- 283 -

ЭПИЛОГ

Больше полувека прошло со времени гибели отца Сергия... Выросли его дети, обзавелись семьями, появились у них внуки. Скоро уже и им придется давать ответ перед Господом за прожитую жизнь, за то, сохранили ли они в сердцах своих тот огонь веры, что горел в сердце их отца. Трудной была жизнь семьи отца Сергия. Теперь, когда все тяжелое в прошлом, оглядываясь назад, думаешь: а как же она вообще выжила, эта многочисленная семья? Какими молитвами сохранил Господь детей от детского дома, а жену отца Сергия от тюрьмы?

Годы перед Великой Отечественной войной в провинциальном Муроме, где уже в финскую войну за хлебом выстраивались очереди за несколько часов до открытия магазина, явились тяжелейшим испытанием и для детей и главным образом для вдовы отца Сергия. Татьяне Петровне был сорок один год, когда она лишилась мужа. Через три месяца после его ареста она родила пятого ребенка, сына. Мальчик родился большим и крепким, и когда его поднесли к ней и она взглянула на его пухлые щечки, то удивительно напомнил он ей мужа; так и назвали мальчика Сережей. Старшему из детей в то время было тринадцать лет, как можно было поднять такое семейство? Татьяна Петровна работала регистратором в больнице и получала сто рублей в месяц, а половину из этих денег нужно было платить за квартиру (семья жила в Муроме на частной квартире). Одновременно Татьяна Петровна училась на курсах медицинских сестер, которые должна была окончить в начале 1938 года. И все-таки эта худенькая хрупкая женщина совершила невозможное.

Из письма Бориса Николаевича Лядинского к Алексею Алексеевичу Сидорову, зима 1937-1938 года: «Таня со своими ребятами живет в холоде и голоде, так как помощь, которая им оказывалась ранее, теперь очень ослабела. Дочь Тани, которая живет у нас, рассказывала мне:

„Мама не человек, а тень. Она нам говорит: „Я покончу с собой, тогда вас всех разберут, вам не придется больше голодать". Таня всегда была очень стойким человеком, и если теперь она говорит своим детям о самоубийстве, то это значит, что у нее уже нет сил бороться за существование своих ребят и за свое собственное. Очевидно, она уже дошла до последней степени отчаянья, ее необходимо поддержать».

Вот групповая фотография тех лет; курсы повышения квалификации медицинских сестер при Муромском райздраве, 1938 год. Среди

 

- 284 -

молодых и не очень молодых женских лиц, хороших русских лиц, сохранившихся еще в те времена в небольшом городке, лицо Татьяны Петровны кажется сначала незаметным. У нее тонкие, правильные черты, скромная прическа на косой пробор, мешковатый пиджачок.. Но на этом бледном, немного не в фокусе, лице удивительное выражение: оно печально, оно лишено радостей жизни, зато чувствуется в нем великая сила духа. И эта духовная сила дала Татьяне Петровне спокойствие и даже способность немного иронически улыбаться. А в черные времена юмор так нужен!

Татьяна Петровна перед войной получила место учительницы немецкого языка в школе Дмитриевской слободы. И вдруг - донос. Кто-то из местных узнал в ней жену арестованного священника их уже закрытой церкви. Немедленно последовал приказ начальства - уволить... Случилось это в самый канун Нового года. Помню, как спешила я домой из школы, где училась во вторую смену, весело поскрипывая драными туфлями, бежала по темным скользким улицам. И не обращая внимания на мороз и жгучий ветер, радовалась, что сегодня праздник, что удалось накопить из кусочков хлеба, которые нам давали в школе, целый килограмм, что мы устроим вечером чай и съедим весь этот хлеб... Возбужденная и веселая, вбежала я в нашу комнату и остановилась. Полумрак, тишина. На своем топчане лежит брат Борис, уткнувшись лицом в подушку; тихо сидит маленький, обычно такой живой и непоседливый Алеша. А мама, всегда деятельная, озабоченная, лежит на моей кровати и, увидев меня, говорит: «Все погибло. Меня уволили, и мы умрем от голода». Удивительно глубоко восприятие ребенка: я огорчилась и испугалась, что маму уволили, но ни на одну минуту не поверила, что положение наше безнадежно! Если мама с нами, если она здесь и говорит каким-то «загробным», как мне казалось, голосом, значит, выход есть, а она просто хочет немного пошутить, испугать нас. Раз она с нами, то ничего не может быть страшного... И действительно, встала мама и поставила самовар, и пили мы жидкий чаи, уж не помню из какого эрзаца чайного, и .ели принесенные из холодных сеней замерзшие кусочки хлеба, и смеялись, встречая Новый год.

Эту силу внутренней устойчивости знал и ценил в своей жене отец Сергий. Он, этот вдохновенный проповедник в храме, этот оживленный, обаятельный собеседник, блещущий знаниями, непобедимый в спорах, он рядом со своей женой вспоминается мне совсем иным. Вот он сидит возле нес, склонив кудрявую голову, обхватив ее руками (а было от чего приходить в отчаянье в это время). И тихий нежный голос жены, что присела рядом с ним и гладит его пышную, довольно-таки растрепан-

 

- 285 -

ную шевелюру, и ее слова, такие спокойные, разумные, а иногда строгие и даже чуть насмешливые. Отец Сергий знал, что в самые страшные бури рядом с ним всегда будет она, и она не даст погибнуть семье.

Но что могла сделать Татьяна Петровна после ареста мужа, чтобы прокормить семью? Одна из девочек, Таня, была на попечении Ольги Алексеевны. Но оставалось еще четверо детей. Помощь из Москвы от друзей после ареста отца Сергия продолжалась, но уже в небольших размерах, хотя Ольга Алексеевна ездила не раз и не два по знакомым адресам. Предлагали Татьяне Петровне отдать старших детей в ремесленное училище, все же будет легче. Но она не согласилась на это. Отец Сергий мечтал, чтобы дети его получили высшее образование, и она хотела исполнить его желание, как бы трудно это ни было. Татьяна Петровна решила прокормить семью своей работой. Она устроилась медицинской сестрой на две смены в медицинском пункте на пристани и потом еще в поликлинике. Три ставки, восемнадцать часов на работе каждый день, почти без выходных и отпусков. Стремительно прибегала она домой, чтобы съесть суп и кашу, чтобы дать мне задание, что приготовить на ужин, как накормить малютку Сережу.

Высокая и худенькая, в широкой юбке, сшитой из старого подрясника отца Сергия, в протекающих туфлях летом или в огромных мужских залатанных валенках зимой, она могла быть среди детей своих считанные минуты... Какое же тут воспитание, могут сказать некоторые. Но, видимо, детей воспитывают прежде всего моральные устои и примеры любви и самопожертвования. Сыновья отца Сергия никогда не были замечены в каких-либо нехороших делах, хотя и бушевала вокруг них уличная вольница. Мне пришлось с одиннадцати лет вести хозяйство и нянчить маленького Сережу, и все это без понуканий и нравоучений, когда самым страшным наказанием были слова мамы: «Я больше не буду тебя любить». И горючие слезы и просьбы простить - это ответ детей,, для которых мать была поистине самым любимым, самым близким человеком. Три-четыре часа в сутки могла спать Татьяна Петровна, и она спала, скорчившись на сундуке, где хранилось наше белье. «Мама, почему ты спишь на сундуке? Лучше уж спать тебе на тюфяке на полу», - как-то сказала я ей. «Нет, я должна очень рано вставать на работу, мне легче встать с сундука, когда у меня затекают ноги», - ответила она. Эта просто нечеловеческая нагрузка привела к тому, что Татьяна Петровна, и по сложению своему худенькая, исхудала так, что во время войны ее принимали за эвакуированную из Ленинграда.

А дети росли, хорошо учились, а как только начинались каникулы, по-настоящему много работали. Младшие, брат Алеша и сестра Таня,

 

- 286 -

собирали ягоды в глухих тогда муромских лесах, старшие работали в совхозе наравне со взрослыми. Началась война. Борис сразу же был мобилизован и после окончания коротких курсов подготовки командного состава отправлен на фронт. В первую военную зиму 1941-1942 годов голод и холод подступили к семье со всей страшной своей свирепостью. Татьяна Петровна, чтобы как-то утолить голод, старалась больше пить горячей воды. Маленькая алюминиевая кастрюлечка со сломанной ручкой, из которой она пила, долго хранилась, напоминая о прошлом. Весной, когда появились больные сыпным тифом, Татьяна Петровна, чтобы получать дополнительный паек, пошла работать в тифозное отделение и заболела. Помню, как везла я ее в больницу на лошади, странно легкую и горячую, почти лежащую на моих руках... Она не боялась, она шептала мне, что вернется, что не оставит нас. Мы верили и ждали, и она вернулась.

Что писать о голоде: многие знают, что такое голод в войну. Но нечем было и топить наш подтопок (так называли мы маленькую печку в нашей комнате). Зимой мы с мамой взяли большие санки и пошли на ту сторону Оки, чтобы нарубить там ивовых прутьев. А прутья упругие, скользят, не рубятся, да начался ветер, поземка слепит глаза... Все-таки нарубили мы полные санки, обвязали веревкой и пошли домой. Через Оку перешли, а вот подняться на высокий берег не было уже сил. Помню свои слезы и мамин бодрый голос. Но мы все-таки довезли санки до дома...

На второй год войны стало уже легче: и Татьяна Петровна и дети были приняты в сельскохозяйственный кооператив «Сад и огород». Многим муромским горожанам помог выжить этот кооператив в военные годы. Всех там принимали, всем находили работу. Каждое утро становилась шеренга желающих работать перед бригадиром, седым крепким стариком, а в конце шеренги - мы трое (мне пятнадцать лет, сестре тринадцать и брату одиннадцать). Брат и сестра отправлялись на прополку, а у меня была ответственная работа: я пасла свиней. Пять огромных свиней выгоняла я на пустынные холмы рядом с городом и там бродила с ними. Умные, сильные были эти животные, и они скорее оберегали меня, чем я их. Как-то два молоденьких солдатика хотели пошутить со мной, да тут же и отскочили, когда одна из свиней рыкнула на них, оскалив длинные желтые зубы. Там же, на этих холмах, покрытых тощей, мелкой травкой, пасла свою козу полубезумная матушка, жена одного из последних священников города. Маленькая незаметная церковка, где служил муж матушки, на краю города, дольше других держалась - не попадалась на глаза начальству. Священник ее, уже сильно в годах, жил со своей женой в одноэтажном домишке рядом с церковью, служил по воскресеньям и праздникам, старался не

 

- 287 -

привлекать к себе внимания. Но и за ним наконец пришли. Сгорбленная матушка в каких-то лохмотьях садилась на скамеечку, что носила с собой, а я забиралась на лежащую свинью и грела, босые ноги на горячем брюхе, почесывая свинью за ушами. И слушала рассказ все об одном и том же: как пришли за ним вечером, в дождь, как увели, и как она каждый вечер все ждет, вдруг вернется. Я-то знала, что нет, не вернется никогда, так же как и мой отец...

Годы шли, дети учились, поступали в институты. Их не преследовали из-за отца, хотя старшие, я и брат Борис, не были ни пионерами, ни комсомольцами. Да и как можно было утеснять детей арестованных, когда они составляли больше половины учащихся в школе! И в институт можно было поступить свободно, не было тогда больших конкурсов. Конечно, поступали дети отца Сергия в технические институты. Не хотели они погружаться в бесконечное изучение так называемых общественных наук, не хотели потом в своей работе изо дня в день соприкасаться с ложью, а знания инженера не нуждаются в приспосабливании к высказываниям очередного государственного лидера. Дети никогда не отступались от отца, от веры, от тех идеалов, которым он посвятил свою жизнь. Но ни в школе, ни на работе они не рассказывали об отце, они умели молчать.

Я стала горным инженером и после окончания института уехала работать на Урал. Неспроста выбрала я эту профессию. Мне хотелось вырвать семью из лап бедности, зарабатывать так, чтобы моя мама могла наконец жить спокойно, пусть небогато, но иметь все необходимое. Последние пять лет жизни Татьяна Петровна (я счастлива этим!) могла купить и себе и младшему нашему, Сереже, все, что ей хотелось, у нее не было обычных тревог из-за отсутствия денег - горные инженеры на Урале в пятидесятые годы зарабатывали хорошо, и квартиры они получали сразу же после окончания института. Татьяна Петровна умерла шестидесяти лет, но она могла уже быть уверена в будущем своих детей: четверо старших к этому времени окончили институты, а младший, Сережа, был на втором курсе. Она умерла 28 июля 1956 года и незадолго до смерти получила известие о смерти и реабилитации отца. Я помню ее очень печальной в этот день, хотя уже давно она знала в сердце своем, что отца Сергия нет среди живых: она говорила мне, что он во сне явился ей и сообщил о своей кончине еще в 1937 году. На могиле Татьяны Петровны стоит большой крест из лиственницы, рядом поднимаются пять крепких сосенок.

Вот уже больше полувека, как нет со мною отца. И в то же время он постоянно со мною. Каждое утро повторяю я его любимую молитву:

«Пресвятая Владычице моя Богородице, святыми Твоими и всесиль-

 

- 288 -

ными мольбами отжени от мене, смиренныя и окаянныя рабы Твоея, уныние, забвение, неразумие, нерадение...» Каждое утро смотрят на меня иконы, которыми благословили его на брак. Это иконы Спасителя и Божией Матери, которые когда-то были в детской спаленке в Николаевке. И маленькие бумажные иконки любимых его святых: преподобного Серафима Саровского, великомученика и целителя Пантелеймона, святителя Иоанна Златоустого, - иконки, подаренные ему, тоже стоят в нашем киоте. Хранится у меня и дароносица, принадлежавшая моему отцу: старинная, оригинальной формы, каких давно уже не делают; по всей вероятности, это тоже подарок от неизвестного мне его друга священнослужителя.

И еще есть несколько ученических тетрадей, пачка отдельных листов. уже пожелтевших от времени, с изорванными краями, листов с мелкими полустершимися строчками, исписанными большей частью чернильным карандашом... Это записки отца, который писал их одинокими вечерами, когда служил он в церкви Дмитриевской слободы, а потом в храме села Климова. Тогда семья его жила сначала в селе Карачарове, а потом в Муроме, и он приезжал домой лишь в выходные дни, после обедни. А вечером, если не нужно было идти на требу, отец садился за маленький стол у окна, зажигал свечу и писал. Он писал о встречах с замечательными людьми, церковными иерархами и скромными, но высокой духовной жизни, священниками и монахами, вспоминал об удивительных случаях в своей деятельности на пастырской ниве, о торжественных богослужейиях Москвы и Киева... А за окном в темноте чуть светились огоньки деревни, и стояла тишина, нарушаемая лишь лаем собак. Далеко были освещенные московские улицы, уютные теплые квартиры его московских друзей, сокровенные их беседы.

Никто из уцелевших друзей отца Сергия, с кем потом мне приходилось встречаться, не знал об этих его записках, хотя я часто слышала лестные отзывы их об одаренности моего отца и о его способности писать. Но при этом они имели в виду только несколько его публикаций в первые годы после революции (к сожалению, я не смогла их найти). Хранил отец Сергий записки там, где их писал, на квартирах возле церквей. Арестовывали же отца там, где жила его семья и где он был прописан. Потому и не взяли записок во время обысков. Мелкий неразборчивый почерк, стершиеся слова крайне затрудняли чтение рукописей отца. И жена и сестра его не могли разобрать записок, а я смогла взяться за них уже после выхода на пенсию.

Я знаю, что в самые тяжелые минуты жизни отец не оставлял меня Было очень трудное для меня время, осень 1965 года. Недавно я поднялась после инфаркта, кружилась голова от слабости. А нужно было идти

 

- 289 -

на работу мужа, встречаться там с людьми, которые плохо относились к нему, а значит, и ко мне; необходимо было говорить с ними. Силы мои и душевные и телесные совсем истощились, и когда я после долгой дороги в метро стала переходить Ленинский проспект, то посреди мчащегося потока машин голова моя закружилась, и я почувствовала, что сейчас упаду. В отчаянии я воскликнула: «Отец, помоги мне!» И в ту же секунду как будто крепкие руки взяли меня за плечи, как будто крылья выросли за спиной. Твердо ступая, перешла я улицу, спокойно и с ясной головой поговорила с начальством мужа и вернулась домой.

Светлое, прекрасное видение отца было у меня во время операции, что делали мне под общим наркозом. Операция была несложная и продолжалась недолго. Без страха вдохнула я наркоз и, оторвавшись от действительности, увидела себя среди высоких сумрачных гор. Взявшись за руки вместе с другими существами, легкими и полупрозрачными, как тени, летели мы по ущелью, впереди нас летел мой отец. В белых развевающихся одеждах, подняв одну руку к небу, а другой поддерживая меня, он взлетал все выше и выше, и мы все поднимались за ним. Я очнулась в слезах от сладкого восторга полета в высоту, где чистота и благо, куда вел меня отец. «Все выше и выше» зовет он меня с тех пор. И так трудно, так тяжело подниматься и на одну ступеньку из темного ущелья житейских привязанностей...

Тернистый, тяжелый путь священника избрал себе отец Сергий. Предчувствовал ли он те страдания, те испытания, что ожидали его? У священника в государстве, где борьба с религией была заложена в основу принятого политического строя, не было иного пути, как путь самопожертвования, этого не мог не знать отец Сергий.

Но выбирая этот путь, он получал и величайшее счастье, которое давало ему литургическое служение. Душевный покой и радость принесло ему священство, и все остальные занятия, как бы ни были они интересны и необходимы, имели в жизни его второстепенное значение. Вернее, все, что он знал и любил, поэзию, историю своей страны, искусство - все это служило для него только пьедесталом, на котором он мог с наибольшей полнотой осуществить идеал священнослужителя. Полное веры и чувства сердце его должно было выплеснуть, передать людям свою веру и вместе с ними подняться все выше и выше к несказанному свету. Отец Сергий не раз повторял пророчество преподобного Серафима Саровского о том, что Русской Церкви суждено принять великие муки, что настанет страшный час истории России, когда пламенем будут гореть грехи русского народа.

Я знаю, что по человеческим меркам моя жизнь не удалась. Мне, со способностями и тягой к изучению гуманитарных наук, пришлось

 

 

- 290 -

стать горным инженером: я не могла допустить, чтобы мама и младший брат жили в нужде. Может быть, если бы не лежал на мне с раннего детства гнет страха за последствия каждого слова и поступка, я выросла бы другим человеком, не столь замкнутым, более душевно щедрым и потому счастливым. Может быть... Но и раньше и теперь, когда жизнь моя стала быстро клониться к закату, ни на одно мгновение не пожалела я, что отец мой стал священником, избрал для себя и для семьи своей этот тернистый путь. Я знаю теперь и чувствовала всегда, что все земные радости, и удобства, и комфорт не могут быть сравнимы с тем высоким душевным счастьем, что дает вера и молитва, с тем светом, что отец принес в нашу семью и оставил нам в память о себе. И в этом мире, где постоянно, не прекращаясь, идет борьба добра со злом, тайное воздействие воли отца всегда давало мне ясное указание, как поступить, чтобы не было нарушено кредо Православной Церкви, не были поколеблены устои отцовского миросозерцания.

Из записок отца Сергия: «В Новом Завете Христос уничтожил древнего змия и возродил падшего человека. Но жало змия осталось в мире, оно таинственно отрывает человека от света и поворачивает на путь соблазна и падения. Мир доселе является постоянным поприщем борьбы добра и зла, истины и лжи. Эта борьба закончится в последние времена, когда грядущий судить вселенную Господь осудит с антихристом падшее человечество и воцарится с праведниками на святой обновленной земле».

Памяти отца своего я посвятила несколько стихотворений. Вот они:

ПАСХА В ЛАГЕРЕ

Вечер тучи сорвал и развеял их прочь

И пахнуло теплом от земли,

Когда встали они в Пасхальную ночь,

Из бараков на поле пришли.

 

В исхудалых руках - ни свечей, ни креста,

В телогрейках, не в ризах стоят...

Облаченья надела на них темнота,

А их души как свечи горят.

 

Но того торжества на всем лике земли

Ни один не услышал собор:

Когда десять епископов службу вели

И гремел из священников хор.

 

Когда снова и снова на страстный призыв Им поля отвечали окрест:

 

- 291 -

Он воистину с нами, воистину жив,

И сверкал искупительный крест.

СМЕРТЬ СВЯЩЕННИКА

Темной ночью тебя положили

На открытое ветрам крыльцо,

И друзья осторожно закрыли

Неземного покоя лицо.

 

Этой ночью метелица выла,

 А мороз с каждым часом крепчал,

 И торжественно перед могилой

Ты в серебряной ризе лежал.

 

Не гремел тебе хор погребальный,

Не сверкала гробница в огнях,

Только ночь на молитве прощальной

Простоял старый друг твой, монах.

 

Твой венец отковали морозы,

Покрывало соткали снега,

Ниже, ниже склонитесь, березы,

 Все наденьте свои жемчуга.

 

Ты всегда нас учил, что земное

Только духа недолгий приют...

Над твоим одиноким покоем.

Память вечную вьюги поют.

 

РОДИТЕЛЯМ

Бесконечность тревог и разлуки

Не подвластны прошедшим годам,

Лишь во сне мы целуем вам руки

И во сне мы печалимся вам.

 

Может быть, потому мы не в силах

Горечь в сердце с годами унять:

Нам не плакать на ваших могилах

И цветов нам на них не сажать.

 

Только ломкий багульник пахучий

Расцветает там поздней весной,

 Только низкие серые тучи

Тихо плачут осенней порой,

 

- 292 -

Да под ветром лишь листья кружатся

Средь безлюдной глухой тишины.

До тех мест нам никак не добраться,

Где вы видите вечные сны.

 

Имена ваши дали мы детям,

Устояли в войны грозный час.

Если мы перед вами в ответе,

Что, скажите, вы ждете от нас?

Только через три года после того, как я узнала о гибели отца, весной 1994 года мне сообщили, что он расстрелян возле станции Бутово Курской железной дороги, совсем близко от Москвы. Теперь я знаю, куда можно прийти помолиться за упокой его души... Был Великий двунадесятый праздник Воздвижения Креста Господня. Осужденных еще затемно везли на крытой машине из Бутырской тюрьмы. Машина прошмыгнула по центральным улицам через Каменный мост и потом почти без поворотов задребезжала по дороге в южном направлении: там теперь Варшавское шоссе. Километров через десять после Москвы резко свернула влево, раскачиваясь, километра два ползла по лесной дороге и наконец въехала на Бутовский полигон. Уже было достаточно светло, когда отец и друзья его вышли из машины. Их окружала тишина раннего подмосковного утра, они вдохнули осенний прохладный воздух, такой желанный после тюремной камеры, они увидели, как на бледном небе чернеют ветви дубов, окружающих поляну. Отец был не один в эту страшную минуту своей жизни. Он принял смерть вместе с друзьями, с теми, кто дал ему последнее целование и благословение и прочел вместе с ним молитвы на исход души,

Бутовский полигон КГБ... Об этом месте знали давно старые москвичи. Помню, еще в шестидесятых годах рассказывала я моей свекрови о том, как хорошо мы с сестрой провели день в Бутовском лесу, как там превосходно организован отдых... Старая графиня Бобринская сразу помрачнела. «Не ходи туда больше, - сказала она, - там страшное место, там расстреливали перед войной». С тех пор, когда случалось ехать по Курской дороге и за окном поезда мелькала станция Бутово, у меня каждый раз сжималось сердце: вот место, где лежат расстрелянные, где слышались предсмертные стоны погибающих неповинных людей, где их страдания, гнев и ужас смерти остались навсегда и витают в тумане лесов.

Теперь Бутово вошло в границы Москвы, там настроены и строятся многоэтажные дома, но полигон КГБ остался как охраняемый участок

 

- 293 -

площадью около квадратного километра за высоким серым сплошным, уже изрядно обветшавшим забором с ржавой проволокой. Вокруг него еще сохранились огороды с лачугами, а некоторые особо предприимчивые огородники не прочь разбить грядки и на самом полигоне. За прошедшие десятки лет поляна полигона стала зарастать молодым леском, слегка заболотилась. Лишь дубы, окружавшие поляну, темнеют, как прежде, и ясно видны границы параллельных рядов от засыпанных рвов: земля под ними слегка просела. Сколько таких рвов? Придет время, и это станет известно, так же как и то, сколько десятков тысяч невинно убиенных покоятся на этой поляне. А пока поднимаются на полигоне молодые березы да необычайно высокие, выше человеческого роста, болотные травы.

8 мая 1994 года, вечером под Радоницу, первый раз за время существования полигона служили на нем панихиду. Приехали архиепископ Солнечногорский Сергий, епископ Истринский Арсений, несколько священников из московских храмов. Торжественно звучали молитвы об освящении места, пели певчие, и тихо внимали им несколько сотен родственников погибших, первый раз приехавших в Бутово, в их числе я и мой муж. Холодноватый весенний ветерок задувал горящие свечи, воздух был наполнен пронзительным до боли запахом молодой притоптанной травы, а впереди, выше нежной зелени березок, из каменной Голгофы словно взлетал к небу высокий деревянный крест[1]. Его установили накануне под руководством Дмитрия Михайловича Шаховского, сына отца Михаила, который был расстрелян здесь вместе с моим отцом.

Долго длилась служба. Сказал слово Владыка Сергий, выступил с короткой речью присутствующий на панихиде мэр Москвы Юрий Лужков. Родные и близкие погибших все тихо стояли с лицами, устремленными к кресту, и мне казалось, что мы все испытывали одно чувство вновь обретенной близости к нашим дорогим близким, давно ушедшим в иной мир, но сейчас тайно соприкоснувшимся с нашими душами. И словно ощущалась их радость за нас оттого, что мы наконец-то пришли туда, где они нас так долго ждали, что звучат молитвы, а нам можно припасть к подножию высокого креста.

 

 


[1] Изображение этого креста стало знаком Издательства Православного Свято-Тихоновского богословского института.