ГЛАВА 4

РЕВОЛЮЦИЯ. РУКОПОЛОЖЕНИЕ ВО СВЯЩЕННИКА

ФЕВРАЛЬСКАЯ И ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИИ

Зимой 1916-1917 года Сергей Алексеевич был в своем имении Николаевке, где и застала его Февральская революция.

Из записок отца Сергия: «Была буря, разорвавшая облака. Дороги не было, сугробы доходили до окон, замел буран, запорошил нижние стекла стеклянной двери. По ночам на балконе ютились полевые звери, иногда утром различали следы лисиц, а на заре замечали куропаток. Жили тихо, вдали от жизни, отделенные пургою полей. Только когда пела в вечерние часы метель в печах, вдруг внезапно доносились свистки паровозов и вспоминался суетливый город в тревоге войны, ужасы крови. 25 февраля 1917 года с утра глянуло солнце. Я вышел на двор и, пораженный, остановился. Кругом на перилах крыльца, среди двора, на ветвях елок и берез блестели кровавые светло-оранжевые пятна. У въездных ворот были словно лужи крови, концы крыл птиц рыжеватого цвета. Ветер выл в обнаженных деревьях сада, кричали грачи.

Меня окликнули из глубины двора. Я пробрался туда и увидел безбородого старого человека в форменной фуражке, в полукафтане из коричневого сукна. Это был странник Димитрий Ерофеевич Скобенцов. Его я давно знал, давно следил за его странствием по святым местам России. Он бросил свою семью, отдав все хозяйство старшему сыну, и ушел на странствие, взяв с собой палку да икону Богородицы, да получив благословение старца киевского Алексия. „Что, на снежок любуетесь? - улыбнулся странник. - Любуйтесь, любуйтесь, скоро, очень скоро придет кровь, какой еще не было. Будет горе, брат убьет брата... Крови-то, крови..." Он с какой-то грустной покорностью глядел на кровавые пятна, а мне казалось, что где-то далеко, далеко вставала темная серая туча. Эта туча расползалась по небу, и слышались в ней стоны да вопли, да тоска бесповоротного гнева Божия».

Весной 1917 года Сергей Алексеевич возвратился в Москву: тревожная, будоражащая умы горячка тех революционных дней захватила и его. К тому же он был желанным гостем в различных обществах, где встречался с людьми замечательными. С фотографий того времени на

нас серьезно и печально смотрит элегантно одетый красивый молодой человек. Эти дни были смутными для многих. Но Сергей Алексеевич уже нашел смысл жизни, ее счастье в православии. И эта духовность придавала облику молодого человека необычайное обаяние, что вместе с даром природного красноречия, удивительной открытостью характера привлекало к нему сердца многих знавших его. Вот что писал о нем впоследствии Сергей Иосифович Фудель:

«Весь смысл, вся крепость нашей жизни в том, чтобы накапливать в сердце Божье богатство - духовное, свое счастье, свою радость о Боге и о жизни на земле, с Его людьми. Богатство это не наше, оно Божье, и что-то особенно радостное есть в том, что оно не наше, что мы наконец освободились в нем от себя. Оно - сокровище смиренных, и чаще всего мы можем о нем только вздыхать. Этому воздыханию о нем меня учил не словом, а своим бытием отец Сергий Сидоров, которого я знал в первые годы революции, когда он был еще только Сережа. Через него я понял, что две истины, как два ясных светильника, стоят у входа в христианство, в человеческое счастье: теплейшее чувство земли (у Сережи в те годы это включало и романтику XVIII века) и еще более теплое, если это возможно, чувство той мироотреченности, которая выражена в эпитафии Григория Сковороды, странника и мудреца XVIII века: „Мир меня ловил, но не поймал"»^[1].

Среди всеобщего торжества, оживления и бестолковой радости, наступивших после февральской революции, Сергей Алексеевич был настроен весьма скептически. К тому же события этих бурных дней смотрел он сквозь призму тех мистических предсказаний, что занимали его в предреволюционные годы. Опять вспоминаются ему гадания мага Ассикритова, его темные заклинания, и тревога за судьбу России все больше охватывает Сергея Алексеевича. После октябрьской революции он уже называет Русь умирающей. И, наконец, свершение предсказания - смерть последнего российского монарха. В суете и волнениях, среди множества встреч Сергей Алексеевич видит и понимает тех людей, кто говорит о вечных истинах христианства, о страданиях со Христом. Этим людям он открывает свое сердце и в общении с ними все яснее осознает себя, свой путь в жизни. Революция, уничтожившая его привычный мир, где он мог быть счастлив, обладая своим, пусть небольшим имением, мог заниматься исследованиями, литературным творчеством, эта революция освободила его для крестного пути во имя Христа. Зимой 1918 года Сергей Алексеевич поступает на богослов-

ские курсы в Москве, где преподавал тогда епископ Феодор, ректор Московской Духовной академии.

Отрывки из записок отца Сергия: «Весенняя Москва торжествовала революцию. Солнце радостными лучами играло на куполах Кремля, на мокрых камнях улиц, на красных знаменах и пестрых пятнах толпы. Была одна из многих демонстраций, малопонятная, но оживленно-гулкая. Кричали про Милюкова и Гучкова, грызли семечки и весело пели песни, которые прорезывал смех, мешавшийся с веселым шумом улиц. Я спешил к друзьям и наблюдал ряды демонстрантов, когда ко мне подошел украшенный красным бантом Ваня Тихала. Его белобрысые пышные волосы слегка выбивались из-под смушковой офицерской шапки, он помахивал саблей и громко смеялся. „Приходи завтра к Угрюмовым, Ассикритов гадать будет. Знаешь, он назначен начальником архива Зимнего дворца и открыл любопытную бумагу времен Петра". „Нам не надо златого кумира, ненавистен нам царский чертог", - надрывались тоненькими голосками две приятельницы-блондинки. „Товарищи, новая эра дает свободу любви, безграничную свободу нам", - кричит группа. „И что всего любопытнее, в бумагах времен Петра Ассикритов узнал, что он погибнет во время революции. Об этом он сам сказал Терещенке, когда тот гадал у него", - продолжал говорить Тихала. Оркестр грянул „Варшавянку", и ее веселый припев заглушил и смешал все в весенней суете.

Моей душе стало тревожно: опять Ассикритов. Что общего у этого разночинца-мага с судьбой Руси и царя, зачем выплывает он опять в потоке революции? Что надо ему от писем царей, которым судьбу он гадает и оплетает своими темными заклинаниями? Но на это никто не ответил мне, и только победная песня революции сияла весенним светом да толпа ушла, оставляя груды семечек и отзвуки смеха.

Салон Угрюмовых собирал знаменитости Москвы и Петрограда. Здесь были новые министры, разные либералы, изредка правые социалисты, писатели, художники, профессора, музыканты. Хозяин дома Алекс. Иванович Угрюмов был достаточно умен, чтобы молчать или поглядывать с видом деятеля, творящего современность. Он, правда, и творил ее в разных сельскохозяйственных обществах, где состоял председателем, в министерстве, где был товарищем министра. Его жена была центром салона. Необыкновенно талантливая, она была выше общества либералов, до ханжества упоенных революцией. Она думала о царе и диктаторе и едва ли не видела спасения в Корнилове. Будучи глубоко православной, она имела широкий кругозор и увлекалась даже ультрареакционными строками Розанова и Ф. Шумели, говорили, спорили, смеялись. Ждали Терещенку и Макла-

кова из какого-то важного заседания, где обсуждалась позиция Милюкова и Гучкова. В залитой электричеством зале еще слышался знакомый напев песни последних дней: „По улицам ходила большая крокодила". Пел Ваня Тихала, забывший под огнем глаз очаровательной кн. Голицыной мистический ужас ассикритовских предсказаний. В столовой увлеченно говорил С. А. Кат. и язвил плотный, недалекий Ильков. Возле хозяйки, кроме неизменного Игумнова, сидел Бальмонт и вполголоса поверял ей свое разочарование в ожившей России. Остальные чему-то смеялись и негодовали, топчась у стола, сияющего баккарой и хрусталем.

Вошли Терещенко и Маклаков, этот самый беспринципный и талантливый представитель либералов. Ассикритова с ними не было. Весело смеясь и целуя руку хозяйки, прилизанный и изящный Терещенко громко сказал:

- Увы, маг сегодня не будет, он расстроен. Вчера ему явился какой-то покойный иеромонах во сне и предсказал, что его убьют. Впрочем, Ассикритов мне велел передать всем присутствующим, что они, как стадо баранов от волка, удерут за границу от революции.

- Это весьма скверно, ибо баранов волк пообъедает раньше, чем они спасутся бегством, - крикнул кто-то из глубины столовой.

„Увидела Вильгельма и хвать его за бельма, и вся она зеленая была", - слышалось из гостиной. И, громко смеясь, изящное общество заговорило о Милюкове, Колчаке, Ленине, о грядущих опасностях и возможностях спасения.

Шумели дни русской революции. Люди спешили рассказать о своих убеждениях, надеждах, верованиях. Липкий поток фраз заполнял умирающую Русь. Все слова стали обыденными, даже страшное слово Голгофа стало привычно будничным. Была весна 1918 года, шло собрание Союза возрождения России. Священники, рабочие, студенты, офицеры, штатские, солдаты давили друг друга в тесной комнате с портретом Плеханова. Говорили о форме солдат, главным образом о головном уборе. И об этом „важном" деле высказывались знаменитости вроде Кропоткина и целые вереницы желающих поговорить и покорить себе граждан. Головной солдатский убор во фразах ораторов превращался сперва в терновый венец из золота, в корону пролетариата и, наконец, даже в символ вечной свободы.

Когда люди в комнате начали редеть, неожиданно стал говорить В. А. Котлярский^[1]. Он говорил о страданиях, о родине и, вдруг, не-

ожиданно, о своей вере во Христа, в любовь, несмотря на всю грязь, на всю боль жизни. И он призвал всех идти за Христом. „Что если у нас будут во главе царства не люди с их мелкими идейками и мыслишками, а Господь с любовью ко всем, утешение малодушным и вечная истина Евангелия, постоянно открывающая необъятную свободу духа?" - спрашивал он. И тут же отвечал, что только немногие избранные пойдут за Христом, поймут Его и будут унижены и убиты теми, кто стоит за закон, за рабские вечные истины. Не новые слова говорил он, но его слова сияли пророчеством света. Казалось, он отыскал среди суеты пошлых дней зарю страдания за Христа. Люди не слушали его, о чем-то говорили, уходя из комнаты, шелестя листками новых газет, а он, одинокий, пытался сказать слово об истине и вечной свободе.

Мне тогда он открыл мечту мою. Я тогда впервые узнал, что теперь только можно жить, страдая со Христом, что в этих страданиях вечная свобода, засиявшая над нашей родиной. Мое предчувствие стало жизнью. Я увиделся с ним, и он напомнил мне тех ищущих странников, которых я встречал в дни моих религиозных скитаний. Лаской светился его взор. Он как-то особенно любил детей, смотрел на них, целовал их, точно с ними у него было общее неприятие окружающей злобы жизни.

Среди тумана ненависти и ужаса свершилось предсказание. Не стало последнего монарха. С ним вместе былая Русь разрушилась, исчезая в пламени дворцов, в обломках храмов, в заповедных дебрях и вертепах. Иная, чуждая толпа, чужие речи. Огромным красным заревом знамен и гулом новых слов превращена Москва в серый муравейник крепостного труда и чиновного мещанства. Я шел по липкому снегу, толкаясь среди идущих на службу рабочих, боясь попасть под гулкую цепь автомобилей и мотоциклов. На Лубянской площади машинально прочел список убитых врагов Советской власти. Среди других стояло имя Владимира Алекс. Ассикритова. Как удар молнии пронзили сознание эти строки. Я увидел глухую темную келью, убитого грозного инока и мага, странного проходимца, что властвовал над думами монархов...

В дни тревог и недоумений особенно отрадно было удаляться душою в далекие прошлые годы, жить давно отзвучавшими тревогами и скорбями. Я с трудом разбирал дневник какого-то Полетики о последних днях жизни Петра I. Трудная вещь была, стертая временем. Иногда невозможно было разобрать слова и строки. В конце рукописи более четко и иной рукой шел отрывок какого-то текста. Я запомнил несколько строк: „Великий император кричал, что монах стоит у изголовья и пророчит ему кончину. Якобы государь спросил его, кто из царей

узнавать будет о смерти через явления загробные сего инока, и тот будто ответствовал, что тень его будет предварять кончину наших монархов, блуждая по земле, пока последний монарх Всероссийский не искупит своей кровью грех Петров. И что Ассикритово потомство тоже в страданиях влачить житие загробное на земной планете обречено до того дня, пока последний из оных страшною смертию умрет, о чем ему явление убиенного предка его иеромонаха Иисуса предварит".

Лились звуки утра. Серебряные нити паутины плели волшебные узоры в солнечных лучах. Звонко вдали кричала кукушка. Ее тоскливый крик повторяли шепотом старые клены. Еще ярче и таинственней замерцали звезды».

Осенью 1917 года ко дню своих именин (8 сентября) Сергей Алексеевич приехал в Оптину пустынь в последний раз. Он провел там целую неделю, был у старцев пустыни: у своего духовного наставника отца Анатолия, у отца Нектария, у архимандрита Агапита. На праздник Покрова после ранней обедни Сергей Алексеевич уехал из Оптиной. Уже не было в России прежней, отлаженной жизни. В Оптиной пустыни чувствовалась тревога, юродивый Гаврюша предсказывал закрытие церквей. С трудом добрался Сергей Алексеевич до Калуги: вагон был так переполнен, что он мог выбраться из него только через окно.