прочитанном: Радищев, декабристы, Шамиль. Наконец, ссыльно-каторжные. Какое-либо преступление, мятеж, и виновных - обычно после суда и тюрьмы - отправляют в чужие края.

В голове путались обрывки песен: «Отцовский дом покинул я, травой он зарастет...» Нет, это не подходит! Ведь там говорится: «Малютки спросят про отца, расплачется жена...» Дети, жена не совершали преступления. Они остались дома. А здесь?

«Не за пьянство иль буянство и не за ночной разбой

240

стороны родной лишился я... За крестьянский мир честной». Нет, и это не подходит. Зачем было брать тех двух девочек в бальных платьях, с патефоном? Или малыша Недзведского, гостившего у бабушки?

Так что же это за ссылка? Ах, вот! Это, наверное, подойдет - картина Ярошенко «Всюду жизнь»: зарешеченное окно «столыпинского» вагона; белоголовый мальчишка бросает крошки голубям; рядом с ним старик дед, грустно смотрящий на голубей, на внука, на небо. Это крестьяне, которых, как рассаду, вырвали отсюда, чтобы пересадить туда. Из земли - в землю. Со всем их крестьянским скарбом - с коровенкой, с плугом, с конягой.

Я убеждаю себя, что это так. Во всяком случае, похоже, но перед глазами встают вереницы самых разнообразных людей: Зейлик Мальчик, успевший захватить лишь детский ночной горшок; та старуха из Водян, успевшая взять лишь вазон цветущей герани и зажженную лампу; старик еврей, истекающий кровью от геморроя, беременная женщина на сносях, имеющая дюжину полураздетых детей и ни одной рубахи на смену. А те две девочки с патефоном?

И все это множество самых разнообразных людей - мелких служащих, лавочников, гулящих девок и учителей, которых роднило лишь одно: все они не понимали, что это с ними происходит, и плакали с перепугу и отчаяния!

И особенно когда взор падал на эту сбитую из до

241

сок и врезанную в стену трубу, в которую мы, мужчины и женщины, в большинстве знакомые, должны будем на глазах друг у друга отправлять естественные надобности.

Нет! Это было необъяснимо, непонятно и, как все непонятное, пугало.

Бежать? Не бежать?

Случайно я обнаружила, что вторая дверь нашего вагона - противоположная той, через которую нас загоняли, - не заперта снаружи. Я ее легонько толкнула, она поехала в сторону и... передо мной открылась до того знакомая мирная картина, что я просто окаменела. Разум отказывался понять, что все это: белые мазанки деревни Варваровки с садами и огородами, окруженными оградами из камня-плитняка, колодцы с журавлями и деревенское стадо - черяда, затянутое облаком пыли, возвращающееся с выпаса под лопотанье самодельных колоколец-таланок, и даже само солнце, низко стоящее над горизонтом поту сторону Реута, -все это уже не мое, чужое, что скоро все это скроется, и, быть может, навсегда. И старый как мир инстинкт, тот инстинкт, который заставляет зверя, попавшего в ловушку, искать из нее выход, мне сказал: «Беги!»

И в самом деле, почему бы мне не бежать? Охрана не очень строга пока что. Несколько часовых ходят

242

вдоль длиннейшего эшелона, но надежнее часовых -страх. Во-первых, страх за близких. Ведь людей забрали целыми семьями, и побег одного члена семьи неминуемо повлечет за собой репрессии против остальных и даже против тех близких, которые пока что уцелели. А затем страх сам по себе. Страх людей, лишенных имущества, привычной жизни, тех прав, которые казались неотъемлемыми. Страх людей, боящихся, как бы не было хуже.

Вспоминается анекдот: в первые годы «Великой Бескровной» двух интеллигентов ведут на расстрел. Один говорит: «Давай бежим!» Другой ему: «А хуже не будет?»

Я могла бы бежать. Несколько прыжков - и я в камышах речки Реут. Собак не видать. А если они и есть, то в воде след быстро потеряют. Скоро стемнеет. Ночь безлунная. К рассвету я буду в Оргеевских лесах - тех знаменитых Кодрах, где человека найти не легче, чем иголку в стоге сена! Кто из-за меня мог бы пострадать? Друзья от меня отвернулись, и я имела право не считать их друзьями. Ира, слава Богу, далеко. Тетя Катя? Она к этому времени - полуживая и почти совсем слепая - переселилась в лачугу где-то на окраине, и вряд ли кто-либо сочтет ее в ответе за это. Старушка Эмма Яковлевна? Однако проживающий у нее лейтенант удостоверит, что я жила там, где работала: у чужих людей.

Нет, за меня никто отвечать не будет. Так что же

243

помешало мне бежать? Неужели и впрямь интеллигентское рассуждение «как бы хуже не было»? Нет! В безумии своем я считала, что хуже быть не может, а следовательно, будет лучше! Что это - глупость? Или надежда?

Если верить Шиллеру, человек надеется, что он рожден для лучшей доли:

Es ist kein leerer schmeichelnder Wahn,

Erzeugt im Gehirne des Thoren.

Im Herzen kundet es laut sich an:

Zuwasbesserm sindwirgebohren.¹

А когда становится уж очень тяжело, то эта самая надежда говорит:

Die Welt wird alt und wird wiederjung, Doch der Mensch hoft immer Verbesserung!²

Человек надеется на лучшее, исходя из того, что хуже быть не может!

О доверчивость, родная сестра глупости! Пора бы усвоить, что понятие «хуже» - это тот алгебраический «п», к которому всегда можно прибавить единицу! «Надежда - вольности сестра»... Нет, сестра глупости, равно как и доверчивость.


¹ Нет, нет! Не пустым, не безумным мечтам

Мы дух предаем с колыбели,

Недаром твердит сердце вещее нам:

Для высшей мы созданы цели.

Ф. Шиллер, «Надежда»; перевод Л.Фета.

² 3а днями несчастий дни счастья идут,

А люди все лучшего, лучшего ждут.

Ф. Шиллер, там. же.

244

Рассуждать о том, правильно ли я поступила, не воспользовавшись этой возможностью поиграть в «кошки-мышки» в камышах, я могла сколько угодно, но исправить ошибку (если это и было ошибкой, в чем и поныне сомневаюсь) было поздно: утром двери уже были заперты.

И обман бывает гениальным

Днем, как я об этом упоминала, была совершена еще одна ненужная жестокость: разлучили семьи, отделив почти всех мужчин и часть женщин.

Не буду останавливаться на подробных описаниях этой «сортировки»: госпожа Бичер-Стоу сделала это более талантливо, чем сделала бы я. Но тогда, судя по ее описаниям, делалось все это примитивно, прямолинейно.

Tempora mutantur et nos mutamur in illis.¹

Здесь были не негры, в большинстве неграмотные, с младенческих лет знающие, что они - увы! - вещь, кому-то принадлежащая. Мы же привыкли считать себя людьми, свобода и неприкосновенность личности и собственности которых гарантированы Конституцией и охраняются законом.

Надсмотрщики никого не хлестали бичом и не тащили за шиворот; они просто вызывали по заранее составленному списку и успокаивали, улыбаясь,


¹ Времена меняются, и мы меняемся с ними (лат.).

245

встревоженных женщин. Когда же вызванные не вернулись и женщины, почуяв недоброе, заголосили, - им солгали, их обманули.

Признаюсь, что в этом обмане замешана была и я.

- Кто из вас знает и русский и молдавский язык? Нам нужно растолковать женщинам, зачем мы взяли их мужей, - обратился конвоир к «населению» нашего вагона, самого близкого к служебному.

Разумеется, вызвалась я. Разве я знала, что сообщу им ложь?

Много времени потребовалось для того, чтобы окончательно убедиться, что у нас все от начала до конца построено на лжи, ложью питается и порождает лишь обман...

Вот что я должна была сообщать, когда меня водили из вагона в вагон:

- Женщины! Туда, куда вас привезут, ничего не приготовлено для вашего удобства. Мужчины поедут вперед, прибудут раньше и встретят вас на месте.

Это был, разумеется, обман. Но обман гениальный. Он очень облегчил задачу конвоиров: все были готовы покорно и терпеливо ехать туда, где семьи вновь соединятся.

Но мне стало как-то не по себе.

Если это так, то зачем же из нашего вагона взяли двух совсем дряхлых стариков, а нескольких молодых оставили? И зачем взяли женщину, оставив у нас ее троих детей?

246

Во всяком случае, никто больше не видал тех, кого в этот вечер забрали.

А видела я то, что в пути никто не пытался ни бежать, ни сопротивляться, ни даже плакать. Все жили надеждой:

- Приедем и там встретимся с мужьями, сыновьями, отцами. Пусть будет нам тяжело, но мы будем вместе.

С какой радостью кидались все к окнам, к щелям, если наш поезд проезжал мимо толпы людей, которых вели под конвоем!

- Наши мужья! Это они идут нас встречать!

И невдомек было, что это за бараки, для чего эти высокие изгороди из колючей проволоки с вышками по углам. За Уралом мы нередко видели эту картину, полагая, что это бурильные вышки нефтеразведки.

Да, «железный занавес» был герметичен. Хотя, надо признаться, мы сами не хотели за него заглядывать, когда в свое время газеты пытались кое-что растолковать. Каждый верит в то, во что хочется верить! Мы хотели верить, что «там» - суровая, гордая страна, окруженная врагами, которая мужественно преодолевает все препятствия и строит счастье. Сначала -свое, затем - всего человечества.

За год - с 28 июня 1940-го по 13 июня 1941 года -многое пришлось пересмотреть, сделать множество открытий и внести коррективы. А сколько неожиданностей было впереди!

247

Для многих оказалось потрясением, когда по прибытии на место ссылки выяснилось, что никаких мужей там нет.

И дикой выглядела та жестокость, тот цинизм, с которым обращались к женщинам, плачущим, причитающим в отчаянии:

- Где же мой Вася? А где мой Гриша?

- На что тебе именно Вася? Разве Петя хуже? Может, я заменю тебе твоего Васю?

Об этом Бичер-Стоу не писала.

15 июня после тщательной проверки нас еще раз пересчитали и поезд дернулся. Мы не привыкли к езде в товарных вагонах и попадали кто куда. Мы тронулись. В Резине, куда мы прибыли вечером, был мост через Днестр. В 1918 году он был взорван, а теперь с грехом пополам восстановлен. Поезд шел тихо-тихо;

мост скрипел и вздрагивал, от свай расходились концентрические круги...

Из всех вагонов доносились плач и причитания: так голосят обычно по покойникам. Да и неудивительно:

они прощались с родиной, с родной бессарабской землей... В некоторых вагонах затянули прощальную песню:

De се m-ati dus de linda boi? De ce m-ati dus de - acasa?¹


¹ 3ачем на чужбину меня вы отдали? Зачем от плуга меня оторвали?

(молд.)

248

Последние отблески вечерней зари погасли. Наступила ночь...

Поминальник:

во здравие или за упокой?

Наш вагон был предпоследним в эшелоне, последним был служебный. Публика в нашем вагоне была самая пестрая, самого неожиданного состава. По счастью, детей у нас было очень мало: маленьких, кажется, шестеро, да несколько подростков. Моложе 5-6 лет не было. В общем, было нас около сорока человек, но не всех я запомнила. Вот те, кто почему-то запомнился мне. Насколько мне известно, никто из них в Сороки не вернулся.

1. Мейер Барзак, владелец обувного магазина, лет 50-ти. Толстый, рыхлый, дряблый. С ним семья: жена, еще более рыхлая еврейка, больная диабетом, и дети: Лева лет 14-ти и Бейла 8 лет. И мать 92-х лет.

2. Даниил Барзак, младший брат Мейера, владелец трактира. С ним жена-красавица и сын лет шести.

3. Зейлик Мальчик, владелец кондитерского лареч-ка.

4. Еврейская чета (лавочники) с шустрым мальчишкой лет шести-семи, очень беспокойным, интересовавшимся, можно ли повстречать в тайге (тайге, как он говорил) тигра?

249

На этом кончается перечень представителей городской торговли. Теперь - деревенские лавочники.

5. Старая ворчливая баба-молдаванка с сыном-трактирщиком.

6. Молодая красавица, вышедшая замуж за богатого лавочника, которого забрали, с сыном лет шести. Она не могла себе простить: вышла за старика в расчете на наследство, а угодила в ссылку!

Из числа мелких служащих, так называемых чиновников, запомнила следующих:

7. Цую - обжора и весельчак с очень симпатичной женою и девочками 8 и 12-ти лет - милыми, воспитанными.

8. Анна Михайловна Мунтян с сыном-студентом Лотарем Гершельманом. Учительница. Это были самые симпатичные, культурные люди.

9. Слоновская - учительница начальной школы с сыном Миней, студентом.

10. Кузина Лотаря с матерью. Очень хорошенькая девушка-выпускница. В дороге она очень болела, так как не могла испражняться на глазах у всех, особенно Лотаря, который ухаживал за ней еще в Сороках.

Больше всего было крестьян, мне незнакомых.

11. Молдаванка с двумя сыновьями и дочерью. Овцеводы. Это она так растерялась, что взяла с собой... вазон с геранью, а дочь - зажженную лампу.

12. Юноша молдаванин с матерью.

13. Попадья Елена Лупушор.

250

Были и представители «свободной профессии».

14. Две молоденькие проститутки из Сорок. Профессионалки, но умеющие держаться прилично. Сестры.

15. Проститутка из Бельц. Очень бесстыдная. Она вскоре перебралась в служебный вагон «уборщицей».

16. Крышталюк, проститутка более высокого класса, содержанка Иванченко, совладельца большой мельницы, но спившегося и опустившегося.

Было еще немало всякого люду, главным образом женщин, чьих мужей забрали во Флорештах, но разве в таком калейдоскопе разберешься?! Общим было одно: они плакали и были удручены постигшей их судьбою.

К чему я их вспоминаю? Да право же, ни к чему. Просто, насколько мне известно, в своей родной город не вернулся никто.

Что я знаю о них? Не очень много. Зейлик повесился. Иванченко вскоре умер. Сестры-проститутки - обе, вместе - попали в тюрьму.

Через 8 месяцев я бежала из ссылки и потеряла их из виду.

Размышления и сомнения

Медленно движется наш поезд. Мы едем... Нет, я неправильно выразилась: нас везут. И везут неизвестно куда. Везут, как нечто ворованное, что надо

251

скрывать от людей: наш эшелон останавливают на разъездах, и во всяком случае так, чтобы не знали, где мы. Но теперь у меня много, очень много времени для размышлений.

Вот через несколько дней сравняется год, как я под советским владычеством. Отчего же я так еще плохо разбираюсь в сущности этого режима? Отчего встает вопрос: за что? Отчего приходишь к выводу, что опять что-то не так? Отчего, слушая радио (главным образом Москву), читая книги (преимущественно изданные в Европе), газеты (и советские, и просоветские, и антисоветские), представляешь какую-то определенную картину, которая потом оказывается абсолютно не соответствующей действительности?

Оттого ли, что СССР - это Россия, а Россия - это моя родина, а родина - это мать... Каждому хочется видеть свою мать доброй, умной, справедливой. Хочется доверчиво идти туда, куда тебя ведет твоя мать. И вдруг она оказывается вурдалаком и ведет тебя в трясину!

Нет, этого быть не может! Этому я не хочу верить! И опять мысли. И опять сомнения.

«Дети - наше богатство». А перед глазами картина: на полу вагона в луже крови и окровавленных тряпках - роженица. В кровавом студне барахтается новорожденная девочка. Заниматься ребенком некогда: пуповина кое-как перевязана. Из матери кровь так и хлещет. Искусанные губы - белые... И ря-

252

дом 12 детей. Дети этой умирающей женщины. Их везут в ссылку. Куда? Зачем? За что?

Гнусный обман раскрылся, когда мы прибыли в Молчанове на Оби, откуда нас должны были распределить: тех, кто посильней, и одиноких должны были повезти дальше, на север; остальных - распределить по близлежащим лесным колхозам. Тут обман раскрылся во всем его цинизме.

Нужно иметь каменное сердца, чтобы смеяться, видя, как рыдают жены, как заламывают руки матери... А они - те, кто освободил нас из-под гнета помещиков и капиталистов, - смотрели на них, хохотали и отпускали похабные шутки.

Я разожгла в сторонке небольшой костерок, чтоб в его дыму спасаться от «проклятья нарымской тайги» - комаров. Мысли мои были безрадостны. Глядя на рыдающих женщин, я повторяла: «Слава Богу, что маму я отправила за границу!..»

«Гений и злодейство - две вещи несовместные». Так утверждал Моцарт, если верить Пушкину. Но мне снова приходит на ум, как гениально было задумано и осуществлено «злодейство», когда и без того обездоленных, ни в чем не повинных людей разлучили.

Сперва перекличка по списку: всех согнали в одну половину вагона и по алфавиту вызывали на другую половину. Значит, все налицо. После этого стали опять вызывать, но уже не по алфавиту. А когда таким образом отобрали 12 мужчин и одну женщину,

253

их вывели и дверь заперли.

Вопли отчаяния женщин, плач детей... Но этого мало. Всем оставшимся объявили, что «мужья ваши поехали вперед, чтобы все для вас приготовить, и там вас встретят...» Разве не гениально? Не будут пытаться скрыться, отстать от эшелона. Напротив! Женщины рвутся, чтобы поскорее вновь оказаться пусть и на чужбине, но в своей семье.

Что-то здесь не так!

В ту ночь - первую ночь в пути - я не могла уснуть. Мысли толпились в голове, я старалась разобраться в событиях трех последних дней - осмыслить, понять... Одно было ясно: что-то здесь не так! Но как я была далека от мысли, что еще долгие годы мне придется натыкаться на это «не так!» Во всех самых неожиданных аспектах. И даже теперь, когда я, старая и больная, растеряла все свои яркие перышки идеализма и доверчивости (притом нередко - с кусками живого мяса); когда я испытала все виды несправедливости и разочарования, мне все еще кажется, будто есть много неожиданного, что даст злой силе возможность лягнуть туда, где побольнее!

Что я могу сказать о самом путешествии? Что это был кошмар? Нет! Как раз нам, в нашем последнем, не таком перенаселенном вагоне, было не так уж плохо. К счастью, у нас было не так уж много детей, к тому же

254

совсем не было грудных. И больных немного: припадочный мальчик 11 лет - эпилептик. Одна старуха с тяжелым гастроэнтероколитом. И девочка-старшеклассница, кажется, ее звали Музой. Она была очень хорошенькой, вся сорокская молодежь была от нее без ума, и двое ее ухажеров - Лотарь и Минька - ехали в этом вагоне. Ей было до того стыдно в присутствии всех знакомых мужчин, особенно ее кавалеров, испражняться в деревянную трубу, что у нее получилось что-то вроде спастического паралича сфинктера.

О люди! Те из вас, которые знают, что такое стыд -жгучий, горький, мучительный стыд, - вы поймете, как это невыносимо мучительно! В России ко многому относятся по-иному: в школе принято всей толпой идти в уборную; в бане женщины всех возрастов находятся вместе голышом; наконец, очень большое количество людей побывало в тюрьмах, где стыд совсем утрачивается. Даже медосмотры проводятся без учета какой-либо стыдливости! Но у нас в Бессарабии, где голышом мать никогда не покажется дочери, а отец - сыну, даже увидеть в зеркале собственное отражение считалось бесстыдством.

А тут приходится на глазах у знакомых оправляться! Пусть от стыда не умирают, но трудно передать словами, как это мучительно! Мы отгораживали эту трубу кто шалью, кто простыней. Постепенно мы хоть и со слезами стыда, но привыкли, а эта бедняжка Муза чуть не погибла.

255

А голод, жажда, духота, усталость? Все это, само собой, постоянно сопровождало нас, но это легче было переносить!

Люди, так резко, неожиданно и жестоко вырванные из привычной, родной обстановки, на первых порах чувства голода не испытывают - для этого они слишком морально угнетенные, пришибленные. Они просто не могут есть. Это состояние я перенесла год тому назад, когда нас с мамой выгнали из дому. Я как будто не отчаивалась и духом не падала и уже работала на ферме (притом здорово работала!), но целую неделю ну просто в рот ничего не брала! Так получилось почти со всеми, кто ехал в нашем вагоне.

Когда нам, раз в день обычно, приносили какую-то еду, чаще всего похлебку с какой-нибудь крупой, никто не хотел есть! Ее ели только трое: парень, страдавший малярией, его мать и я. И нам вполне хватало. Давали нам и хлеб, хоть и очень нерегулярно. По несколько булок. Мы сами его разделяли на всех. Многие и сами не ели, и сушить сухари не догадались (хоть я и указывала, но безуспешно), а затем выбрасывали зацветший хлеб! Эти горожане еще не знали истинной цены хлеба.

Ну а жажда? Ее мы испытали значительно позже. На первых порах ведра воды нам хватало. Да и после чего пить, если почти никто не ел? Кроме того, вначале погода была прохладной. С духотой мы столкнулись позже.

256

Что же касается усталости, то многие мучились оттого, что в тесноте нельзя было вытянуться как следует. Да и не все могли с непривычки спать на полу, в телячьем вагоне без рессор трясло и швыряло из стороны в сторону. Я же спала как убитая! Если бы у меня было хоть малейшее предчувствие того, что меня в дальнейшем ожидает, пожалуй, и я потеряла бы сон!

В неведомую даль

Нас везли как своего рода контрабанду. Нам просовывали в дверь то ведро похлебки, то ведро воды, то вытряхивали из торбы хлеб. На вопросы не отвечали, просьбы и жалобы не выслушивали. Даже просьбу о медицинской помощи.

Население нашего вагона было пестрое, по преимуществу не слишком интеллигентное: главным образом мелкие лавочники, чиновники и крестьяне. Преобладали крестьяне. Из интеллигенции - семья Мунтян. Из дворянства - я. Были три профессиональных проститутки.

Характерный эпизод. Одна из них вела себя безобразно: сквернословила, похабничала. К ней повадились ходить «в гости» конвоиры. Однажды, когда к нам на поверку зашел начальник эшелона, я к нему обратилась с просьбой прекратить это безобразие, ведь у нас здесь дети.

257

Ответил он мне - слово в слово - следующее:

- Да, я понимаю: ей обидно, что ее вроде приравняли к вам, бывшей помещице. Но что поделаешь? Приходится ей терпеть ваше общество!

Итак, нас везли... И никто в нашем вагоне не мог себе представить, куда же это нас везут? И через какие места? Однако постепенно я начала ориентироваться: то прочту название, то услышу. И на стене куском опоки ¹ вычертила что-то вроде карты.

Название «Первомайски мне ничего не сказало. Зато Кременчуг сразу поставил все на место. Так вот он, Днепр, который «чуден при тихой погоде»! Впечатления он на меня не произвел, как впоследствии и Волга. Должно быть, для того, чтобы оценить красоту, надо ее наблюдать не из узенького окошка телячьего вагона!

Сам Кременчуг, во всяком случае та его часть, через которую нас везли, произвел удручающее впечатление! Мы привыкли, что дома, даже самые убогие, были чисто побелены, окна застеклены, чисто промыты и покрашены. А то, что мы видели, было грязно, обшарпано: будто черт метлой пригладил и граблями причесал! Вместо стекол то куски фанеры, картона, то просто тряпье.

Дальше - хуже.

Украина, прекрасная Украина с вишневыми садоч-ками, белыми мазанками, где ты?! Встречались дерев-


¹ камень, меловой известняк.

258

ни, где половина домов была заколочена. Были и какие-то полуземлянки, крытые дерном или соломой. Садиков с вишнями, подсолнухами, мальвами что-то очень мало. А поля! Большие, безбрежные... Только никак не понять, чем засеяны: пшеницей? сурепкой? осотом? А огрехи¹ на поворотах? Куда смотрят агрономы? Нет! Богатая Украина выглядела далеко не нарядно.

Но вот и Полтава. Сады. Много садов. Сразу чем-то пахнуло родным - напомнило Бессарабию. Но отчего они в таком ужасном состоянии? Сухие ветви, даже целые деревья. Неокопанные, неухоженные. Нам это казалось совсем непонятным, необъяснимым. Не так представляли мы себе колхозный строй!

Харьков. Сразу видно - промышленный центр: сколько железнодорожных путей! Какое огромное паровозное кладбище! И трубы. Целый лес труб. Боже мой! Сколько дыма, копоти, грязи! Просто невероятно!

Затем Воронеж, Тамбов, Пенза...

И вот мы приближаемся к Волге. Сызрань, станция «Батраки», и наш поезд на мосту через Волгу - на том самом мосту, в строительстве которого принимал участие и мой дед, полковник Антон Антонович Кер-сновский. Не думал он, что его внучку повезут через него в телячьем вагоне!


¹ Пропущенные или плохо обработанные места в поле при пахоте.

259

А о чем думала я, когда переезжала через эту реку, бывшую не раз трудно преодолимым рубежом для азиатских народов, рвавшихся в Европу? Думала я о том, что и для меня это будет нешуточным препятствием. И мысленно прикидывала, смогу ли ее переплыть при помощи пучков камыша? Вода с высоты моста казалась очень синей, какой-то выпуклой и неподвижной. Я знала, что граница Европы и Азии пролегает значительно дальше, по Уралу, но именно теперь, переезжая через Волгу, стало как-то особенно ясно, что Европа и все, что с детства привычно, остается позади.

Мама! Папа завещал мне никогда тебя не покидать... Ты говорила: «Tu es mon baton de vieillesse».¹ Атеперь ты одна, в чужой стране. И ты, Ира! Мой Ирусь, мой «сынку»! Мы были неразлучны. Но как хорошо, что тебя здесь нет! Ты сделала ошибку, выйдя замуж, но может быть, это спасло тебя от судьбы, подобной моей?

Увижу ли я вас, родные мои?!

«В воздухе пахнет грозой»

Думай не думай, а время бежит. Под колеса бесконечной вереницей ложатся километры; мимо проносятся города. Вот Куйбышев. Город похож на огромную деревню из одно- и двухэтажных изб, черных, грязных. Поражает отсутствие деревьев, садов, ук-


¹ Ты моя опора в старости (фр.).

260

рашений. Мусор, трубы, грязь и дым.

Уфа! Там впервые меня под конвоем повели за кипятком. Дул сильный ветер и гнал целые тучи рыжей пыли. Пыль была повсюду - хрустела на зубах и резала глаза. Вот тут-то, на перегоне Уфа-Челябинск, произошла какая-то перемена по отношению к нам наших конвоиров: появилась сугубая враждебность, сменившая прежнее насмешливое отношение.

- Они стали злые, как осы, - сказал кто-то из нас. Мы были отрезаны от всего, что было за стенами нашего телячьего вагона, но чувствовали - что-то нависло над нами: в воздухе пахнет грозой. В чем же дело? Обрывки фраз, произнесенных нашими конвоирами, заставляли призадуматься:

- Ну, теперь прощай, отпуск!

- И на увольнение нечего рассчитывать!

- Балда ты! Отпуск! Увольнение! Это все пустяки! Тут не тем пахнет...

А в самом деле - чем же?

В том месте, где мы перевалили через Урал, ничто не напоминало того, что принято называть «горами», скорее - пологие холмы, поросшие лесом. И почему-то запомнилась такая картина: возле самого полотна группа скал; на самой из них высокой - козел на фоне заката. Ей-Богу, он смеялся, тряся бородой!

С тех пор при слове «Урал» мне вспоминается этот козел. Может быть, оттого, что я ему завидовала? Ведь он был свободен.

261

Взбираясь на перевал, поезд полз медленно-медленно, и так заманчиво выглядели леса, тянувшиеся до самого горизонта и подходившие вплотную к железнодорожной насыпи!

Ночью был переполох. Мы долго стояли в лесу. Кто-то ходил. Грохотали отворяемые двери, заходили и к нам. Пересчитывали. Говорят, что из одного вагона кто-то бежал, разобрав пол. Все население этого вагона было наказано за то, что не помешало побегу.

Обелиск «Европа-Азия»

Не помню, кто первый вспомнил, что где-то здесь проходит та невидимая черта, что отделяет Европу от Азии... Как будто вот уже почти год с того дня, как та самая Азия шагнула через Днестр к нам в Европу? И все же сердце дрогнуло, когда мимо промелькнул обелиск - простой каменный обелиск. Ту сторону, на которой стоит надпись «Европа» и расстояние до Москвы, я не успела разглядеть, зато долго глядела вслед убегающему вдаль обелиску с надписью «Азия» и «8000 километров», не успела заметить до чего.

Поезд дугой огибал обелиск, и еще долго смотрела я туда, где исчезала Европа.

В Челябинске мы были ночью, но нас решили накормить, так как в Уфе нам ничего, кроме воды, не дали. Вопреки обыкновению, нам не принесли еду в вагон, а вызвали желающего сходить с конвоиром за

262

баландой. Пошли я и Цую. Пока мы ожидали, к нам подошел какой-то рабочий.

- Откуда этот эшелон? Кто вы? За что вас? Он не успел закончить своего вопроса, как конвоир грубо его оттолкнул со словами:

- Проходи! Не дозволено!

Рабочий зло плюнул, отошел на несколько шагов и громко крикнул:

- Недолго вам баб и детей с винтовкой гонять! Скоро вас самих в такие вагоны погрузят! Недолго уже...

И он скрылся в темноте. Что он имел в виду?! Было 18 июня 1941 года.

Запомнились разные мелочи. Например, когда со станции Флорешты тронулся наш эшелон и бабы завыли, запричитали, то в одном из вагонов запели хором школьники - и очень хорошо они пели! Но не какую-нибудь молдавскую песню о расставании (таких у молдаван очень много), а «Сулико». И всюду, где бы мы ни останавливались, Гужа, лесничий и товарищ зимних охот-облав моего отца, играл на своем кларнете очень печальную песню-жалобу:

De се m-аti dus de linga boi?¹

На запад, на запад!

А наш поезд продолжал свой путь на восток. Однако, чем дальше продвигался наш поезд, тем чаще при-

3ачем на чужбину меня вы отдали? (молд.)


¹ Ты моя опора в старости (фр.).

263

ходилось нам подолгу стоять на полустанках или разъездах, на запасных путях. Долго мы так стояли. И -ждали. Чего? Кого? Все реже, все хуже нас кормили. Иногда казалось, что о нас попросту забыли и сами не знают, зачем и куда нас везут? Зато все чаще проносились мимо нас воинские эшелоны: теплушки с солдатами, платформы с военной техникой, укрытые брезентом, с часовыми. И все это с песнями, под звуки гармошки, мчалось навстречу нам - на запад!

Вторая декада июня 1941 года подходила к концу. Один день мне особенно запомнился. Было это где-то между Петропавловском и Омском. Жаркий июньский день. Кругом бескрайняя равнина, усеянная мелкими озерцами и березовыми перелесками. Жара ужасная, невыносимая! Не наша бессарабская сухая жара, а влажная, липкая. Как в паровой бане!

Железная крыша вагона раскалилась, как духовка. Двери заперты. Два узких оконца выходят на юг, и кажется, что сквозь них в вагон льет не воздух, а что-то густое, удушающее. Единственное облегчение - это лечь на пол и подышать в щелку на полу. Воняет мочой и экскрементами, но все же воздух попрохладней. Мы по очереди ложились «подышать» в щелку.

О еде никто не думал, хотя нас в последнее время все чаще забывали покормить. Зато жажда... Боже мой! Этого описать нельзя. Это надо испытать!

А кругом вода!

Весь луг до самого горизонта усеян озерцами, и эти

264

озера будто усеяны какими-то темными точками. Что это такое? Неужели... Перевожу взгляд на озеро, расположенное неподалеку и подходящее к самой железнодорожной насыпи. И все становится ясно.

О том, что в Африке бегемоты в самую жару забираются в реку, я слышала, но чтобы подобным образом поступали коровы - этого я не знала! Но это так. Да, это коровы! Они входят в воду и погружаются в нее настолько, что на поверхности виднеются лишь ноздри. И - рога. Даже уши, которые каждое животное бережет от попадания в них воды, - находятся подводой.

Нет, это не жара заставляет их нырять! Я вспоминаю: бич Сибири - это гнус: комары, мошка, всякие мухи, оводы, слепни. Одним словом, все то, что известно под общим, собирательным именем (и вполне заслуженным) - гнус.

Но в озере купались не одни коровы. Наши конвоиры, кроме, разумеется, тех, кто был на посту, резвились в воде, как дельфины: голые тела, хохот, брызги. А тут рядом, в соседнем вагоне, женщина, которая родила во Флорештах, высунувшись из окна (в их вагоне окна были, как в четвертом классе, а не как в товарных), монотонным голосом обращается с одной и той же просьбой ко всем военным, проходящим мимо. Она просит воду. Воду для того, чтобы выкупать ребенка и простирнуть пеленки.

В голосе ее отчаяние и вместе с тем покорность.

265

Снова и снова обращается она к часовому. Никакого внимания! Да это и неудивительно: она говорит по-молдавски, хотя и указывает на ведро.

Хочу верить, что он ее просто не понимает.

Вот он поравнялся с нашим вагоном.

- Товарищ боец! - обращаюсь я к нему. - Эта женщина родила в поезде. И вот пошла уже вторая неделя, а ребенок не купаный и пеленки не стираны. Распорядитесь, чтобы ей разрешили постирать тряпки, а то ребенок заживо гниет!

Никакого внимания. Будто и не слышит. Дожидаюсь, когда начальник эшелона проходит вдоль поезда и повторяю просьбу, заклиная его проявить человечность и не губить неповинного младенца.

- Это не ваше дело! И не суйтесь со своими советами!

Кровь ударила мне в лицо. Что-то сжало виски.

- Ребята! - крикнула я. - Поможем этой женщине и ее ребенку. Василика, Ионел, станьте у дверей и как только я скажу gata (готово), нажмите, чтобы она откатилась, а вы, Данилуца, держите меня за ноги, чтобы я не вывалилась, а когда я крикну «тащи», тогда и тащите.

Затем, высунувшись из окошка, я обратилась к женщине из соседнего вагона:

- Gateste caldarea: acus itе dau ара!¹


¹ Приготовь ведро: сейчас подам тебе воду (молд.).

266

Вооружившись поповским зонтиком полотняным, с большим крючком, (его дала попадья доамна¹ Греку), я нырнула в окошко. Оно было очень узким. К счастью, я хорошо натренировалась дома, где было такое же узкое окошечко.

Все прошло как нельзя лучше: крючком зонтика я подхватила засов, выдернула его и крикнула: «Gata!» Дверь, поскрипывая колесиком, поползла. Я выпрыгнула. Солнце ослепило меня, и от вольного воздуха дух захватило. Прыжок - и я у соседнего вагона. Хватаю ведро и в три прыжка я уже у воды, зачерпнула ведром и, расплескивая воду, карабкаюсь вверх по насыпи.

Боже мой! Вот переполох поднялся! Из озера выскакивают купальщики и голышом бегут ко мне. Но дудки! Я уже у вагона, вытягиваясь на цыпочках, подаю ведро с водой, проливая почти половину в свои рукава.

От головы поезда несется начальник эшелона и орет:

- Товарищ Соколов! Почему не стреляете? Конвоир, бегущий с другого конца эшелона, в тон ему кричит:

- А вы сами, товарищ старший лейтенант, почему не стреляете?

Я стою, скрестив руки. Не стоит возвращаться в свой вагон. Зачем навлекать неприятности на това-


¹ госпожа (молд.).

267

рищей? С двух сторон меня хватают за руки и с проворством, достойным лучшего применения, надевают наручники. Так, не доезжая Омска, я впервые познакомилась с тем, что всегда считалось символом жандармского произвола: наручниками! Впрочем, это еще был самый безобидный вид произвола.

Надев наручники, меня засунули в какой-то железный шкаф с коленчатой вентиляционной трубой, находящийся в последнем, служебном вагоне.

- До прибытия на место будешь в карцере!

Ага! Значит, это и есть карцер? Что ж, тесновато. Но вентилируется неплохо. Даже приятно. А чтобы скоротать время, можно петь. Репертуар у меня богатый. И голос был неплохой. Можно отвести душу! Откровенно говоря, мои вечно вздыхающие товарищи по несчастью успели здорово мне надоесть, и я решила насладиться этим одиночеством. Вот только наручники... Чертовски неприятно, когда запястья прижаты вплотную одно к другому. Я и золотой браслет, подарок бабушки, никогда не носила за его сходство с кандалами.

Часа через два я уже добралась до украинских песен и старательно выводила:

Казал козак насыпаты высоку могылу,

Казал козак посадыты в головах калыну.

Дверь отворилась и меня вывели пред светлые очи начальника эшелона.

268

- Ну что, Керсновская, будете и впредь проявлять неподчинение?

- Обязательно! Обещаю всегда помогать тем, над кем вы издеваетесь!

Наручники, однако, с меня сняли, и я вернулась в свой вагон. Единственный результат заключался в том, что впоследствии на меня обращали сугубое внимание и на остановках и пересадках слышен был в первую очередь вопрос:

- Керсновская? Где Керсновская?

Будто бы эта Керсновская была если и не пуп земли, то уж по меньшей мере пуп эшелона!

Голос Левитана

Война... В этом страшном слове нет ни одной свистящей, шипящей или рокочущей буквы.

Но слово это - жуткое, роковое.

Серый, мутный рассвет едва пробивался сквозь сетку мелкого дождя. Наш эшелон стоял возле какой-то захудалой станции. Вернее, не доезжая станции.

В вагоне все еще спали, прижимаясь друг к другу и кутаясь кто во что мог, так как было прохладно. Меня разбудил холод - я укрыла своим одеялом заболевшую девочку. Что ж, если уж нельзя спать, то хоть подышу свежим воздухом!

Боже, до чего же вид из окошка кажется унылым!

269

Кругом все пахнет мочой, фенолом, паровозным дымом и псиной! Хоть бы поезд тронулся! На ходу, может быть, и усну?

Откуда-то со стороны вокзала слышен хриплый лай громкоговорителя. Сперва я не вслушивалась: слишком далеко, все равно не разобрать! Затем обратила внимание: голос Левитана. Это первоклассный диктор, его всегда слушать приятно!

Мысль бродит далеко: вспоминаю, как там, в далеком Цепилове, мы часто слышали его голос. Но сегодня он как-то особенно торжественно скандирует, и я понимаю, что он передает речь Молотова.

Вдруг меня словно током дернуло! Я ударилась об оконную раму. Кругом все поплыло. Исчез запах фенола. Исчез дождь. Лишь голос Левитана рокотал, как гром.

Немцы на нас напали! Война...

Я не помню, кому и что говорила. Помню лишь, что меньше чем через минуту все были на ногах. Кто-то - кажется, Мейер Барзак - по-молдавски кричал соседнему вагону; те - дальше, и вскоре никто ничего не мог больше понять, так как над всем эшелоном поднялся такой галдеж, как от вороньей стаи!

Но Боже мой! Неужели я ослышалась? В этом галдеже я слышу радость! Торжество!

Было это на станции «Чик» под Новосибирском.

270

Свобода, Равенство, Братство в «бесклассовом» государстве

Странные мысли бродили у меня в голове. Мне кажется, что слова «Родина в опасности» могут и должны иметь лишь один результат: все внутренние разногласия должны быть забыты. Нужно одно: прежде всего победа. Любой ценой, любой жертвой!

Теперь кажется даже невероятным, что я могла быть до такой степени наивной. Мне казалось, что перед лицом народного бедствия мы все равны и классовый антагонизм должен замолкнуть. Я еще не знала, что в Советском Союзе все население разделено на огромное количество классов и каст, враждебных друг другу. Я еще не знала, что есть партийцы высшего сорта - авгуры; что есть партийные руководители, которые обязаны притеснять всех стоящих ниже, будучи сами использованы как исполнители партийных директив: у них нет своей воли, но есть власть. Значительно позже я выяснила, что есть еще одна разновидность партийных: это те, у которых нет ни воли, ни власти, но есть партбилет. Они нужны в роли барана-предателя. Как известно, бараны покорно следуют за тем бараном, который идет впереди. Бараны, как, впрочем, любое животное, пригнанное на бойню, чуют недоброе, и заставить их пойти в цех убоя порой почти невозможно! Тут-то и нужен специальный баран, приученный

271

подчиняться руководству. Изо дня в день входит он в цех убоя, и все обреченное стадо покорно следует за ним.

Впрочем, полного сходства в поведении барана обычного и партийного нет: партийный отлично знает, что, когда от него потребуют на собрании выступить с почином - безразлично, потребует ли он увеличения производственной нормы, снижения оплаты или послужит примером сознательности, попросившись в отстающую бригаду, - все это делается для того, чтобы стадо без ропота поддержало инициативу, то есть пошло, не рассуждая, за партийным бараном.

И есть еще стадо - беспартийные. Но и эти неодинаковы. Есть беспартийные - лоцманы, сопровождающие акул; есть беспартийные - роботы и беспартийные - слякоть. Ни те, ни другие не имеют права думать, но первых выдвигают, а иногда и принимают в партию.

В ссылке, в Сибири, я наблюдала еще подразделение: вольные - это коренные сибиряки, потомки прежних каторжников; затем лишенцы, то есть те, кто был сюда сослан по воле Сталина и по указу Калинина; наконец, есть дети лишенцев. Это те, которые имеют надежду быть восстановленными.

Постепенно, ценой дорого обошедшихся мне уроков, начала я разбираться во всех этих оттенках нашего «бесклассового» общества.

272

А о том, на какие классы подразделяются те, кто находится в неволе, сколько видов и подвидов встречается у бытовиков и политических и какие нюансы отличают просто пятьдесят восьмую от спецлагеря и КТР, которые, в свою очередь, подразделяются на несколько категорий, - об этом в свое время. Поистине, в те годы вся страна была сплошная тюрьма, где нельзя было разобраться, где палачи, где жертвы и где будущие палачи и будущие жертвы.

Говорят, в этом повинен культ личности Сталина. Quilosa?¹


¹ Кто знает? (лат.)

Под стук колес надежды

272

Под стук колес надежды

Нет смысла день за днем описывать все наши мытарства! Достаточно несколькими штрихами набросать наиболее запомнившиеся «этапы крестного пути».

Отчего-то мне казалось, что дальше Новосибирска нас не повезут. В Новосибирске наш эшелон долго катали с одного пути на другой. Как все надеялись, что нас повезут обратно! Да что надеялись - верили!!! Всегда веришь тому, чего очень хочется.

Но вот мы опять едем. Смотрю на звезды. Куда, на запад? Нет, как будто на юг?

Наступило утро. Все спрашивают, просыпаясь:

- Скоро ли мы увидим обелиск «Азия-Европа»?

273

Приходится их разочаровывать: поезд идет на восток. Но это не Транссибирский двухколейный путь, а какая-то другая, новая ветка.

Как жаль, что я никогда не интересовалась географией Сибири! Все пристают ко мне с расспросами. Ведь я единственный образованный пассажир. Но что могу я сказать? Только то, что вижу: возделанные поля, менее убогие деревни. Навстречу поезда, груженные углем; обгоняют нас платформы с лесом. Отчего не наоборот? Значит, везут нас туда, где шахты. Мы все, и я особенно, в ужасе.

Дураки! Болваны! Идиоты! Попади мы в промышленный район, было бы куда лучше! Но как нам было об этом догадаться?

Наконец я ориентируюсь: мы проезжаем Ленинск и направляемся в сторону Сталинска. Опять двухколейный путь; кругом шахты, поселки... Это и есть Кузбасс? Да, это Кузбасс. Но здесь мы не останавливаемся. Минули Сталинск. Едем дальше на юг.

Горная Шория

Опять одноколейка. Кругом все выглядит по-новому. Кончилась степь. Пошли холмы. Затем крутые сопки. С трудом, пыхтя, тянет в гору паровоз длиннейший эшелон.

Приехали! Мы в Кузедееве.

Рыжие сопки. Темный хвойный лес. Ель, сосна,

274

пихта, береза. Красивая - вся в водоворотах и порогах - река Кондома. Говорят, следующая станция - Тельбес, золотые прииски. Там кончается железная дорога. Вообще-то линия до Таштагола, но туда поезда не ходят. Хочется верить, что близко граница. Что, Алтайские горы? Ничего, можно осилить! А дальше? Монголия? Это что, заграница? Или еще наше? Ничего! За Монголией - Китай. Почему бы не рискнуть?

Безумью смелых пою я песню!

Увы! Моя песенка будет спета... Но не здесь. И не сейчас.

Скажу откровенно, Кузедеево мне понравилось. В полном смысле слова медвежий угол. Больше того, заповедник XVIH-гo, а то, пожалуй, и XVII века.

Но тут колхозы, советская власть. В чем это проявляется? В наличии тяжелого, громоздкого управленческого аппарата, пришибленности и полной инертности крестьянства, организованного голода.

Но об этом после. А пока что нас поместили в пионерском лагере. Крохотные деревянные домики, в которые надо входить, согнувшись в три погибели. Вековые сосны. Дальше ели вдоль Кондомы. Смородина, малина, - правда, лишь голые кусты. Но как все приятно пахнет! Какая красота! Какой простор! Это было последнее радостное человеческое ощущение, после которого потянулись долгие годы страдания, унижения и множества открытий.

275

Бенжареп - второй

Всего несколько часов наслаждались мы жизнью на пионерской даче. Нас разделили на группы и развезли по соседним колхозам.

Я попала в Бенжареп - второй.

Болотистая местность. Сопки - амфитеатром. Внезапно несколько домиков, крытых тесом, на очень высоком бревенчатом фундаменте. Кругом вода. Лужи, покрытые красноватым налетом. Плесень? Нет. Клопы! Первое, что бросается в глаза, это отсутствие людей рабочего возраста. Видны только древние деды в лаптях, гречушниках и посконных рубахах. Есть и детишки, какие-то неухоженные, все в болячках. Ни скотины, ни птицы, ни даже собак! Зато клопы, клопы, клопы! Все кишит ими. Стены просто шевелятся!

Надо приступать к работе - косить сено. Трава высокая, сочная. Всюду мочажины: под ногами хлюпает. Есть и хлеб - пшеница. Но на нее плохая надежда. Из центра прислали семена пшеницы, но они оказались для местного, очень влажного климата неподходящими: вымахала она метра на полтора-два ввысь, но колоса не дала и полегла. Кого-то за это расстреляли, но на урожай пшеницы это не повлияло. Следовало бы ее, не теряя времени, убрать на сено или на силос! Но без директивы сверху никто не решается проявить инициативу. Поэтому и косим

276

на полянах траву и бурьян, который тут же и гниет. Косы для нас непривычные - короткие литовки. Нечем их направить: нет ни бабок, ни молотков, ни тем более брусков. Не работа, а горе!

Впервые пришлось столкнуться с характерной для колхоза бесхозяйственностью. С организованным голодом. И также с тупой покорностью.

Хлеба нам не полагалось. Выдали немного заплесневелого пшена. В чем его варить?

Со мной была женщина из деревни Вадяны. У нее трое сыновей и дочь в возрасте от 14 до 19 лет. Когда еще в Бессарабии 13 июня ее и детей, разбудив среди ночи, угнали в ссылку, они так растерялись, что взяли с собой зажженную лампу и вазон герани.

Предполагалось, что в Бенжарепе - втором после сенокоса мы организуем овцеводство на бессарабский лад, чтобы доить овец и изготавливать брынзу. Все это осталось в стадии проекта. Нас в спешном порядке вновь собрали в Кузедеево, посадили в вагоны...

Куда на этот раз нас повезут?

Надежда юношей питает...

На сей раз не надо было подгонять. Можно было и не запирать двери вагонов. Отпала необходимость в проверках. Ведь все были уверены, что мы едем домой. Признаюсь, вопреки всякой логике поверила и я. Ведь так хотелось этому верить!

277

Разум говорил совсем другое. Там - война... Кто же станет возвращать ссыльных на фронт? Особенно женщин и детей. Даже если перед лицом такой угрозы, как война, мозги наших притеснителей просветлели, то при всем желании они не могли катать наши эшелоны по путям, которые были нужны для перевозки войск. Кроме того, непреложная истина гласит, что страх усугубляет жестокость; если еще до начала войны с нами обошлись так варварски жестоко, то на что можно было рассчитывать тогда, когда война уже началась? Естественно, лишь на усугубление жестокостей.

Но все так хотели надеяться...

Паспорт

Как я у же говорила, я отправилась в ссылку уже после того, как ссыльных вывезли из Сорок. И получилось так, что при мне сохранился паспорт.

В Кузедееве некий майор Медведев обратился к нам с речью о желании нам всяческого благополучия. И добавил:

- Если у кого-либо из вас сохранился паспорт, то покажите его мне. Я его не отберу, хочу только посмотреть. Я его верну, обещаю.

Я шагнула вперед и протянула ему мой паспорт. Он его и по сегодняшний день рассматривает!

-Домнишора ¹ Керсновская! Ну как можно быть та -


¹ барышня (молд.).

278

кой доверчивой? Ай-яй-яй! Кому вы поверили? - встретили меня, укоризненно покачивая головой, мои товарищи по несчастью.

Когда я напомнила майору Медведеву о том, что он обещал паспорт вернуть, он дал мне расписаться в том, что я пожизненно ссыльная.

Сколько раз еще учили меня не доверять советской власти!