ТАЙНЫЕ ХРАМЫ ТРИДЦАТЫХ ГОДОВ.

ПОЕЗДКИ ОТЦА СЕРГИЯ В МОСКВУ

В Муроме отец Сергий сблизился с семьей Арцыбушевых, живших недалеко от нас, на улице Лакина, дом 43. Замечательной была жизнь семьи Арцыбушевых, хотя внешне она казалась самой обычной: Татьяна Александровна Арцыбушева работала медицинской сестрой, ее сыновья Серафим и Алексей учились в 16-й средней школе, в которой учились и дети отца Сергия. И маленький серый домик на улице Лакина добродушно смотрел своими окошками на заросшую зеленой травой улицу. И только друзья Арцыбушевых знали, что в этом домике, в комнатке с окном на огород, есть тайная церковь: чудесные, старинного письма иконы, немеркнущий свет лампадок.. И в то время как действующие церкви в Муроме закрывались одна за другой, в этой шли потаенные службы: служил отец Сергий, служили и другие священники. Так, приезжали из Москвы в Муром и служили литургию в этой тайной церкви отец Андрей Эльбсон, иеромонах из Москвы, отец Михаил Шик. Много было тогда в Муроме и монахинь из закрывавшихся монастырей: они жили на квартирах большей частью у старушек, работали на дому для швейных фабрик, стегали одеяла, вязали. Отец Сергий особенно почитал одну из монахинь, известную в качестве врача-гомеопата и впоследствии погибшую в лагерях.

Сама Татьяна Александровна Арцыбушева, в девичестве Хвостова, дочь министра внутренних дел России, была тайной монахиней в миру. В ее домике в задней половине жили монахини из Дивеевского монастыря, кормились стеганием одеял. В конце 1937 года Татьяну Александровну арестовали по ложному доносу, к счастью, не связанному с существованием потайной церкви. Ее отправили в город Горький и освободили через восемь месяцев: в это время произошла смена главных палачей, вместо Ежова пришел Берия, и потому часть подследственных была освобождена. Помню, как худая, с пожелтевшим лицом, пришла к нам Татьяна Александровна после своего освобождения. Помню, как, предупреждая вопросы моей матери, она замахала на нее руками: «Я дала подписку молчать, 'я ничего не могу говорить!» И только спустя некоторое время узнала я, что Татьяна Александровна прошла во время следствия и через пытку ярким светом при ночных допросах, и через муки жажды, когда кормили одной селедкой и не давали пить. В 1938 году Арцыбушевы уехали из Мурома, но семья наша сохранила с ними тесные дружественные связи.

Татьяна Александровна скончалась в конце войны, когда ей было только сорок семь лет.

И в Муроме отец Сергий оставался тесно связанным с духовной жизнью Москвы. Там жили его друзья юности, там еще служили священники, разделявшие его взгляды на тогдашнее состояние Русской Православной Церкви; без общения с ними он просто не мыслил своей жизни. И вот несколько раз в год отец Сергий иногда один, иногда же и вместе со мной (когда у меня были каникулы) приезжал в Москву. Ночевать у сестры отец Сергий не мог: там боялись доноса соседей. Ночевать он уезжал к своим друзьям, чаше всего к Сергею Владимировичу Грузинову, жившему в Старо-Конюшенном переулке, или к Лидии Дмитриевне Кожевниковой, в Новодевичий монастырь. Последний год ездил отец Сергий в Малоярославец к отцу Михаилу Шику, с которым его связывала тогда одинаковое отношение к церковным делам. В это время закрывались один за другим храмы в городах и деревнях, все чаще арестовывали священников, осталось на свободе совсем немного епископов. Богоборческое большевистское государство с железной последовательностью уничтожало Православную Церковь, и казалось, скоро задушит ее. Вокруг отца Михаила собрались священники, которые тайно от советских властей совершали церковные службы. Потаенные домашние церкви устраивались большей частью в отдельных домиках в городках Московской и Владимирской областей, где жили изгнанные из монастырей монахини.

В один из своих приездов в Москву отец Сергий решил переночевать в маленькой отдельной квартире Сергея Владимировича Грузинова, своего духовного сына. Был интересный разговор, был обильный ужин (ибо Сергей Владимирович, как известный врач-гомеопат, лечивший Качалова и других видных артистов, ни в чем не нуждался), настроение у обоих было самое благодушное. Вдруг резкий звонок в дверь, потом второй, третий. У обоих - одна и та же мысль: пришла милиция проверять документы. Отцу Сергию это грозило арестом - он не имел права приезжать в Москву, а Сергею Владимировичу - большими неприятностями. Но делать было нечего: Сергей Владимирович пошел открывать. К счастью, звонил просто сосед по какому-то пустяковому делу, и Сергей Владимирович, успокоенный, вернулся. Смотрит, а отца Сергия в комнате нет. В полном недоумении Сергей Владимирович посмотрел в окно (квартира его была на третьем этаже) и видит, что отец Сергий вылез из окна на крышу соседнего домика и ползет по ней. Сергей Владимирович позвал отца Сергия, тот взобрался в окно, и они улеглись спать.

В начале сороковых годов был арестован и Сергей Владимирович. Через несколько лет, благодаря хлопотам его влиятельных пациентов, Сергея Владимировича выпустили из лагерей, но жить в Москве ему было запрещено. Сергей Владимирович, коренной-москвич, не мог мыслить себя вне столичной жизни, вне привычного круга знакомых. Он стал тайно жить в Москве, по несколько недель или дней ночуя у своих друзей то на одной, то на другой квартире. Так продолжалось несколько лет. И все же он был арестован и посажен в Бутырскую тюрьму за то, что жил без прописки. Много людей, особенно его больные, стремились помочь ему, и как будто появилась надежда, что его выпустят. Но... камера в Бутырках, где сидел Сергей Владимирович, была по обыкновению переполнена сверх всякой меры. Сергей Владимирович страдал ишемической болезнью сердца, ему постоянно не хватало свежего воздуха, и в одну из тюремных ночей он просто задохнулся: остановилось сердце^[1].

Как я уже упоминала, в Москве жил самый близкий друг юности отца Сергия, художник Николай Сергеевич Чернышев. В декабре 1935 года Николай Сергеевич, через два года после смерти первой жены, сделал предложение Елизавете Александровне Самариной. Венчал их отец Сергий, который ради этого приехал в Москву. Венчал не в церкви, что тогда было опасным, а в доме Васнецовых, которые были родственниками Самариных. В этом доме теперь музей Васнецова. Поздно вечером собрались друзья и родственники невесты и жениха, меня отец также взял с собой. И хотя соблюдалась большая осторожность и число приглашенных было ограничено, но все-таки их присутствовало не менее пятнадцати-двадцати человек. Я помню, как после венчания выстроилась с бокалами шампанского длинная очередь желающих поздравить новобрачных. И было весело и светло в высоких комнатах, где со стен смотрели большие картины Васнецова, и было счастье, пусть и кратковременное.

В Москве жил, как я уже упоминала, и брат отца Сергия Алексей Алексеевич Сидоров, известный искусствовед. Алексей Алексеевич, будучи страстным книголюбом, собрал великолепную библиотеку, одну из самых больших личных библиотек Москвы. В числе книг этой библиотеки были и книги отца Сергия, которые он оставил в Москве в квартире Сидоровых в Большом Афанасьевском: целый шкаф книг. Отец Сергий не был библиофилом, но собрал достаточно ценное собрание изданий XVIII века, а также книги по истории, искусству, поэзии. Алексей Алексеевич женился в 1913 году на Татьяне Андреевне Буткевич, православной, милой девушке, живо интересовавшейся богословием, искусством, поэзией. Татьяна Андреевна была другом С. Н. Дурылина и по своей начитанности и по сфере своих интересов стояла выше многих молодых людей, близких Алексею Алексеевичу. В 1924 году у Алексея Алексеевича родилась дочь Наталья. И хотя в дальнейшем, уже в тридцатые годы, Алексей Алексеевич и Татьяна Андреевна разошлись, с Татьяной Андреевной отец Сергий и его семья сохранили самые теплые отношения.

Вторая жена Алексея Алексеевича, Вера Сергеевна, из старинной купеческой семьи, женщина добрая и веселая, стала преданным спутником его жизни, сама увлекалась литературой и искусством. О материальной стороне жизни Алексея Алексеевича и говорить не приходится: Алексей Алексеевич не нуждался ни в чем.

Вспоминаю годы войны: темные улицы, окна, забитые фанерой, холод, ноги, стынущие в рваных туфлях, вечное чувство голода... Тогда я была студенткой Московского горного института. И как окоченевшими руками звонила я в квартиру дома в Большом Афанасьевском переулке, где в сороковые годы жил Алексей Алексеевич. Дверь открывала его жена в экстравагантном халате, румяная, с блестящими карими глазами, полная, статная. После веселых удивленных восклицаний вела она меня в комнату, где среди шкафов и книжных полок до потолка стоял стол, покрытый вышитой скатертью, где сияла высокая лампа под шелковым желтым абажуром, где все дышало таким сытым благополучием... Я прятала свои невозможные ноги в мокрых разорванных туфлях под кресло, и мне давался чай с какими-то невиданными крендельками и колбасой, каких я и не встречала в магазинах. Начинался милый разго-

вор о новых книгах, о поэзии... Я была голодна как волчонок, но старалась есть соблюдая приличие и никогда не просила о помощи. Другие люди, прежде всего мои товарищи студенты, помогли мне окончить институт, но Алексей Алексеевич не дал за все годы ни рубля.

В конце тридцатых годов он официально отрекся от своего брата, моего отца, так как это нужно было ему для сохранения своего положения. Я не могу упрекать Алексея Алексеевича: страшное было это время, и не каждый человек находил в себе силы рисковать своим благополучием, интересной работой, а может быть, и чем-нибудь посерьезнее, ради помощи близким, помощи семье своего брата. Не каждый человек, но многие все-таки находились. Сестра отца Ольга Алексеевна рассказывала, что когда приходила она к Марье Алексеевне Бобринской и только начинала говорить о бедственном положении семьи отца Сергия, как Марья Алексеевна не медлила ни минуты: тут же вставала, подходила к старинному комоду и доставала из верхнего ящика заветную шкатулку, где хранились деньги, хотя муж ее, профессор Николай Алексеевич, был уже в то время тяжело болен. Не скупились и другие.

И все-таки, когда отец Сергий приезжал в Москву, он обязательно заходил к Алексею Алексеевичу. Как-то вечером я долго не засыпала и слушала, что рассказывает маме только что вернувшийся из Москвы отец. «Сижу я, - говорил он, - в мягком кресле, в уютной теплой комнате, на столе - яства самые изысканные, кругом книги, книги... И так стало мне жаль брата Алексея...» Я уснула и так и не узнала, почему отец жалел своего брата. И вот прошли многие, многие годы... Давно не стало отца. Дядюшке моему Алексею Алексеевичу, уже на склоне лет, выпали тяжелые испытания. Заболела и умерла его жена, он женился в третий раз уже глубоким стариком, но внезапно умерла и третья его жена. Сам он, больной старый одинокий человек, хотя дочь его от первого брака Наталья Алексеевна все возможное делала для того, чтобы окружить его вниманием и уходом, был глубоко несчастен. В это время я и сестра моя Таня часто приходили к нему. Много рассказывала я ему о жизни моего отца. И как-то раз, вспомнив тот далекий разговор, осмелилась я спросить, как он думает, почему мой отец жалел его? Как встрепенулся Алексей Алексеевич! Он буквально закричал, возмущенный тем, что его жалели, а не любили. Я постаралась ему доказать, что жалость не исключает любовь, напротив... Но Алексей Алексеевич так и не мог объяснить мне слов отца. Теперь я могу только догадываться об этом.

Алексей Алексеевич в свое время увлекался мистикой, был масоном. К нему частично перешла библиотека Владимира Соловьева с

масонскими древними и новейшими сочинениями, в том числе полное собрание книг Блаватской. Отец все это знал. В глазах отца внешнее благополучие Алексея Алексеевича нисколько не заслоняло то душевное беспокойство и пустоту, которые возникли у Алексея Алексеевича из-за его мистических увлечений. Он искренне и глубоко жалел своего брата и, конечно, любил его, но помочь ему уже не мог. К тому же отец Сергий видел, на какие сделки с совестью приходилось идти его брату, чтобы в кровавые тридцатые годы быть в почете у властей предержащих. А ведь Алексей Алексеевич вырос в атмосфере истинного благородства и порядочности, был человеком смелым. Но кто бросит камень?.. Отец Сергий мог только молиться за своего брата.

Друзья отца Сергия помогали ему не только и не столько деньгами, но в еще большей степени вещами и продуктами. Из письма Бориса Николаевича Лядинского своей жене: «Пошли Борису мои старые серые брюки, а брату Сергею дай ту рубашку (белую), что висит в шкафу». Борис Николаевич имел всего несколько рубашек и воистину отдавал последнее. Всякие вещи жертвовались. Помнится, носила я, будучи десятилетней девочкой, высокие до колен ботинки на каблуках, какие носили модницы еще до революции. Шляпы с огромными полями, необычайно узкие и длинные платья, которые даже худенькая мама не могла надеть... Все, что оставалось еще у людей, все посылали семье отца Сергия, и в конце концов дети благополучно выросли. Татьяна Петровна всегда говорила детям, что нужно молиться за всех помогающих нам, особенно за Наталью Дмитриевну Шик. Она посылала нам одежду своих детей, которых, как и нас, было пятеро. Человек удивительного душевного благородства и такта в отношении к людям, доброты и чистоты - такой была Наталья Дмитриевна; ее имя, как и имя ее мужа, поминаю я до сих пор рядом с именами моих родителей.

Конечно, трудными были тридцатые годы для семей священников, но сохранилось еще в то время в народе почитание духовных наставников. В записках духовной дочери отца Сергия приводится такой эпизод: «Как-то, приехав за очередным „подаянием", отец Сергий оживленно рассказывал: „Когда я прошлый раз возвращался из Москвы домой, со мной произошел интересный случай. Выйдя в Муроме из поезда, я взвалил на плечи свой мешок, в руки взял корзинку и пошел по перрону. Смотрю, на путях стоит большой железнодорожный состав и в нем призывники, молодежь. Большинство в вагонах сидит, а некоторые ходят по перрону. И вдруг один из них (как только узнал?) бросается ко мне и просит: „Батюшка, благословите!" Я не имею права делать это на улице, но я поставил корзину и, освободив руку, благословил его, и только хотел идти дальше, как подбегает другой: „Благо-

словите!" За ним третий, четвертый, пятый. „Боже, - думаю, - что им за это будет?" Но вот поезд тронулся, а из вагонов тянутся ко мне руки и несутся голоса: „И меня благословите, батюшка, и меня, и меня!" Эх, будь, что будет! Бросил я мешок на землю и стал благословлять большим крестом всех, протягивающих мне руки. Вагоны шли медленно, паровоз еще не набрал полный ход, и я, хоть и издали, но благословил всех, кто этого просил"».